Беспризорник Кешка и его друзья

1

Еще до взятия партизанами здания контрразведки политические заключенные почувствовали приближение часа освобождения или гибели. Прислушиваясь к орудийным залпам и пулеметной стрельбе, они тревожно перестукивались через стены друг с другом.

Вернувшись в камеру после допроса, измученный и обессиленный Кешка повалился на жесткие нары, свернулся калачиком и заснул. А когда проснулся, то вместо размеренных шагов часовых услышал топот и стук в коридоре. Он попытался заглянуть в глазок, но в это время по запору его камеры начали колотить прикладами.

Мальчик отшатнулся, не понимая, в чем дело, забился в угол и с тревогой стал смотреть на содрогавшуюся от ударов дверь, на глазок, в котором сверкнул луч света. Послышался скрип засова, дверь распахнулась, и в просвете показался парень в папахе, перевязанной красной лентой. Но Кешка глядел на его шаровары с желтыми лампасами.

«Казаки! Калмыковец!» — со страхом подумал он.

— Выходи, кто тут есть?! — громко бросил в глубину камеры вошедший и шагнул через порог. — Свово не признаешь, паря? Партизаны пришли. Выходи! — казак-партизан взял беспризорника за руку, приподнял с нар, глянул на его изодранную рубашку и удивленно пожал широкими плечами: — Ты что, паря, уголовный или политический?

«Партизаны!» — обрадовался Кешка.

Он посмотрел на казака, на его добродушную улыбку и, млея от радости, вначале не мог сказать ни слова. Потом обрадованно закричал:

— Наши!

Партизан крепкими руками обхватил его, поднял и понес по коридору. Мальчик сопротивлялся: он считал себя уже большим и не хотел, чтобы его несли, как ребенка.

— Кешка, ты?! Да как ты здесь-то оказался?

— Они тебя напужали, небось? Ты, паря, фартовый, жив остался, а вот иных постреляли.

Партизан поставил Кешку на ноги и обратился к подходившему вместе с Сидорычем командиру отряда:

— Товарищ командир, а товарищ командир! Смотри, какого мальчугана замуровали. Я хотел его допытать, за каку таку политику его законопатили, да он и сам, наверно, не знает.

— Кеша, ты?! Да как ты здесь-то оказался? — воскликнул Сидорыч. — Ну, молодец, что выдержал. — Он повернулся к командиру отряда: — Надо сейчас же отправить его в лазарет.

— А ты на станции говорил, что ты не партизан, — удивленно глядя на машиниста, сказал Кешка.

— Тогда нельзя было говорить. А теперь, как видишь, — и Сидорыч прижал к себе Кешку.

— Партизаны насовсем заняли город? — заглядывая в глаза Сидорычу, спросил Кешка.

— Насовсем! Так что не беспокойся, — ответил Сидорыч. — Ну, Кеша, ладно. Мы после боя поговорим. Мне сейчас некогда, — он погладил мальчика по голове и подтолкнул его к партизану.

Кешка хотел спросить про матроса Налетова, про Леньку и Корешка, но машинист ушел, и Кешка с этим вопросом обратился к казаку-партизану. Тот ничего не мог ответить, только пожал плечами.

Откуда-то принесли большую шубу, белую папаху, нарядили Кешку и вывели на задний двор для отправки в госпиталь.

2

Двор контрразведки, освещенный выглядывающей из-за туч луной, был забит снующими людьми в шубах, вывороченных собачьих полушубках, опоясанных пулеметными лентами, обвешанных гранатами, с централками, берданами или карабинами за плечами. Некоторые были вооружены японскими и американскими винтовками. Тут собрались верховые и спешенные всадники, слышалось фырканье и ржанье лошадей.

Еще шел бой: то в одном, то в другом месте взвивались в воздух ракеты, доносилась ружейная стрельба, изредка грохотала артиллерия. Неподалеку разорвался снаряд, угодивший в окно казармы, и в темноте языки пламени лизали косяки окон, подбираясь к крыше.

В крепостном районе, где жила Градобоева, слышался треск пулеметных выстрелов, разрывы ручных гранат и перекатывающееся «Ура-а-а!.. ра-а-а!.. ааа!»

Два партизана, обнажив сабли — один русскую, другой — японскую, — вели пленного офицера. Они вошли во двор и направились в помещение. На улице, около здания контрразведки, мелькали силуэты верховых, проходили и пробегали пешие партизаны.

Над крышами домов, на воротах появились кумачовые флаги. К партизанам из хибарок потянулся трудовой люд. Одни предлагали показать дорогу, другие выносили хлеб-соль на блюдах, разукрашенных домотканными полотенцами, а многим просто хотелось посмотреть на своих освободителей.

Кешку усадили в крытый санитарный фургон и вместе с другими ранеными отвезли в партизанский госпиталь, под который в крепостном районе был отведен флигель.

— На что жалуешься, сынок? — принимая Кешку, спросил пожилой партизанский врач.

— Ни на что.

— Значит здоров?

— Угу!

— Как аппетит?

Мальчик пожал плечами и приподнял брови:

— Не знаю.

— Ну, когда ешь, то терпежу хватает? Или один кусок хлеба заталкиваешь в рот, а другой уже держишь наготове?

Беспризорник улыбнулся.

— Ясно. То-то ты такой бледный и худой. Краше в гроб кладут. А волосы какие! Хоть косы заплетай. А шея! Как у быка… хвост! Давай-ка разденься до пояса. — Врач нагнулся над столом и стал что-то записывать.

Кешка тем временем снял штаны и конфузливо стоял, ожидая, чтобы как можно скорей кончился осмотр.

Доктор кончил писать, повернулся на табуретке к мальчику и удивленно приподнял брови:

— Зачем ты штаны снял?

— А вы сказали — до пояса.

— До пояса, это значит снять рубашку, а ты штаны. Надень их и сними рубашку.

Кешка покраснел, быстро надел штаны и снял порванную грязную рубашку.

— Подыши, сынок. Еще. Так-так. А ну-ка теперь задержи дыхание.

Кешка прикрыл рукой рот, а носом продолжал дышать.

— Эх ты, сынок, сынок. Руку-то опусти. Набери побольше воздуха и не дыши, как будто бы ты нырнул в воду. Так-так, молодец.

Доктор долго слушал Кешку, крутил его во все стороны, наконец распорядился, поворачиваясь к сестре милосердия:

— У него пока ничего нет угрожающего. Он просто ослаб. Завтра при обходе я его еще раз посмотрю. — Врач повернулся к Кешке. — Поправим тебя, сынок. А теперь иди мыться в ванну и подстригись. Это нужно было сделать сначала, но так уж меня просил наш Сидорыч за тебя.

— Я не пойду мыться.

— Почему?

— Когда ноги моешь, так цыпки болят на ногах.

Врач заставил мальчика снять ботинки и ахнул:

— Ах ты, боже мой! Да они у тебя все в цыпках… Ты что их, не мыл полгода, что ли?

Кешка окончательно смутился и нехотя пошел за сестрой милосердия в ванную комнату.

3

— Что это, ни в солдаты, ни в матросы, за порядки?! — услышал Кешка, когда после ванны, чистый и остриженный, очутился на пороге своей палаты, и от радости чуть было не крикнул: «Матрос!» — Наши контру громят, а я буду по госпиталям шляться?! Уж если падать, так с вороного коня. Не буду же я тут с сестрами милосердия воевать! Братишки будут контру глушить во Владивостоке, а я буду на веслах портянки сушить?! — продолжал возмущаться Налетов, придерживая руку, перевязанную бинтом. — Нашли кого на якорь ставить.

— Они должны тебя сами опять в отряд взять, — успокаивал матроса сосед по кровати.

— Э-э! Возьмут, как же! А это что? — матрос показал на перевязанную руку.

Кешка от радости глазам своим не верил. Он сперва стоял у порога, затем потихоньку продвинулся по проходу к кровати Налетова, не сводя с него глаз.

Яков, услышав шаги, повернулся в сторону мальчика.

— Ты что так смотришь, ни в солдаты?.. — матрос запнулся, потом, широко улыбнувшись, протянул Кешке здоровую руку. Кешка обхватил партизана за шею, и они расцеловались.

— Ты как тут очутился?

Мальчик сел на кровать Налетова и стал рассказывать, как он попал в контрразведку и как оказался в госпитале. Друзья долго беседовали. И Кешка, конечно, стал проситься в партизанский отряд. Когда Налетов сказал, что попросит за него, сердце Кешки вспыхнуло от новой радости. Он заерзал на кровати и подался к матросу.

— И Леньку, и Корешка, ладно? Они тоже помогали. Попроси, дядя Яша, командира, а?

Партизан ответил не сразу, он что-то обдумывал, а потом хлопнул мальчика по плечу.

— Ладно. Только за них будем просить вместе с тобой. Я ведь их не знаю, ни в солдаты, ни в матросы.

4

Прошло несколько дней.

В ветреное утро на гражданском кладбище у могилы Ваньки стали в почетный караул младшие командиры первого взвода партизанского отряда.

На холмик земли, под которым был похоронен Ванька, партизаны положили венок с надписью:

Спешенные партизаны в строгом строю стояли вокруг могилы с приспущенным боевым знаменем, пробитым в нескольких местах пулями.

С другой стороны командира отряда на низкорослой мохнатой лошади ехал Кешка.

Под команду «смирно» командир взвода читал:

Раздалась команда.

Прорезая морозный воздух, сотрясая ветви кладбищенских деревьев и подгнившие кресты, троекратно прогремел ружейный салют. Затем послышался и властный голос командира…

Тронулись боевые кони.

Впереди взвода, справа от командира, с перевязанной рукой, висевшей на бинте, в полушубке, широких матросских брюках клеш, надетых навыпуск поверх валенок, верхом на горячем коне лихо сидел матрос Налетов. За ним на конях — отделение разведчиков.

С другой стороны командира отряда на низкорослой мохнатой лошадке ехал Кешка, одетый в теплый полушубок. На боку у него висел артиллерийский тесак, заменявший саблю, за спиной — карабин. Лицо его становилось то чересчур серьезным, то вдруг вспыхивало и озарялось улыбкой, глаза блестели неописуемым счастьем. Он украдкой взглянул на Налетова, который, несмотря на ветер, отбросил за спину армейский башлык, одно ухо прикрыл шевелюрой, а на правое надвинул бескозырку. Подражая ему, Кешка развязал на подбородке веревочки ушанки, задорно приподнял голову, одной рукой уперся в бок, а другую положил на переднюю луку седла.

В первой шеренге партизан ехали на конях Лу и Корешок. Первый был вооружен карабином и артиллерийским тесаком. У второго за спиной висел винтовочный обрез, сбоку — ножевой японский штык. Корешок был обут в мужские сапоги, позвякивавшие шпорами с насечкой. Оба мальчика то радостно переглядывались, то посматривали на матроса Налетова, то на Кешку.

«Ничего, скоро и мы беляков бить будем», — подумал Корешок и погладил по голове своего маленького коня, точно такого же пони, какого он ласкал на Сенном базаре во время ярмарки.

Отряд, сопровождаемый приветствиями взрослых и детей, свернул влево, в город.

Среди толпы стоял поддерживаемый Феклой дед-пастух, с которым Кешка работал на заимке Хватова. Фекла улыбалась и пыталась показать деду Кешку, но у старика слезы застилали глаза, и он, вытянув морщинистую шею, тщетно всматривался в проезжавших конников.

— Запевала, а ну-ка… песню! — крикнул командир.

Колыхнулись пики. Мерно двинулись заиндевевшие кони. Цоканье копыт заглушила звонкая песня, в которой, вырываясь вперед, покрывал все голоса ребячий альт:

Из-за туч выглянуло солнце. Его лучи коснулись кирпичной трубы, вздымавшейся над Суйфунской долиной. На вершине трубы развевалось красное знамя, зовущее к берегам Тихого океана, к последнему штурму.

Уссурийск — Хабаровск.