Белый раб

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Мы пробыли в тюрьме три недели. Никто за это время не счел нужным сообщить нам, почему нас здесь держат и что собираются делать с нами дальше.

Наконец мы узнали, что капитан Паркер и его экипаж требовали предоставления им права собственности на наш корабль и его груз в качестве "приза" за труды по спасению корабля. Суд постановил, чтобы "спорная собственность" была продана с аукциона, и выручка разделена между владельцами и спасителями.

Для нас все это было китайской грамотой. Я и представления не имел, что означает "приз", "возмещение" и тому подобное. Не думаю, чтобы и остальные понимали здесь больше моего. Никто, разумеется, не потрудился дать нам какие-либо объяснения. С нас достаточно было знать, что мы будем проданы. А как и кому - какое дело могло быть до этого рабам?

Так как меня уже дважды продавали с публичных торгов, это потеряло для меня всякую остроту. Мне надоело сидеть в тюрьме. Я знал, что буду продан, и раз этого нельзя избежать, то чем скорее это случится, тем лучше.

Аукцион вполне походил на все аукционы, где продаются рабы. На этот раз была лишь одна особенность, достойная быть упомянутой: еще не оправившиеся раненые (жизнь двоих из четырех находилась в опасности) были поставлены на продажу наравне с остальными.

- Товар попорченный, - заявил аукционист. - Придется спустить его по дешевке.

Всех четырех пустили в продажу одновременно, как одну "партию".

- Точь в точь, как партия поломанных сковородок! - весело заметил один из зрителей. - Но я лично не любитель торговать ломаными сковородами, ранеными невольниками и больными лошадьми.

Кто-то посоветовал случайно присутствовавшему на торгах врачу приобрести этот "поврежденный товар".

- Если они умрут, - добавил мудрый советчик, - то для других они будут непригодны, а вы и трупы сумеете использовать.

Немало других столь же тонких и блестящих острот сыпалось со всех сторон, и толпа покупателей встречала их одобрительным хохотом, не совсем, правда, гармонировавшим со стонами раненых и их искаженными от боли лицами. Раненых принесли к месту аукциона на носилках, и они являли собой довольно грустное зрелище страданий и горя.

Шумное веселье дошло уже до высших пределов, когда внезапно оно было прервано появлением высокого джентльмена, вид и манеры которого значительно отличались от вида и манер большинства присутствовавших.

Нахмурившись, он резко заметил, что, по его мнению, вовсе не смешно продавать людей, лежащих на смертном одре. Он сразу же назвал сумму, значительно превышавшую ту, которую называли до сих пор, и аукционист объявил, что "товар" остался за ним.

Я лелеял надежду, что тот же покупатель приобретет и меня. Но, отдав все нужные распоряжения относительно переноски раненых, он удалился.

Возможно, у меня и не было особых оснований сожалеть о том, что я не достался ему. Этот джентльмен, насколько и могу судить, сделал только то, что могли сделать и многие другие покупатели, поддавшись минутной вспышке гуманности. Эта вспышка была вызвана отвращением к грубому поведению присутствовавших, но вряд ли ей суждено было долго продержаться и заставить его относиться к своим рабам лучше, чем относились его соседи. Каждый человек может быть подвержен таким неожиданным вспышкам добросердечия и гуманности, но они отнюдь не способны служить гарантией против повседневного пренебрежения к чувствам и правам тех, кто лишен права сам защищаться и не находит защиты ни со стороны закона, ни со стороны общественного мнения.

Я был куплен агентом мистера Джемса Карльтона, владельца плантации Карльтон-Холл, расположенной в одном из северных графств Северной Каролины, и меня, вместе с несколькими другими вновь приобретенными рабами, отправили на плантацию нашего нового хозяина.

После пятидневного путешествия мы прибыли в Карльтон-Холл. Господский дом, как и большинство таких домов на американских плантациях, казался довольно невзрачным и не мог похвастать ни особой роскошью, ни комфортом. Недалеко от хозяйского дома помещался невольничий поселок - жалкие, полуразрушенные хижины, расположенные как попало и почти скрытые буйной порослью сорных трав.

Вскоре после нашего прибытия нас провели к хозяину, который внимательно, по одному осмотрел нас и пожелал узнать, что каждый из нас умеет делать.

Узнав, что я был приучен к работам по дому, и оставшись (как он сказал) доволен моей внешностью и манерами, он объявил, что назначает меня своим камердинером вместо прежнего своего лакея Джона. Джон, по его словам, стал таким неисправимым пьяницей, что пришлось отправить его на полевые работы.

У меня были все основания быть довольным: рабам, занятым по дому, обычно живется лучше, чем полевым рабочим, их лучше кормят и одевают. Да и работа у них менее тяжелая. Им изредка перепадают кое-какие крохи с господского стола, а так как взоры хозяина и его гостей были бы неприятно поражены видом грязных лохмотьев, то домашних слуг принято одевать прилично, с целью поддержать честь дома и не повредить доброму имени хозяина.

Тщеславие хозяев требует, чтобы дом был полон слуг. Работа поэтому не слишком обременительна - ее распределяют среди большого числа людей. Удовлетворительное питание, чистая одежда и не слишком тяжелая работа - все это вещи, которыми не приходится пренебрегать. Но не только это делает положение домашнего слуги более сносным, чем положение полевых рабочих. Люди, особенно женщины и дети, каковы бы они ни были, не могут постоянно соприкасаться с живым существом, будь то собака, кошка или даже раб, и не почувствовать к нему в конце концов какого-то подобия интереса. Случается, что таким путем слуга завоевывает некоторые симпатии, и к нему хоть в какой-то ничтожной мере начинают относиться как к члену семьи.

Такие единичные случаи и служат поводом для некоторых людей, - с твердой решимостью опирающихся на такие исключения и не менее решительно закрывающих глаза на все остальные, подчас чудовищные, подробности жизни рабов, - восхвалять рабство и разглагольствовать об его "положительных" сторонах.

И все же даже и это положение домашнего слуги, хотя значительно более терпимое, чем положение остальных рабов, бесконечно унизительно и тяжело. Встречаются изредка так называемые "добрые" хозяева и хозяйки. Но гораздо чаще хозяин оказывается капризным тираном, а хозяйка - вечно недовольной, придирчивой и сварливой женщиной. Несчастного слугу с утра до вечера осыпают резкими замечаниями и бранью, за которыми в любую минуту может последовать наказание плетью. Да и брань эта для человека, не потерявшего еще чувства достоинства, часто переживается мучительнее, чем сопровождающие ее удары плетью.

И самое страшное - все это без малейшей надежды на улучшение…

Хозяин и хозяйка, даже и не пытаясь сдерживаться, дают себе полную волю в проявлении своих настроений. Раб принадлежит им, и они вправе обращаться с ним так, как им заблагорассудится.

Мистер Карльтон, разделяя большинство воззрений своих собратьев-плантаторов, отличался от многих из них в одном отношении: он был ревностным пресвитерианином [19] и вообще человеком религиозным. Что ответил бы он, если бы кто-нибудь решился сказать ему, что держать людей в рабстве - великий грех, оскорбляющий и религию и нравственность? Признал ли бы он истину, столь, казалось бы, неоспоримую? Боюсь, что нет. Весьма вероятно, что ответ его вполне совпал бы с тем, который могли бы дать другие плантаторы, не столь твердые в религии. В глубине души отдавая себе отчет в своей неправоте, но решив не признавать ее, он, вспылив, разразился бы горячей речью в защиту "священных прав собственности" - значительно более священных в глазах рабовладельца, чем свобода и справедливость. Он долго и возмущенно громил бы "дерзкое вмешательство в чужие дела" - предмет, будь добавлено в скобках, о котором особенно любят распространяться те, чьи "дела" не выдерживают слишком тщательной проверки.

Мистер Карльтон, как я уже говорил, исповедовал примерно такие же взгляды и убеждения, как и большинство его соседей. Его характер поэтому, так же как его поведение и даже речи, был полон самых неожиданных противоречий. Он был пуританином и одновременно бреттером, другими словами, был склонен любое недоразумение или спор разрешить с помощью пистолета, - прием довольно обычный и практикуемый весьма широко в южных штатах Америки. При всей своей набожности мистер Карльтон так часто грозился "пристрелить на месте" любого не согласного с ним, как если бы был профессиональным убийцей.

Ввиду того, что я имел честь прислуживать мистеру Карльтону за столом и счастье ежедневно выслушивать его речи, я вскоре разобрался в его характере, поскольку вообще можно было разобраться в характере, полном такого множества вопиющих противоречий.

В доме неукоснительно соблюдался обычай общей молитвы. Молились утром и вечером. Мистер Карльтон молился усердно, долго, преклонив колени. Он в проникновенных выражениях с особой страстностью молил всевышнего всюду распространить святое евангелие. Усердно просил, раз все люди - дети единого бога, сделать так, чтобы все они как можно скорее приобщились к единой вере.

При этом, однако, не только рабы, работавшие на плантации, не привлекались к участию в этой общей молитве, но даже и невольники, непосредственно обслуживавшие дом, не пользовались правом участвовать в этой молитве. Двери во время молитвы господ запирались изнутри. Простираясь ниц перед своим создателем, благочестивый мистер Карльтон ни на мгновение не забывал о неизмеримом своем превосходстве над слугами, которым не могло быть доступа в покои, где хозяин их беседовал с господом богом.

Несмотря, однако, на все это, мистер Карльтон, видимо, горячо принимал к сердцу интересы религии и, казалось, готов был пожертвовать всем состоянием своим во имя ее. В той части графства, где он проживал, было мало лиц духовного звания, и преданность вере довольно часто вынуждала мистера Карльтона восполнять своими проповедями этот недостаток. Редкое воскресенье не выезжал он читать проповеди в соседних поселках.

В районе миль в десять по радиусу от Карльтон-Холла было расположено до трех церквей. Это были жалкие, маленькие, полуразрушенные здания, скорее напоминавшие заброшенные сараи, чем храмы божий.

Мистер Карльтон все эти церкви отремонтировал в большой мере на собственные средства и время от времени выступал со своими проповедями в каждой из них. Но он вовсе не считал, что только в церкви можно выступать с благочестивыми наставлениями. Летом он нередко устраивал молитвенные собрания под сенью какой-нибудь рощи или подле прозрачного ручья, а зимой - то у себя в доме, то у кого-нибудь из соседей.

Обычно он мог быть уверенным, что слушателей соберется достаточно. Местность вокруг не была слишком густо заселена, и развлечений здесь было мало. Люди хватались за любой предлог, лишь бы собраться вместе, нисколько не беспокоясь - приглашают ли их на проповедь или на пирушку. Нельзя при этом не признать, что мистер Карльтон был недурной оратор, а страстность, которую он вкладывал в свои речи, способна была увлечь многочисленную аудиторию.

Эта аудитория в большинстве своем состояла из рабов. Не желая допускать их к участию в молитвах, возносившихся в кругу его семьи, мистер Карльтон не возражал против их присутствия на открытых выступлениях, так как своей массой они значительно увеличивали число слушателей и придавали этим религиозным собраниям известную пышность. Случалось даже, что в конце проповеди он оказывал рабам честь, обращаясь лично к ним с несколькими словами, но при этом резко сказывалась перемена его тона. Обращение "дорогие братья", так часто звучавшее в начале его проповеди, сразу отбрасывалось. В тоне проповедника звучало снисходительное пренебрежение, и он сухо и коротко уведомлял тех из своих слушателей, которых "господь создал на то, чтобы стать слугами", что вечное спасение они могут обрести, только проявляя покорность, трудолюбие и терпение. С особой строгостью он предостерегал их от лжи и посягательства на чужую собственность - "грехи, которым вы особенно подвержены". И далее он многословно распространялся на тему о безумии и греховности помыслов тех из них, кто недоволен своим положением.

Все эти поучения вызывали шумное одобрение присутствующих хозяев, которые считали их основанными на священном писании и как раз подходящими для наставления слуг на путь истинный.

Слуги слушали с внешней покорностью, но сердца их не воспринимали этих речей. И нечего удивляться, если большинство рабов, "обращенных" мистером Карльтоном, были просто лицемеры и ханжи, которым религия служила лишь прикрытием для их проделок.

В какой-то мере можно считать правильным замечание одного из соседей мистера Карльтона, который утверждал, что большинство рабов в этой части страны вовсе лишено каких-либо представлений о религии, а называющие себя верующими - еще хуже остальных.

Да и как могло быть иначе, когда рабам под видом религии преподносили учение, согласно которому требовалось безоговорочное повиновение и бессловесная покорность одной части населения, поставленной на колени перед другой?…

Горе тебе, христианство! Что пользы в твоей заботе о бедных, любви к угнетенным, в твоем учении о том, что все люди - братья? Змий умеет извлечь яд из чуждой злу природы голубя. Тиранам во все века и во всех странах удавалось использовать христианство как орудие при совершении своих преступлений, запугивать им свои жертвы и оправдывать им творимое над этими жертвами насилие. И никогда не оказывалось недостатка в продажных священнослужителях и лживых пророках, готовых поддерживать тиранов, рукоплескать и вторить им.

Хотя истины, проповедуемые мистером Карльтоном, были далеко не по душе рабам, неискушенные сердца которых инстинктивно возмущались лицемерием этих "истин", все же они охотно приходили послушать его. Эти собрания вносили хоть какое-то разнообразие в их монотонную будничную жизнь, служили поводом для встреч с рабами других плантаций и давали возможность после проповеди повеселиться в своем кругу.

Эта возможность развлечься была единственным благоприятным результатом выступлений моего благочестивого хозяина.

Попадались, кстати сказать, кое-какие джентльмены, которые боялись всяких сборищ рабов, видя в них очаг недовольства и даже заговоров. Они резко осуждали эти митинги, с ханжеским лицемерием жалуясь на то, что подобные собрания якобы служат поводом ко всевозможным развлечениям, не соответствующим воскресному дню.

Мистер Карльтон был президентом какого-то библейского общества и, как мы уже упоминали, пылал желанием способствовать возможно более широкому распространению священного писания. Тем не менее, как я вскоре узнал, ни на самой плантации, ни в ближайших ее окрестностях не было ни одного раба, умеющего читать. Мало того: мистер Карльтон был ярым противником обучения рабов грамоте.

Каждому, постигшему суть рабовладельческой системы, существующей в Америке, станет ясно, что эта система не что иное, как один из самых гнусных видов эксплоатации и тирании, которые знает мир. Здесь открывается такая бездна подлости, о которой страшно даже помыслить.

Мистер Карльтон был убежден, - и большинство его сограждан было убеждено в этом так же, как и он, - что в библии таится божественное знание, ведущее человека к вечному блаженству. Следуя этому убеждению, воодушевленные возвышенной идеей, они образовали ряд обществ (и мистер Карльтон был президентом одного из таких обществ), жертвовали значительные суммы во имя преуспевания этих обществ (и мистер Карльтон был одним из самых щедрых жертвователей), с тем, чтобы священное писание распространялось как можно шире и этот "верный нравственный путеводитель" стал достоянием каждой семьи.

Но, проявляя такое рвение ради того, чтобы все люди стали обладателями этого неоценимого сокровища, они решительно отказывали в нем тем, кто по закону всецело был подчинен их опеке. Они отказывали в этом сокровище своим рабам, хотя господь бог, если воспользоваться их любимым выражением, назначил их быть "естественными защитниками" этих рабов. Таким образом, эти господа, по их собственному признанию, в полном сознании и понимании своих действий ставят своих рабов под угрозу "вечного пребывания в геенне огненной". Они сознательно подвергают этой чудовищной каре (в неизбежность которой твердо верят) своих рабов из страха, что, научившись читать, рабы узнают о своих правах и о средствах, которыми этих прав следует добиваться.

Где и когда человечность попиралась с большим бесстыдством?

В других странах тирания покушалась на земное счастье и благополучие людей. Но где и когда в истории упоминается о тиранах, которые решились бы открыто, во всеуслышание, признаться, что они предпочитают скорее подвергнуть свои жертвы ужасу вечных мук, чем дать им возможность приобрести хоть крохи знаний, грозящих поколебать захваченную тиранами власть? И поступают так люди, которые в других отношениях могут казаться добропорядочными и даже благодушными, люди, разглагольствующие о свободе, о нравственности, о религии, рассуждающие даже о справедливости и гуманности. Будь я склонен к суеверию, я подумал бы, что это не люди, а какое-то воплощение дьявола, зловредные духи, принявшие человеческий образ, чтобы втайне вернее и легче творить свое злое дело и разлагать человечество. Я подумал бы так, если б не знал, что жажда превосходства, власти и наживы способна подавить все чистое, что еще тлеет в душе человека, и толкнуть его на самые низменные и жестокие поступки. Если к этой низменной страсти присоединяется еще подлый страх, порождающий трусливую жестокость, то приходится ли удивляться, что человек становится существом, достойным ненависти и презрения! Маниака не принято считать ответственным за злодеяния, на которые толкает его болезненная страсть, - не принято даже и тогда, когда он сам повинен в своей болезни.