Беспризорник Кешка и его друзья

1

В просторной гостиной попечительницы приюта Градобоевой большие окна занавешены гардинами. На дверях, ведущих в спальню и прихожую, — тяжелые портьеры из красного бархата. На одном простенке висит портрет офицера лейб-гвардии, на другом — картина Ренуара в тяжелой раме.

За круглым столом, на стульях, обитых розовым плюшем, сидели двое: начальник городской контрразведки Осечкин с лисьим лицом, длинным, острым носом и редкими усиками и полная белая хозяйка. Она делала все, чтобы казаться красивее. Носила тяжелое ожерелье, серьги, браслет и полдюжины затейливых перстней.

— Ах, Россия, Россия! — вздыхала Градобоева. — Мы катимся в пропасть.

Офицер пытался успокоить свою собеседницу.

— Мда-а. Не отчаивайтесь, Августа Николаевна, у нас есть адмирал Колчак. Ему, я подчеркиваю, только ему помогают иностранные державы. Он победит…

Градобоева скривила полные накрашенные губы и с ноткой неуверенности произнесла:

— Мне так многие говорят. Но ведь все видят, что наши армии отовсюду отступают. Ведь так? Приморье наводняется беженцами. В горах свирепствует тиф. Везде нет хлеба, нет его и в Никольск-Уссурийске. Многие уже перебрались в Харбин. Это благоразумно. Только я все еще в пыльном провинциальном Никольске.

«Эх, судьба, судьба, — задумался Осечкин. — Сколько было радости в жизни — и на́ тебе… Откуда-то взялись большевики… Ре-во-лю-ция… Одно дуновение! И сперва Западная Сибирь. Думали задержаться… Потом Забайкалье — и тут думали задержаться. Потом… Потом Дальний Восток — и тут тоже думаем задержаться. Но правильно в песне поется: «…бог знает, что с нами случится впереди…»

— Вы что-то задумались, Вадим Петрович?

Осечкин очнулся.

— Ничего. Наша возьмет! Нам, военным, виднее, Августа Николаевна. А насчет Харбина советую пока не торопиться. Так как…

— Ага! Говорите «пока»? — перебила хозяйка, делая ударение на последнем слове. — Значит, у вас где-то таится неуверенность? — Она повысила тон. — И это у вас, у офицера и начальника контрразведки. Что же, «пока», — она снова подчеркнула это слово, — я в Харбин не уезжаю. Продолжаю оставаться в Никольск-Уссурийске. Продолжаю заниматься благотворительностью, исполнять должность председательницы городского комитета призрения и попечительницы приюта. И надеюсь…

На лице Осечкина промелькнула довольная улыбка. Он продолжил неоконченную мысль:

— Можете надеяться, Августа Николаевна. В нужный момент я на своих рысаках укачу вас туда! — он кивком головы показал в сторону китайской границы. — А сейчас нет необходимости беспокоиться.

Попечительница вздохнула, что не ускользнуло от проницательного взгляда начальника никольск-уссурийской контрразведки, и нажала кнопку.

Дверь, ведущая в прихожую, бесшумно отворилась, вошла миловидная девушка в белоснежном переднике.

— Что прикажете, барыня? — спросила она, остановившись у порога.

— Накройте стол на две персоны, — распорядилась Градобоева.

— Слушаюсь, барыня, — ответила горничная и бесшумно вышла.

Градобоева посмотрела штабс-капитану в глаза и хотела что-то спросить, но в этот миг одновременно открылись две двери. В одной показался русый юноша с заносчивым видом. На нем была рубашка цвета хаки с рукавами до локтей, на шее — платок, завязанный в виде галстука. Из-под коротких, выше колен, штанишек были видны толстые розовые ноги. Он извинился, что прервал разговор, и попросил разрешения провести минуту-другую в обществе сестры и офицера. Это был бойскаут первого никольск-уссурийского отряда, входившего в состав общества «Русский скаут». Градобоева в знак согласия кивнула и повернула голову к другой двери, где стояла горничная, и подняла черные брови, что означало: «Ну что?»

— К вам, барыня, просится мальчик, — девушка показала головой на дверь, ведущую в прихожую.

— Что ему нужно? Ах, да-да… — протянула попечительница. — Я знаю, знаю. Меня просила женщина-солдатка устроить в приют мальчика, круглого сироту. Сына одного доблестного солдатика. У него мать умерла, а отец убит красными. Скажи ему, что я сейчас занята. Пусть придет завтра в приют. Нет, завтра день неприсутственный. Скажи, пусть зайдет послезавтра. Нет. Я лучше сама передам с солдаткой, когда прийти.

Девушка вышла, а мадам Градобоева продолжала:

— Тиф унес в могилу двух детей из приюта, так что сейчас в приюте освободилось две кровати. И еще есть одна вакансия посудницы. Можно его устроить. Знаете ли, Вадим Петрович, уж такая моя обязанность, — помогать неимущим. Хотя благотворительность — сейчас тяжелое бремя.

Опять на пороге показалась горничная.

— Он не уходит, говорит: «Хочу к барыне».

— Ну, пусть войдет, — недовольно повела плечами попечительница и посмотрела на собеседника. В ее глазах можно было прочесть: «Видали такого нахала?»

В третий раз отворилась дверь, и порог переступил мальчик. Он снял выцветший картуз, подошел к камину у двери, оперся плечом о кафельную стенку и удивленно стал рассматривать богатую обстановку гостиной.

Госпожа Градобоева поднесла к глазам лорнет и посмотрела на вошедшего. Ее взгляд рассеянно скользил по вихрастой голове, загорелому пыльному лицу, порванной на плече кумачовой рубашке, по рваным серым штанам, грязным, босым и исцарапанным ногам.

Дама отвела от глаз лорнет, сморщила нос и первая нарушила молчание:

— Как зовут?

— Кешкой Башлыковым, — переступая с ноги на ногу, ответил вошедший.

— Сколько тебе лет? — спросила Августа Николаевна, вертя в руках лорнет.

— Тринадцать, — односложно ответил тот, шевеля припухшими губами.

Бойскаут, сидящий напротив сестры, нахмурился и исподлобья поглядывал на непрошенного гостя.

Осечкин повернулся боком, прищурил глаза и про себя чертыхался. Он злился, что было нарушено приятное времяпрепровождение.

Попечительница не торопясь встала и пошла по просторной гостиной. Ее полная фигура важно подвигалась к Кешке. Проходя мимо зеркала, она посмотрела в него и поправила локон.

— Я знаю. Я все знаю. Мне белошвейка уже рассказала. Можешь не объяснять. — Госпожа Градобоева слегка пригладила вихрастые волосы мальчика. — Мыкаться по миру больше не будешь. В приюте тебя приведут в божеский вид. Зайди туда послезавтра. Этот день как раз присутственный. Канцелярия приюта находится против Японского Красного Креста, — объяснила хозяйка дома и тут же величаво пошла на свое место, шурша платьем.

Офицер, наблюдавший больше за дамой, чем за мальчиком, подумал: «И почему она носит туфли на высоком французском каблуке? Носила бы на английском».

Усевшись в кресло, Августа Николаевна обратилась к военному:

— Видите, Вадим Петрович. Его отец, говорят, мужественно принял смерть с крестом на шее и погиб, как многие солдатики российского христолюбивого воинства. Ох, эта война! На днях мы разговорились с настоятельницей женского монастыря о недостаточных ученицах, и она мне сообщила, что в подъезд доктора Басса подкинута девочка с запиской: «Крещена, звать Елена, родилась первого июня». Какая безжалостная судьба!

Кешка стоял и размышлял: «Скажу, что хочу мыть посуду в приюте. Жалованья мне надо самую малость. Мыть справно буду». Он уже раскрыл было рот, но Осечкин смерил его быстрым и острым взглядом и, прищурив глаза, спросил:

— Где же твоя мать?

— Померла, — ответил мальчик, разглядывая свои босые ноги.

— Отчего она скончалась?

— Закашлялась от чахотки…

— А ты помнишь, как погиб твой отец? — поинтересовался Осечкин.

— Помню.

— Расскажи Вадиму Петровичу, — посоветовала Градобоева.

Кешка глазами затравленного зверька посмотрел на госпожу, на начальника контрразведки и несмело ответил:

— Его запороли.

— Кто запорол? — насторожился Осечкин.

— Опричник, — невольно проронил малознакомое слово Кешка и сдвинул брови.

— Кто, кто? Как ты сказал? — поспешно переспросил офицер и удивленно посмотрел на хозяйку дома.

Все трое, сидевшие за столом, переглянулись и устремили взоры на Кешку, ожидая, что он скажет.

— Опричник, говорю, — повторил Кешка, исподлобья поглядывая на господ.

— Его так звали? Или фамилия была такая? — озадаченно спросила Градобоева.

— Такая фамилия, — нехотя процедил сквозь зубы Кешка, вертя в руках фуражку.

— Когда и за что запороли? — не унимался Осечкин, не сводя сощуренных глаз с Кешки.

— В прошлом годе папка нечаянно белогвардейца убил, когда они наступали на город, — прежним тоном ответил тот.

Бойскаут несколько раз порывался встать. Щеки его вспыхнули густым румянцем. Он не выдержал и взвизгнул:

— В шею его отсюда!

— Жорж! — резко остановила брата Августа Николаевна.

— Кто тебе сказал, что отца убил какой-то опричник? — процедил начальник контрразведки, барабаня длинными пальцами по краю стола.

Взгляды сидящих за столом опять встретились.

— Я его сейчас вышвырну на улицу! — вызывающе сказал юноша, вставая со стула.

— Сядь, Жоржик, и слушай! — старалась умерить пыл брата попечительница. Внутренне она тоже горела ненавистью, но не показывала виду.

Осечкин казался спокойным, но по учащенному пульсированию вены, вздувшейся на виске, можно было заметить, как он негодовал. Он повернулся к своей собеседнице, наклонил голову и сиплым полушепотом проговорил:

— Тут что-то не то, Августа Николаевна. Вас ввели в заблуждение. Его отец, как видно, служил у красных и принимал участие в боях против наших союзников — чехословаков, занимавших восьмого июля прошлого года Никольск-Уссурийск. Поэтому-то он и был расстрелян. Фамилия Башлыков? Эта фамилия проходила по спискам контрразведки. Не думаю, чтобы это был однофамилец. Я вам советую повременить. У нас свои беженцы из центральных губерний голодают и умирают от тифа, целые бараки забиты.

— Я тоже чувствую неладное, — согласилась Градобоева и, повернув голову к Кешке, спросила: — Кто у тебя есть из родственников?

— Никого.

— Значит, ты круглый сирота?

— Угу, — сдавленным голосом проронил маленький проситель.

Попечительница встала. Ее черные длинные ресницы чуть вздрагивали, прикрывая злые глаза. Она сделала два шага к окну, повернулась, скривила пухлые губы:

— Я тебя взять в приют не могу. Нет мест. Да, да, сейчас именно нет мест.

— Я хотел посуду… я хочу мыть на кухне. Я это умею, — уговаривал Кешка.

— Нет, нет! Взяли уже. Пока мест нет, — проговорила Градобоева. — Как-нибудь в другой раз.

— А мне говорили, — два места есть да посуду мыть еще, — возразил мальчик.

Попечительница приюта нервно развернула веер из павлиньих перьев, резко сложила его и решительно произнесла:

— Я тебе уже сказала. Можешь идти.

«Где же буду ночевать?» — подумал Кешка, посмотрев в окно, окрашенное вечерним закатом. Потом недружелюбно глянул на задиристое лицо бойскаута. Не спеша повернулся к двери и направился по персидскому ковру к выходу.

В зеркале Кешка увидел отражение Осечкина, уставившегося прищуренными глазами ему в спину, скаута со сжатыми кулаками и растерявшуюся госпожу Градобоеву.

Отказ от приюта вывел Кешку из равновесия. Он подошел к двери, где стояла горничная, надел картуз и дерзко показал сидящим за столом свой зад, затем высунул язык и быстро вышел в прихожую.

От этой выходки девушка-горничная прыснула, поспешила захлопнуть за Кешкой дверь и уже в прихожей громко расхохоталась, вытирая передником глаза.

— Обожди чуточку, — прошептала горничная и побежала на кухню. Она тотчас же вернулась с пирожком в руке. — На, поешь.

Кешка отвернулся и пошел к выходу.

Горничная остановила мальчика, сунула в его карман теплый пирожок, но карман был рваный, и пирожок вывалился на пол.

Девушка подняла его.

— Возьми, ведь это от меня!

Кешка почувствовал, как от голода свело живот, и больше отказываться не стал. Переступив порог, он услышал, как за ним захлопнулась дверь.