Белый раб

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Вернувшись в Ричмонд, я увидел, что этот важничающий маленький городок все еще полон тревоги. Обычная судебная процедура была признана окончательно непригодной и при существующих условиях устранена. В городе властвовал самочинно создавшийся комитет бдительности. Этот новый орган взял на себя право устанавливать, какие газеты граждане отныне могут получать и какие книги читать и хранить у себя дома.

В такой обстановке нетрудно было показаться человеком подозрительным. К несчастью, перед моим отъездом в Спринг-Медоу я имел неосторожность однажды за столом позволить себе пошутить по поводу ужаса, в который повергло штат Виргинию появление нескольких книг с картинками. Дело в том, что особенное беспокойство вызвали именно иллюстрации, которыми были украшены некоторые присланные по почте аболиционистские брошюры.

Мое вторичное появление в городе еще усилило возникшие подозрения. Не успел я переодеться, как ко мне явилось трое джентльменов. Вид у них был весьма важный и торжественный. Это были, как пояснил мне хозяин гостиницы, одни из наиболее "почтенных граждан" Ричмонда. Очень вежливо, но тоном, не терпящим возражений, эти господа предложили мне незамедлительно предстать перед комитетом бдительности, заседавшим в ратуше.

Я привез с собой из Англии рекомендательные письма к одному местному негоцианту, который по рождению своему был северянином. Когда я зашел к нему сразу после моего прибытия в город, он, прочитав письма, проявил по отношению ко мне обычные в таких условиях внимание и любезность.

Не без труда я добился от сопровождающей меня охраны разрешения послать за этим негоциантом и за его приятелем, с которым я встретился у него за обедом и о котором мне говорили как об очень знающем юристе.

Негоциант незамедлительно прислал сказать, что явиться не может: супруга его внезапно опасно заболела, и он ни на минуту не может покинуть ее.

Когда я прочел эту записку трем добровольным полицейским, которые в ожидании угощались на мой счет мятной водкой, они, переглянувшись, недоверчиво пожали плечами.

- Чего вы могли ждать от этого труса-янки? - воскликнул один из них. - Он просто боится себя скомпрометировать!

Юрист поспешил явиться. Приняв из моих рук соответствующий гонорар, он как будто бы заинтересовался моим положением. Я спросил его, облечены ли лица, вызывающие меня в комитет, законной властью и обязан ли я подчиняться их требованию?

- Я предполагал, - заметил я, - что в Виргинии существуют законы и что я обязан отвечать на предъявляемые мне обвинения только перед законным судом. Обязан ли я подчиниться такому вызову и отвечать на вопросы этого комитета бдительности?

На этот вопрос мой благожелательный советчик ответил, что действие обычных законов временно приостановлено ввиду "угрожающего положения". Необходимость самосохранения - выше всех законов. Южным штатам грозит страшная опасность: ожидается всеобщее восстание рабов. Все сейчас должно быть принесено в жертву ради спасения страны. Под угрозой жизнь белых, честь их жен и дочерей. Двое учителей, северяне-янки, получили накануне предписание покинуть город, и если бы не шаги, предпринятые моим почтенным собеседником, не заступничество ряда влиятельных лиц и не покорность, с которой высылаемые подчинились предписанию комитета бдительности, им грозила опасность быть высеченными на городской площади, вымазанными дегтем и вывалянными в пуху и перьях. А все отчего? Эти янки не сумели сдержать свой блудливый язык (это, повидимому, был намек на мои неосторожные замечания). Главным свидетелем против них выступал человек, от которого они имели дерзость накануне потребовать внесения просроченной за несколько триместров платы за обучение его детей у них в пансионе. Почтенный гражданин решил, как прозрачно намекнул мой юрист, что донос будет лучшим способом урегулировать счет с содержателями пансиона. Что касается меня, то мой собеседник считает самым разумным выходом, принимая во внимание царящее вокруг возбуждение, держаться по отношению к комитету возможно почтительнее и выказывать полное уважение к его распоряжениям. При таких условиях мой юрист, со своей стороны, примет все меры, чтобы вызволить меня из беды.

Узнав, что английский консул временно отлучился из города, я поспешил в сопровождении моего юриста явиться в комитет бдительности. Такая поспешность была, повидимому, достаточно обоснованной: ко мне в гостиницу уже успели послать второй отряд добровольных полицейских, а собравшаяся у крыльца и загораживавшая выход внушительного вида толпа своим поведением и недвусмысленными возгласами давала полить, что в любую минуту готова поддержать почтенную стражу при выполнении ее обязанностей. А приказ гласил: "Применить силу в случае отказа явиться в комитет". Стража приняла все меры, чтобы защитить меня от толпы, тем не менее при выходе из гостиницы меня осыпали бранью и оскорблениями.

Представ перед лицом высокого собрания, я подвергся строгому допросу, которым руководил сам председатель -джентльмен с остреньким носиком и колючими серыми глазами, староста местной пресвитерианской церкви, как мне сообщили позже. Он осведомился о моем имени, месте моего рождения, моей профессии и цели моего прибытия в страну. Я ответил, что прибыл с целью изучения нравов и обычаев этой страны, и добавил, что нравы эти и в самом деле довольно любопытные и способны вызывать удивление любого приезжего. Надо признаться, что с моей стороны разумнее было бы оставить при себе такие замечания, ибо моя выходка заставила почтенное собрание принять еще более недоброжелательный вид, тогда как мой адвокат знаком выразил мне свое неодобрение. Замечу кстати, что адвокат сидел, укрывшись в уголке, и был лишен права вмешиваться в ход допроса.

Отвечая на вопросы председателя, я, между прочим, рассказал о рекомендательном письме, адресованном местному негоцианту. Ему после этого был послан приказ комитета немедленно явиться и принести с собой письмо. Жена его, повидимому, сразу же выздоровела, так как по прошествии необычайно короткого промежутка времени он явился, держа в руках требуемое письмо.

Лицо его было в испарине, он весь трясся от ужаса, что немало способствовало усилению подозрений против меня и против него самого.

Письмо было от "Таппан, Вентворт и К°" - хорошо известной в Ливерпуле банковской фирмы.

Не успел председатель взглянуть на подпись, как его физиономия, и без того достаточно вытянутая и торжественная, вытянулась еще больше. Брови его приподнялись, словно у человека, увидевшего перед собой привидение или что-нибудь столь же страшное.

- Таппан! Таппан! - повторил он несколько раз язвительным и в то же время плаксивым тоном. - Таппан! Таппан! Вот! Попался, наконец! Эмиссар, призывающий к убийствам! Не может быть никаких сомнений! Это имя, - добавил он, обращаясь к своим коллегам, - принадлежит нью-йоркскому негоцианту, одному из главарей этого гнусного заговора. Это тот самый торговец шелком Таппан, который пожертвовал бог весть сколько тысяч долларов на распространение бунтовщических брошюр. Ах, как бы я хотел, чтобы в моих руках очутился он сам, этот мерзавец! Как счастлив был бы я оказаться одним из тех, кто накинул бы ему петлю на шею! Значит, вот как, господин Дэфас, - произнес он угрожающим тоном, обращаясь к негоцианту, которому было адресовано письмо, и бросив на него при этом взгляд, полный презрения и какого-то подобия жалости. - Вот как, господин Дэфас! Печально, очень печально, что у вас такие корреспонденты!

Гневные возгласы, угрозы и брань раздались во всех углах зала раньше, чем я успел произнести хоть единое слово.

Несчастный мистер Дэфас просто потерял способность раскрыть рот.

Немедленно был послан отряд добровольцев с поручением перерыть дом злополучного негоцианта от погреба до чердака и произвести самый тщательный обыск как в доме, так и на его складах, в надежде найти там экземпляры гнусных памфлетов. Одновременно было приказано взломать мои сундуки - акт насилия, которого мне удалось избежать, положив на председательский стол связку моих ключей.

С большим трудом, пользуясь минутой перерыва, пока давались распоряжения о производстве обыска, я постарался объяснить почтенному председателю и его достойным коллегам, что письмо, которое произвело столь сильный переполох, послано не из Нью-Йорка, а из Ливерпуля… И так как в моем бумажнике оказалось еще несколько аккредитивов, выданных мне той же банковской фирмой и адресованных различным негоциантам в Чарльстоне и в Новом Орлеане, мне удалось в конце концов довести до сознания этих господ, что найденное у меня рекомендательное письмо, вызвавшее такую бурю негодования, в сущности не может еще служить неопровержимым доказательством моего участия в подготовке бунта и мятежа в Виргинии.

К счастью, мой друг негоциант-янки в жизни своей не интересовался литературой. Несмотря на самый тщательный осмотр, комиссии по обыскам не удалось обнаружить в его жилище ничего подозрительного, кроме книжек с картинками, принадлежавших его малолетним детям, и десятков двух брошюр; все это было принесено в зал заседания и подвергнуто самому внимательному изучению со стороны комитета бдительности.

При виде книжек с картинками члены комитета были, повидимому, ошеломлены, и лица их приняли торжественное выражение.

Председатель вторично с упреком и жалостью взглянул поверх очков на злополучного негоцианта-янки, у которого зубы застучали сильнее прежнего, а глаза закатились так, словно бы его поймали при краже лошади или при совершении поджога.

Однако после самого внимательного изучения (во время которого толпа, затаив дыхание и скрежеща зубами от ярости, сжимала кулаки, с, угрозой поглядывая на предполагаемого преступника) не удалось обнаружить ничего, кроме "Джека - истребителя великанов" и "Сказки о Красной Шапочке". Один из старейших членов комитета, человек со свирепым, отекшим лицом и налитыми кровью глазами, видимо плохо знакомый с книгами для детей, а кроме того явно находившийся во власти винных паров, счел нужным заявить, что картинки в этих книгах носят безусловно преступный характер, тем более что краски на них чересчур яркие. Но коллеги поспешили его успокоить, уверив, что книги эти очень старые и всем давно известные, и хотя их вид действительно может вызвать смущение (так же, впрочем, как "Декларация независимости", "История Моисея", "Билль о правах Виргинии", "Исход евреев из Египта, как он описан в Библии"), их все же нельзя отнести к произведениям, призывающим к восстанию и мятежу, или к аболиционистским брошюрам, одно присутствие которых считалось столь тяжкой уликой, что владельца относили к числу заговорщиков.

Зато для меня дело чуть было не обернулось совсем скверно. На мое горе, единственная книга, оказавшаяся у меня в сундуке, была "Сентиментальное путешествие" Стерна. [22] На первой странице этой злополучной книжки был изображен скованный цепями узник, заключенный в темницу, а под этим рисунком в виде эпиграфа к книге была приведена известная цитата из книги Стерна: "Как бы ты ни маскировалось, рабство, ты всегда останешься напитком, исполненным горечи. И хотя тысячи людей были вынуждены испить эту чашу, горечь от этого не уменьшилась".

Трудно даже вообразить, какое впечатление произвела эта книга, с ее ужасающим фронтисписом и явно бунтовщическим эпиграфом!

Большие глаза моего друга, негоцианта-янки, при взгляде на нее расширились до предела. К счастью, некоторые из членов комитета оказались любителями изящной литературы и были в состоянии объяснить присутствующим, что Лоренс Стерн не был аболиционистом.

Легко было заметить, что кое-кто из заседавших в комитете джентльменов (как ни трудно им было устоять против охватившего самые широкие слои населения массового безумия) начинал отдавать себе отчет, в каком невыгодном свете они представали передо мной, которого считали иноземцем. Но выступить открыто они не осмеливались, опасаясь, что их обвинят в равнодушии к опасности, угрожавшей их отечеству, или в попытке защищать аболиционистов.

И право же, становилось не до смеха при мысли о том, что если б кому-нибудь пришлось предстать перед комитетом бдительности, в котором не оказалось бы сколько-нибудь начитанных людей (например, в любой сельской местности), - найденной в его сундуке книжки со сколько-нибудь сомнительным эпиграфом было бы достаточно для того, чтобы его без дальних разговоров казнили как виновного в мятеже и убийствах.

В конце концов, после тщательного разбора всех данных и расследования, "проведенного, - как на следующий день сообщили все ричмондские газеты, - с самой изысканной учтивостью и тончайшим соблюдением всех правовых норм", все доказательства, подтверждавшие мою виновность, были отметены, за исключением одного: мне было поставлено в вину шутливое замечание по поводу книг с картинками, вырвавшееся у меня за столом в гостинице. Это замечание, по мнению судей, свидетельствовало о недостаточном с моей стороны уважении к штату Виргиния, а также к институту рабства. Отрицать этого я не мог и не стал, принимая во внимание, что семь свидетелей (не более и не менее!) подтвердили, что своими ушами слышали, как мною были высказаны столь неподобающие мысли.

Тем не менее комитет, желая, как было сказано в заключение, сохранить, но мере возможности, издавна заслуженную Виргинией славу страны гостеприимной, учитывая, кроме того, что я иностранец, нашел возможным освободить меня от наказания, но зато заставил выслушать длинное-предлинное наставление - нечто среднее между проповедью и выговором, произнесенное гнусавым голосом джентльменом с острым носиком и серыми глазами. В своей длинной речи он торжественно и со слезами умиления старался пояснить, какой великий грех и как опасно позволять себе неуместные шутки над тем, что следует почитать незыблемым и священным. Свою назидательную речь он закончил, довольно прозрачно намекнув, что, в общем, для меня благоразумнее всего будет покинуть Ричмонд так скоро, как только мне это представится возможным.