Бессмертие

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Под утро Трошин слез с коня возле каменного дома, отданного милицейскому участку в Ходжикенте. Выйдя навстречу из дверей, его встретил Аскарали Батыров, узкоглазый и моложавый храбрец, не раз отличавшийся бесстрашными вылазками против басмачей, а теперь заскучавший от какой-то непонятной перемены в обстановке — враг трусливо прятался, не хотел драться и вдруг наносил удары из-за угла. И снова исчезал. Странная война! И похоже, надолго…

— Здравствуйте, Алексей Петрович!

— Здорово!

Батыров взял повод трошинского коня, утомленного длинной горной дорогой, охлопал его шею, огладил. А Трошин между тем разминал плечи и спрашивал:

— Где арестованный?

— В подвале, где же.

— Охраняете как следует?

И начальник обиделся, вспыхнул:

— Сам стерегу!

— Вижу, вижу, молодцы…

Тонкие ноздри Батырова раздувались и подрагивали, как в предчувствии жаркого дела. Милицейский начальник поделился своим беспокойством:

— Аксакал говорит, да я и сам думаю, что тут не обошлось без Нарходжи. Он обязательно захочет выручить Нормата. И себя, конечно, спасти. Я его знаю… Может быть налет.

— Конечно. Но Нарходжу вчера вечером мы арестовали. Если и будет налет, то без него. Вы тут никого больше не заметили?

— Где? Под юбкой у Фатимы-биби?

— Кстати, в доме у нее, в доме бая, я должен произвести немедленный обыск, у меня ордер. Вы там еще не смотрели? — Батыров промолчал, туда, как видно, не заглядывали, в полной уверенности, что это ничего не даст.

— Ну, лады… В кишлаках рано встают, я отдохну чуть-чуть, загляну к аксакалу и пойду.

Заведя коня в конюшню и задав ему корма, Батыров угостил Трошина холодным чаем, ломтем лепешки, пахнущей забытыми пряностями из трав и семян, желтым кусочком сахара-леденца. Еда не была особенной, но показалась на редкость вкусной, и за ней ждал Трошина интересный рассказ о том, как Нормата взял Масуджан — быстро и без колебаний.

— Ну и парень, — сказал он, и это было у него высшей похвалой.

Через полчаса Трошин трудился уже во дворе у «аксакала», и хотя там приготовили горячий чай, он успел остыть, пока выдернули нож из ствола, осмотрели, описали, обернули платком и упаковали на всякий случай, а подогревать уже было некогда, пора было двигаться дальше. День наступал. В кишлаке он будто бы разгорался быстрей. От простора, что ли?

Чтобы не обидеть Кариму, сделали по глотку из пиалушек, и Трошин спросил «аксакала», не очень ли испугалась жена.

— Чего говорить! Но как начала обо мне беспокоиться, так и не перестает. До сих пор…

Масуда застали уже на ногах. Только-только учитель разложил тетрадки и карандаши на партах. По тому, что они лежали не везде, было ясно, что учеников пока набралось меньше чем на класс, но все же немало. Масуд обрадовался Трошину, как будто сто лет не видел его, обнял, тряс и тряс руку. Познакомил со своими помощниками — Кадыром-ака и Умринисо.

Трошин передал ему все приветы из дома, а Масуд больше слушал, чем расспрашивал. Улыбался и кивал — он был счастлив, что ему привезли живое слово из маленькой махалли над Анхором. Первые наши дороги из дома всегда кажутся длиннее, чем они есть на самом деле, и длиннее многих будущих дорог, порой и вправду ведущих на край света. Это — первые… А будущие — предстоят ли они еще, мы о них не очень думаем, начала занятий еще оставалось время, и Умринисо поручили следить за детьми, которые вот-вот соберутся, а сами с Кадыром-ака пошли к дому бая в саду, где жили Фатима-биби и Дильдор.

Из учтивости Кадыр-ака шагал поодаль, сзади, а Трошин и Масуд вполголоса разговаривали о своем.

— То, что Нормат выполнял волю бая, ясно, сколько бы он ни отпирался. Но… такое ощущение, что здесь еще кто-то есть!

— Почему?

— Очень уж презрительно отзывался бай о Нормате. Раб. Не может он быть главным.

— А может быть, нарочно? — спросил Масуд.

— Может, — ответил Алексей Петрович. — Подозрений много, а знаем все еще мало.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — повторил Масуд любимую поговорку Трошина, чтобы как-то развеять его тяжелую хмурость.

Они приблизились к дому. Будить никого не пришлось — Фатима-биби уже сидела на веранде, бормотала что-то, перебирая четки. Увидев людей, идущих без приглашения и без спроса, да еще одного из них — в военной гимнастерке, Фатима-биби вытянулась и замерла, как статуя. Даже костяшки толстых четок застыли в ее пальцах.

На чужие голоса из двери выскочила Дильдор. И тут же вздернула свой голубой платок с плеч на голову, закрыла мелкие косички и лицо. И никто не увидел, как она сначала вспыхнула, почти восторженно, увидев Масуда, и как померкла тут же. Тихонько присела на одеяло рядом с матерью. Подняла глаза, увидела, что Масуд таращится на нее, и поправила нерешительным, как бы случайным прикосновением бутончик розы за ухом, заложенный туда, едва вскочила с постели. Может быть, Масуд не мог прийти один, а не терпелось, и поэтому он взял друзей? Эта мысль родилась и начала вызревать до того мига, как невысокий русский, в форме, сказал извиняющимся, но непреложным тоном:

— Я, матушка, из Главполитуправления. Прибыл для обыска дома Нарходжи, сына Давлатходжи. Этого, значит, дома, где вы живете. Вот и ордер.

Он протягивал листок бумаги, а мать сидела не шевелясь. Как будто ее не касалось. Как застыла, вроде истукана, в том состоянии и пребывала, не реагируя ни на что — ни на жесты, ни на слова.

— Посмотрите, — предложил Трошин. — Будете смотреть?

Он, видимо, отличался терпеньем. И Фатима-биби наконец ответила ему, благо, что с ней разговаривали по-узбекски:

— Я неграмотная! — и еще выше вздернула голову, словно гордилась этим.

— Плохо, очень плохо, — сказал Трошин. — А она? — и показал на Дильдор, сразу сжавшуюся в комок.

— И она тоже!

— Что ж делать? Вот учитель — он вам прочтет, — Трошин передал ордер Масуду, тот сказал, что ордер — это разрешение, и прочел, а Дильдор стало понятным, зачем этот, из ГПУ, привел учителя, и снова она всех возненавидела.

Еще секунду назад, в счастливом и обманчивом озарении, она вообразила, что Масуд пришел в дом с товарищами, чтобы увидеть ее с утра, а на самом деле…

— О боже! — вырвалось у нее внезапно, как будто она уронила спелый арбуз с руки, и она метнулась в комнату, но мягкий русский задержал ее добрым, даже ласковым, однако требовательным и ставшим от этого еще ненавистней голосом:

— Нельзя, нельзя, девушка. Пока обыск не кончится, сидите на месте, здесь, на веранде. Прошу вас.

Ей пришлось, сгорая от стыда и злости, вернуться на одеяло, а мать скосилась на учителя и чайханщика:

— А эти мужчины зачем здесь? У меня девушка в доме!

— Учитель вам ордер прочел. А это — завхоз школы. Они рядом живут, и я пригласил их как понятых…

Фатима-биби сощурилась и покосилась на Кадыра — вот как, только что был работником у Кабула, а уже завхоз школы, не для этого ли ты вчера приходил, чтобы сегодня ГПУ привести? А Трошин договаривал:

— Полагается при обыске, чтобы были понятые из посторонних. Все без нарушений, без подтасовок. Начнем!

Весь дом Трошин терпеливо обстучал — нет ли где пустых мест, захоронений, после него обысков можно было не проводить, — все паласы и одеяла приподнял, свернул и развернул, все осмотрели, остался один большой сундук, из которого мать, как помнила Дильдор, вчера подбирала что-то на приданое Замире, готовясь посватать ее за Шерходжу. Шерходжа! Вот кого она искали. Да не найти — он уже далеко, в горах, наверно.

— Что в этом сундучке, мамаша?

— Мое приданое. Старье.

— Придется открыть.

Все приданое переселилось аккуратными стопками на пол. Были тут старые, никогда, похоже, не ношенные шали и платья, отрезы дорогого ханатласа, из которых так еще ничего и не сшили, блестящие шаровары, которых хватило бы десятка на три девушек, и прочая разность, не интересовавшая Трошина. Но уже под самый конец он протянул вдруг:

— Та-ак…

И извлек со дна сундука тяжелый железный ящик. Масуд, работая в ГПУ, не раз видел такие ящики, иногда полные патронов, а иногда пустые, невесть где подобранные и приспособленные под разные нужды. На ящиках сохранились выбитые английские надписи. Басмачи, пользовавшиеся закордонными патронами против рабочего люда, поднявшегося на борьбу за жизнь, раскидали эти ящики по узбекской земле. Вот один такой нашелся и в сундуке Фатимы-биби. Пустой, правда.

— Откуда он у вас, матушка?

— А я знаю? — спросила Фатима-биби без тени боязни. — Понятия не имею. Может, мой сын, мальчишка тогда еще, засунул его как-то на дно, а я и не видела.

— Какой сын? — попытался слукавить Трошин.

— Как будто не знаете? — ядовито процедила сквозь зубы старшая байская жена, сразу став и злее, и немощней, даже морщины виднее налегли на ее лицо.

— Шерходжа? — спросил Трошин.

— У меня один сын. Да я его уж полгода в глаза не видела, — Фатима-биби ответила и отвернулась.

Если бы кто глянул в это время на Дильдор, то, может быть, спросил бы — не хочет ли она сказать что-нибудь. Она вся невольно подалась вперед, и глаза ее беспокойно заблестели. Но Трошин сел писать акт, Масуд же, хоть, и вышел на веранду, где Дильдор сидела, старался не смотреть на девушку, так что никто не заметил ее секундного порыва.

— Что за напасть? — спросила Дильдор, грустно вздыхая.

— Не знаю, — ответил Масуд.

Узкие брови ее сомкнулись над переносицей.

— Знаете, все знаете! — крикнула она. — Нет на этом свете ничего такого, что бы вы не знали!

Масуда задел рассерженный, сдавленный, какой-то шипящий крик девушки. Желая как-то помочь ей, Масуд улыбнулся, а она, угадав это желание, оттолкнула:

— Что хотите делайте, хоть застрелите! К черту вас!

И заплакала, уткнувшись в край одеяла.

Когда собирались уходить, Фатима-биби снова сидела, застыв как мумия, а Дильдор выпрямилась, слезы ее высыхали быстро, не оставляя следа, но лицо было далеким, отрешенным, чужим для этих людей. «Ведь и они мне совсем чужие! — думала она. — Даже странно, что такие чужие люди, как мы, живем на одной земле!»

— Подумайте, — сказал на прощанье Трошин, — если захочется что-нибудь сообщить, приходите в милицию, в сельсовет. Никогда не поздно раскаяться, аллах так учит! Но, конечно, сами понимаете, лучше пораньше. Удивительно верная пословица есть у вашего народа: «Запоздалое сожаление — твой враг». А у меня — дружеский совет: «Не проглатывайте правду». Докопаемся — и вас тогда заденем. А зачем? Можем обойтись без этого.

Обе жительницы дома, к которым он обращался, не смотрели на него. И он положил на низкий столик посередине веранды — тот самый, с которого Шерходжа вчера ел плов, вспомнила Дильдор и как бы увидела и жирные пальцы брата, и рисинки на его губах, и патлатую гриву над плечами — листок с актом обыска и попросил:

— Подпишите.

Фатиме-биби и Дильдор пришлось пошевелиться, приложить к бумаге пальцы, помазанные химическим карандашом, а Масуд и Кадыр-ака подписались.

— Нам, наверно, пора, — напомнил Масуд, — в школу.

— Да, ступайте, ступайте, — отпустил их Алексей Петрович, не скрывая своего плохого настроения, потому что обыск, в общем-то, был бесплодным, если не считать старой коробки иностранного образца, пустой и мало что говорившей, — звоните на урок, а я еще по саду поброжу…

Окаменевшая Фатима-биби думала о своем: «Сколько раз я просила непутевого сына, чтобы он не оставлял в моем сундуке эти вещи, возмущающие покой. О боже! За что мне это на старости лет? Думала, вчера он все забрал, все унес, сам заволновался, что с обыском могут прийти. Он умный. Считала, в сундуке один ящик, а оказалось — два. Правда, тот был с патронами, слава богу, что сын унес, новее равно — проклятье!» Думала и Дильдор: «Если бы я сказала им, что вчера видела брата, то совесть моя была бы чистой. Но тогда родные отказались бы от меня за то, что я выдала Шерходжу! Как же совесть разделить между всеми? Совесть не делится…»

— Почему вы сказали им неправду, мама?

— Что-о-о? — Лицо Фатимы-биби исказилось хуже, чем от удара. — Какой правды ты хочешь?

— Шерходжа… — начала она, надеясь узнать у мамы, чего боится брат, откуда явился и куда делся, но мать не дала ей говорить, мать заверещала, схватившись рукой за горло:

— Иди, расскажи им правду! Брата предай, чтобы он кончил жизнь в тюрьме. Иди! Меня тоже раньше времени отправь на тот свет. Понравишься голодранцам. Иди!

Она словно бы проклинала ее, грозила так, будто Дильдор уже выдала брата. И Дильдор не выдержала, сбежала с веранды, спряталась под кроной соседнего ореха и прижалась к нему головой, только и осталось довериться молчаливому дереву. Она обхватила щеки ладонями и снова плакала, когда услышала за спиной чьи-то осторожные шаги. Они замерли, и Дильдор подумала, что тот самый любопытный русский, что пошел побродить по саду, как будто это был его сад, сейчас будет о чем-то спрашивать, но она ничего не скажет, она сожмет зубы вот так и встретит все его вопросы усмешкой.

Она оглянулась и вправду онемела — перед ней стоял Масуд. Дильдор прижалась к стволу. А он потупился.

— Я вернулся… сказать вам… сегодня мы занятия начинаем… Приходите!