Белый раб

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

Несчастная Элиза! Даже и на таком расстоянии, отдаленный от нее всем пространством, которое занимал город, Монтгомери сердцем, казалось, ощущал трепетное биение ее сердца. Он знал, что она в страшной опасности, и мы уже не в силах были дольше удержать его. Он должен был, он страстно желал освободить ее.

Пусть читатель попытается представить себе ужас и отчаяние молодой девушки, которая, доверчиво отозвавшись на приглашение человека, которого считала другом своего отца, придя к нему, оказалась лицом к лицу с Грипом Кэртисом, чья беззастенчивая грубость была ей уже известна по последней их встрече в Бостоне. И здесь, снова так же грубо, Грип Кэртис объявил ей, что она рабыня - рабыня Джильмора, которому он, Грип Кэртис, ее продал и собственностью которого она, по его словам, являлась в силу завещания ее отца - брата этого гнусного Грипа.

- Да, да, дорогая моя, - произнес старый развратник мистер Джильмор, беззастенчиво взяв ее за подбородок и сопровождая этот жест многозначительным подмигиванием, -тебе необходимо хорошенько отдать себе отчет в твоем положении. Чтобы тебе все было ясно, послушай-ка, что по этому поводу говорится в законах Луизианы. Вот это, - добавил он, беря с полки какую-то книгу, - это "Кодекс законов о неграх", действующий в Луизиане. И вот что здесь сказано: "Ввиду того, что положение раба (или рабыни, понимаешь, милая?) - чисто пассивное, он обязан…" Он, значит и она, милая моя, - пояснил Джильмор, - "он обязан повиноваться своему хозяину, а также и всем членам его семейства, без всяких при этом возражений или ограничений. Он - или она - обязан всемерно проявлять почтительность по отношению к хозяину и семье хозяина, и он - или она, - как следует из вышесказанного, - обязан подчиняться любому требованию хозяина или кого-либо из членов его семьи". Гражданский закон, - добавил ученый юрист, - стоит на той же точке зрения.

И взяв с полки другую, еще более толстую, книгу, он прочел вслух следующие строки:

"Раб - тот, кем владеет хозяин. Последний имеет право продать его, распоряжаться им лично, его трудом или использовать ремесло, которым раб владеет. Раб не может что-либо делать, что-либо приобретать или предпринимать иначе, как в пользу хозяина". Так, дружочек ты мой, гласит закон Луизианы, на основании которого ты - моя рабыня. Надеюсь, что ты поймешь необходимость примириться с обстоятельствами и подчинишься моим желаниям. Все мы, - закончил он гнусавым голосом, с благочестивым видом возведя взор к потолку, - все мы должны подчиняться воле провидения и законам нашей страны.

Немало девушек, оказавшись в положении Элизы, разразились бы громкими криками или упали бы в обморок. Есть и такие, которые в подобную минуту лишились бы рассудка от ужаса. Элиза не вскрикнула, не упала в обморок. Она твердо заявила, что никогда и ни при каких обстоятельствах не признает за кем-либо право превратить ее в рабыню.

Запертая на ночь в какую-то кладовушку на чердаке в доме Джильмора, Элиза на следующее утро добилась от маленькой девочки-негритянки, принесшей ей кусок хлеба, чтобы та как-нибудь передала Касси ту самую записочку, о которой уже упоминалось выше. Мистер Джильмор, в надежде заставить девушку подчиниться, приказал посадить ее на хлеб и на воду. Судя о других по себе, негодяй рассчитывал, что голод окажется лучшим способом принудить ее к повиновению.

Элизе, попавшей в лапы этих волков в овечьей шкуре, оставалось только молить бога о помощи. В полусне ей казалось, что временами перед ней из тумана выступают лица Монтгомери и покойного отца, и ей чудилось, что отец старается успокоить ее, а Монтгомери с распростертыми объятиями спешит к ней на помощь.

Прошло два дня. Мистер Джильмор не показывался. Никто не имел доступа к ней, кроме все той же маленькой негритянки, раз в день приносившей ломоть хлеба и кружку с водой. Делая вид, что она - как ей, вероятно, было приказано - избегает всякого общения с заключенной, маленькая негритянка ухитрилась сунуть Элизе записочку от Касси, принесенную Кольтером. В этой записке мы сообщали Элизе, что около дома неусыпно дежурят ее друзья, советовали ей при первой возможности бежать и указывали, где она найдет надежное убежище.

На третий день под вечер, почти в тот самый час, когда Монтгомери и я выходили из дома, чтобы попытаться освободить бедную узницу, мистер Джильмор, проглотив предварительно для храбрости изрядное количество вина, отпер дверь и вошел в каморку, где была заперта Элиза.

Услышав его шаги на лестнице, Элиза успела укрыться позади столика, составлявшего вместе со стулом и старым брошенным на пол матрацем всю меблировку этой жалкой комнаты.

Джильмор шагнул к девушке, но она повелительно крикнула ему, чтобы он остановился, в то же время выхватив маленький кинжальчик, который Монтгомери перед ее отъездом из Нью-Йорка подарил ей вместе с золотой цепочкой. Прощаясь с ней, Монтгомери надел ей на шею эту цепочку, шутливо заметив при этом, что, пускаясь в такой длинный путь, нужно иметь при себе оружие для самозащиты. Отправляясь к мистеру Джильмору, Элиза совершенно случайно надела эту цепочку с висевшим на ней маленьким кинжалом.

При виде этой изящной игрушки Джильмор рассмеялся. Все же он остановился и, пододвинув к себе единственный находившийся в комнате стул, уселся на него и принялся читать нудную проповедь полуюридического, полуцерковного содержания на тему о том, какое безумство оказывать сопротивление законной власти, и об обязанности человека подчиняться господним велениям. Даже и Томас Литтльбоди, эсквайр и знаменитый бостонский адвокат, или преподобный доктор богословских наук Дьюи собственной персоной не могли бы проявить более блестящего красноречия.

Мистер Джильмор счел нужным довести до сведения Элизы, что сопротивление с ее стороны столь же греховно, сколь и бесполезно, принимая во внимание то, что ей неоткуда ждать помощи. Касси, по его словам, была накануне продана, а прибывший сегодня вечером из Нью-Йорка Монтгомери находится уже в руках мистера Агриппы Кэртиса; достойным образом покарав юношу за дерзость, мистер Агриппа Кэртис намеревается отправить его работать на одну из плантаций на Красной реке. Ей, следовательно, на него рассчитывать нечего: Монтгомери для нее больше не существует.

Услышав такую страшную весть и не имея возможности проверить ее достоверность, Элиза побледнела. Она была глубоко взволнована: ее страшила не столько собственная судьба, сколько тяжелая участь, грозившая ее возлюбленному. Она выронила из рук кинжал, но в это время дверь, которую Джильмор оставил незапертой, распахнулась, и на пороге появился Монтгомери.

Подходя к дому Джильмора, мы застали у входа верного Кольтера, который неусыпно следил за всем происходившим внутри. От рабов, обслуживающих дом, ему удалось узнать точное расположение комнат, где была заключена Элиза.

Сославшись на неотложное дело, о котором нам будто бы необходимо посоветоваться с мистером Джильмором, мы все трое добились возможности проникнуть в дом.

Кольтер и я остались внизу, чтобы обеспечить затем беспрепятственный выход из дома, а Монтгомери, с давних лет знакомый с расположением комнат, поспешно взбежал по лестнице и направился к каморке, где была заключена Элиза.

Неслышно подкравшись к двери, Монтгомери широко распахнул ее. Джильмор, сидевший спиной к двери и с напряженным вниманием следивший за тем, какое впечатление его лживое сообщение, умело связанное с церковно-юридической проповедью, производит на заключенную, не заметил вошедшего.

Увидев Монтгомери, Элиза вскрикнула. Джильмор поспешно обернулся, но в то же мгновение чья-то сильная рука схватила его за горло. Монтгомери с размаху швырнул его головой вперед в угол комнаты, где лежал матрац, опрокинул на него стол и, схватив Элизу за руку, с быстротой молнии спустился с ней по лестнице и выбежал на улицу.

Мы с Кольтером следовали за ними, образуя арьергард. Все события развернулись с неимоверной быстротой, без малейшего шума и суматохи.

Полчаса спустя вся наша счастливая семья - Касси, Монтгомери, Элиза и я - была в сборе. Нужно было разрешить еще один немаловажный вопрос - как выбраться из Нового Орлеана. Ведь нигде - ни здесь, ни в какой-либо другой части этих самых Соединенных Штатов Америки, громогласно называющих себя "свободными" и находящихся в полной власти неприкрытого деспотизма, не видно было над волнами и следа оливковой ветки, за которую мы могли бы ухватиться, не было и дюйма земли, на которую мы могли бы ступить уверенно.