Белый раб

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Я еще не много времени находился у мистера Карльтона, но одно уже было для меня ясно: его расположение можно было заслужить, только выражая восхищение его проповедями и неукоснительно присутствуя на всех молитвенных собраниях, на которые допускались рабы.

Никому, может быть, в такой степени, как мне, не было чуждо лицемерие. Но хитрость - единственное оружие раба, и я давно научился тысячам уверток, к которым, презирая их, я все же бывал вынужден прибегать.

Здесь, в Карльтон-Холле, к этим хитростям приходилось прибегать очень часто. Не скрою - я пустил в ход даже лесть и так быстро завоевал благоволение хозяина, что вскоре занял пост доверенного слуги. Пост весьма влиятельный, - я был теперь на плантации самым важным лицом после управляющего.

Мои обязанности заключались в непосредственном обслуживании хозяина. Я сопровождал его верхом, когда он ехал на собрание, нес за ним его плащ и переплетенный в кожу том библии, заботился о его лошади: мистер Карльтон (я забыл об этом сказать) был знатоком лошадей и неохотно доверял своего коня неумелым и небрежным конюхам своих соседей.

Хозяин мой вскоре узнал и о моих познаниях в области грамоты: я сам по неосторожности раскрыл эту тщательно скрывавшуюся мной тайну. Сначала он выказал некоторое неудовольствие, но, не имея возможности лишить меня этих знаний, решил использовать их. Ему приходилось много писать, и он стал пользоваться мной в качестве переписчика. Таким образом я стал чем-то вроде секретаря, и мне, когда хозяин бывал занят, поручалось выдавать пропуски. Это еще усилило мой авторитет среди остальных рабов, и вскоре ко мне стали обращаться во всех случаях, когда требовалось заступничество перед хозяином.

Мистер Карльтон был по природе человек добрый и, по сравнению с другими плантаторами, гуманный, но его вспыльчивость и неумение или нежелание владеть собой подчас тяжело отзывались на тех, кто непосредственно зависел от него. В такие минуты приходилось проявлять осторожность - и тогда вспышки быстро проходили. Казалось, он сам упрекал себя за них и после таких вспышек проявлял к окружающим особую снисходительность. Я очень скоро научился улавливать неожиданные смены его настроений, и его благоволение ко мне росло с каждым днем.

Свободного времени у меня оставалось довольно много, и я старался не терять его даром. Мистер Карльтон владел библиотекой, что было большой редкостью в Северной Каролине. Эта библиотека насчитывала несколько сот томов. Она вызывала восхищение во всей округе и немало способствовала укреплению за ее владельцем репутации человека просвещенного. Как слуга, пользующийся доверием хозяина, я имел свободный доступ в это святилище. Большинство книг имело то или иное отношение к богословским вопросам, но попадались и более интересные, и я имел возможность потихоньку (приходилось делать вид, что я занят чтением одной только библии) удовлетворять жажду знаний, томившую меня с детства и не угасшую, несмотря на все тягости и унижения рабства. В общем, я имел основание считать, что положение мое в Карльтон-Холле было лучше, чем я мог найти где бы то ни было.

Я искренне желал, чтобы и к остальным рабам мистера Карльтона относились так же хорошо, как ко мне. Им, да и мне также было бы тогда легче переносить неволю. Тем из рабов, которые исполняли работу по дому, не приходилось, правда, особенно жаловаться, если не считать невзгод и страданий, неотделимо связанных с положением раба. Эти страдания не в силах устранить даже и самое снисходительное отношение хозяина. Но полевые рабочие - а их было человек пятьдесят - находились в совершенно ином положении.

Мистер Карльтон, как и большинство американских плантаторов, ничего не понимал в сельском хозяйстве, да и не испытывал склонности лично им заниматься. Он никогда не вникал в дела плантации. Молодость он провел очень бурно, а после своего "обращения" целиком посвятил себя борьбе за веру. Вполне понятно, что все хозяйственные дела плантации и все с ними связанное было целиком отдано в руки управляющего. Мистер Уэрнер, как его звали, был человек неглупый и знающий. Но строгость и требовательность граничили у него с жестокостью. Ходили слухи, - не знаю, насколько они были верны, - что мистер Уэрнер не отличается чрезмерной щепетильностью и честностью. Условия, на которых он был нанят, хотя и явно разорительные как для плантатора, так и для самой плантации, были обычными в Виргинии, а также в Северной и Южной Каролине. Вместо регулярно выплачиваемого денежного вознаграждения он, согласно условию, имел право на определенную часть урожая. В его интересах поэтому было любой ценой добиться возможно большего урожая. Какое дело было ему до того, что земля истощается, а рабы валятся с ног под тяжестью непосильного труда? Ни земля, ни рабы не принадлежали ему, и если по прошествии десяти-двенадцати лет, - а столько времени примерно он мог рассчитывать пробыть в Карльтон-Холле, - и земля и рабы придут в полную негодность и потеряют цену - что ж, прибыль останется за ним, а убыток падет на хозяина. И он уже приближался к этому результату. Земли, входившие в состав плантации мистера Карльтона, никогда, повидимому, не обрабатывались как следует, а мистер Уэрнер довел систематическое истощение земли до крайних пределов. Поля одно за другим "забрасывались", то есть оставлялись незагороженными, необработанными, зарастали сорными травами и превращались в пастбища для всего окрестного скота. Из года в год все новые земли доводились до такого же состояния, пока, наконец, на всей плантации не осталось ни клочка сколько-нибудь пригодной земли.

Тогда мистер Уэрнер заговорил о своей отставке, и мистеру Карльтону только настойчивыми просьбами удалось добиться от управляющего согласия остаться еще на год. При этом ему была обещана увеличенная доля вне зависимости от урожая. Но страдала не одна земля. Рабы подвергались той же системе и также доводились до истощения. Непосильная работа, плохое питание, так же как и чрезмерная строгость, несправедливые нападки и требования превратили всю эту массу рабов в болезненных, издерганных и почти не пригодных к работе людей. Человека два-три, а то и больше постоянно оказывались в бегах, скрываясь в соседних лесах, а это влекло за собой всякие хлопоты и дополнительные строгости.

Мистер Карльтон отдал распоряжение, чтобы рабам обязательно выдавалась определенная порция кукурузы и, особенно, мяса, что в этой части света считалось чрезвычайной щедростью. Если бы нам полностью выдавалась эта порция, надо полагать, что каждый из нас получал бы приблизительно вдвое меньше мяса, чем съедала за обедом младшая дочь мистера Карльтона, девочка лет десяти.

Если, однако, верить рабам, то ни весы мистера Уэрнера, ни его мерки не отличались точностью, и все, что ему удавалось урвать от нашего пайка, шло на увеличение его доли с годового дохода плантации.

Раз или два рабы пробовали жаловаться мистеру Карльтону, но он не удостаивал их жалобы вниманием. Мистер Уэрнер, по словам нашего хозяина, был человек и христианин (эта репутация доброго христианина и послужила ему в свое время лучшей рекомендацией в глазах мистера Карльтона), и все эти лживые обвинения вызваны враждебностью, которую рабы всегда питают к надсмотрщикам, принуждающим их выполнять свой долг.

Все возможно, конечно. Не стану утверждать противного. Знаю только, что слухи о недобросовестности нашего управляющего были распространены далеко за пределами плантации, и всюду по соседству шли нелестные разговоры о нем.

Одно можно сказать, во всяком случае: даже если Уэрнер и не был мошенником, то мистер Карльтон своим неограниченным доверием и отсутствием малейших сомнений способствовал тому, чтобы он стал таковым.

Выдавался ли положенный паек полностью или нет, но одно несомненно: рабов неимоверно перегружали работой и с ними очень грубо обращались. Мистер Карльтон всегда становился на сторону своего управляющего и неизменно твердил, что управлять плантацией, не проявляя строгости и не пуская в ход плети, невозможно. И все же сердце у него было как будто доброе, и он бывал огорчен, когда ему случалось слышать об особенно резких проявлениях жестокости управляющего. Но мистер Карльтон много времени проводил вне дома и поэтому бывал мало осведомлен о происходившем у него на плантации. А кроме того, ловкий управляющий, щадя чувствительность хозяина, под страхом самых тяжелых кар (применять которые он не стеснялся), строжайше запретил рассказывать в господском доме о том, что делалось на плантации. Этот хитроумный и весьма распространенный на плантациях способ давал мистеру Уэрнеру возможность безнаказанно действовать так, как ему было желательно. Мистер Карльтон, в сущности говоря, пользовался на своей плантации не большим авторитетом, чем на любой другой плантации в графстве, и знаком он был с ней так же мало, как с чужой.

В юности мой хозяин проиграл немало денег на бегах, за карточным столом и вообще швырял деньгами где и как попало. Приобщившись к религии, он прекратил эти траты, но взамен появились другие. Суммы, которые он тратил на покупку библий, на восстановление церквей и на другие благочестивые дела, были очень значительны. Доходы его в последние годы постепенно уменьшались, но ему и в голову не приходило соответственно сократить свои траты. Неизбежным последствием такого поведения явились долги. По мере того как таяло состояние моего хозяина, богател его управляющий. И земли и рабы были заложены и перезаложены. В последнее время мистера Карльтона нередко беспокоили чиновники из канцелярии шерифа. Все эти трудности не могли, тем не менее, заставить мистера Карльтона расстаться со своей пастырской деятельностью. Казалось, он теперь отдавался ей с большим - если только это было возможно - увлечением, чем прежде.

Я уже месяцев семь или восемь находился у него и успел завоевать его расположение. В один из воскресных дней мы с утра отправились в поселок, находившийся милях в десяти от Карльтон-Холла. Хозяин мой не выступал там ни разу за то время, что я жил у него.

Собрание происходило на открытом воздухе. Место было выбрано удачно - на невысоком холме, в тени старых дубов. Ветви деревьев, широко раскинувшись, образовывали зеленый шатер, под которым росла только мягкая зеленая трава, часто встречающаяся в этих местах. Чуть ниже вершины холма чьи-то заботливые руки расставили грубо сколоченные скамейки. К стволу одного из самых высоких деревьев было прислонено какое-то довольно нескладное сооружение с небольшой площадкой, на которой стояли два стула. Эта площадка должна была, повидимому, служить кафедрой для проповедника.

У подножия холма стояло множество верховых лошадей и по меньшей мере десять-двенадцать экипажей; скамьи почти целиком были заняты многочисленной публикой. Число рабов при этом значительно преобладало над числом белых. Рабы стояли отдельными группами, большинство из них нарядились в праздничные одежды и имели вполне приличный вид.

Только очень немногие были в обычных лохмотьях, грязные, оборванные, истощенные. Среди взрослых мелькали и подростки-негры с соседних плантаций. Почти все они были совершенно голые, не имея даже лоскута материи, чтобы прикрыть свою наготу.

Моего хозяина вид такой многочисленной аудитории, повидимому, очень обрадовал. Сойдя с лошади у подножия холма, он передал мне поводья, оставляя коня на мое попечение.

Я огляделся в поисках подходящего места, где бы можно было привязать лошадей. Зная, что митинг начнется не скоро, я стал прохаживаться взад и вперед, приглядываясь к людям и лошадям.

Внезапно мое внимание привлек подъехавший щегольской экипаж. Кучер натянул поводья, и карета остановилась. Слуга соскочил с запяток и торопливо откинул подножку.

В глубине кареты сидела пожилая дама, а рядом с ней -девушка лет восемнадцати. Спиной к кучеру помещалась еще одна женщина, и я подумал, что это, вероятно, их горничная, хотя хорошенько разглядеть ее не мог.

Мое внимание на минуту было отвлечено в сторону. Когда я снова повернулся к экипажу, то увидел, что обе дамы поднимаются по склону холма, а горничная, выйдя из кареты, остановилась около нее. Она что-то доставала из кареты и видна мне была только сзади. Но вот она обернулась, и я узнал ее… Это была Касси!… Это была моя жена!

Я бросился к ней и заключил ее в объятия. Она тоже узнала меня. Вскрикнув от радостной неожиданности, она зашаталась и, верно, упала бы, если б я не поддержал ее. Но, успокоившись, она попросила меня отпустить ее: она должна взять веер своей госпожи, и нужно поскорей отнести его. Она все же просила меня подождать, и если ей удастся получить разрешение, она тотчас же вернется. Бегом поднялась она на пригорок и догнала свою госпожу.

Издали я мог угадать по оживленной жестикуляции Касси, с какой страстностью она выпрашивала разрешение отлучиться. Разрешение было получено, и не прошло минуты, как она уже была подле меня.

Снова прижал я ее к своему сердцу, и снова она ответила мне жарким поцелуем. Мне вновь дано было почувствовать, что такое счастье.

Взяв Касси за руку, я повел ее к маленькой рощице по ту сторону дороги. Здесь, скрытые густыми ветвями деревьев, мы были защищены от посторонних взглядов. Усевшись на поваленном дереве, мы осыпали друг друга вопросами.

Когда мы немного успокоились, Касси потребовала от меня подробного отчета обо всем, что мне пришлось пережить за время нашей разлуки. Каким огнем горели ее глаза, как бурно вздымалась ее грудь, когда она слушала меня. Когда я в рассказе касался печальных событий, слезы текли по ее щекам, которые то вспыхивали, то бледнели. Все сколько-нибудь утешительное или радостное вызывало на ее устах улыбку нежного сочувствия, от которой оживала душа.

Только вы, кому дано было любить, как любили мы, только вы, кто был разлучен, как были разлучены мы, без всякой надежды на свидание, и кто встретился только благодаря случайности или воле провидения, - только вы можете представить себе, какое волнение заставляло трепетать мое сердце, когда я сжимал руку моей жены, которая, - хотя мы были всего только рабами, - была мне не менее дорога, чем дорога самому горделивому и надменному свободному человеку его возлюбленная супруга.

Когда я кончил, Касси снова крепко обняла меня, называя своим мужем. Слезы все еще текли из ее глаз, но это были слезы радости. Несколько минут она сидела в глубокой задумчивости. Казалось, ей трудно было поверить, что все это - и слышанный рассказ, и супруг, нежно сжимавший ее руку, и самая наша нежданная встреча - не обманчивый сон, а живая действительность.

Но мои поцелуи заставили ее очнуться и вспомнить, что я с таким же нетерпением, как она раньше, жду ее рассказа о пережитом.