Бессмертие

ГЛАВА ВТОРАЯ

Назокат не из робких, она все поймет. Вот уже двадцать три года они живут, не чая души друг в друге. Полюбил он девушку-соседку с улицы Ташкайка и женился на ней, когда еще работал в железнодорожных мастерских. Рабочие кружки, сходки… После нескольких выступлений с революционными речами — арест. И в тюрьме он прочитал на клочке смятой бумаги несколько неровных строк о рождении сына. Строки эти были написаны тогда другой доброй рукой, а сейчас Назокат сама стала учительницей и работала в одной из ташкентских школ…

В шестнадцатом году, когда Масуду исполнилось четырнадцать лет, опять была разлука. Главу семьи мобилизовали на тыловые работы, гремела первая мировая… В родные края вернулся после Февральской революции семнадцатого и сразу же установил связь с товарищами из Красновосточных мастерских, а в ноябре начали вооруженную борьбу за власть Советов. Скоро он стал командовать революционным отрядом старогородских бедняков. Буря гражданской пронесла его по всему Туркестану, нигде он не жалел живота в борьбе за новую жизнь, и в восемнадцатом почудились покой, тишина, но ненадолго. Весной его позвали работать в ЧК.

Вот уже пять лет, пять с виду тихих лет, в жестокой, непримиримой схватке с врагами, старорежимниками, остатками былого, вцепившимися в это былое зубами, чтобы удержать, спасти…

Чего это вдруг вспомнилось? Он опять усмехнулся над собой: старею! И подумал — почему у них с Назокат один сын? Один-единственный! Наверно, из-за частых разлук, из-за опасной жизни. Прочь, прочь гиблые мысли! Масуд — единственный, но зато какой богатырь — десятерых заменит. Ум у него острый, глаз у него зоркий, он разделается с этими Горынычами в Ходжикенте. Пусть сопутствует ему удача!

И они с Назокат еще погуляют, порадуются на свадьбе Масуда…

Он улыбнулся про себя и прибавил шагу.

Назокат и правда была не из робких, жизнь многому научила, но все равно проводить ночь, хоть и в небольшом домике, совсем одна по-женски боялась. Муж и сын приходили поздно, чаще всего — вместе, а если порознь, то один — за полночь, другой — перед рассветом. Да и последние случаи ее насторожили. Она не обо всем рассказывала своим и без того озабоченным мужчинам, но… стала зажигать лампу на веранде.

Перед этим какие-то хриплые голоса выкрикивали с улицы угрозы и ругательства. А недавно бросили камень, разбили лампу вдребезги и высадили стекло в окне. Двор сразу погрузился в непроглядную тьму…

Двое мужчин пытались перебраться через дувал. Назокат кинула в ту сторону кусок кирпича, они бежали. Об этом она рассказала мужу, и было решено завести собаку. Во дворе появился рослый пес по кличке Алапар, спокойный, однако рывком кидавшийся на малейший шум. Стала проходить тревога Назокат…

Через несколько дней Алапара нашли мертвым у дувала, а рядом валялись куски коровьего легкого, начиненного мелким стеклом. «Дурачок, разве я тебя не кормила!» — пожурила бездыханного Алапара Назокат, но другой собаки брать не захотела.

Подумав, решили приглашать на ночь соседскую девушку Салиму, и та согласилась с охотой и даже, кажется, с радостью. Она первый год работала в школе, открывшейся в их квартале, в их махалле, и была благодарна старшей учительнице за советы — они много разговаривали перед сном, делились открытиями и заботами, которыми неизбежно сопровождалось учительство. Но еще было и другое… Салима не только жила рядом с Масудом, но в свое время училась с ним и как-то по-особому смотрела на него. Она и сама еще не могла бы сказать, любовь это или просто юное беспокойство, юная мечта, но ее тянуло в дом, где жил Масуд, тянуло к его матери.

— Опаджан, — спросила она недавно, — правда в жизни бывает великая любовь или только в книгах пишут о ней? Лейли и Меджнун… Фархад и Ширин…

— Что я могу тебе сказать, девочка? — ответила Назокат. — Лучше расскажу про один случай, о котором в книгах еще не написано… Шил на свете молодой человек. Мирза. Имя свое оправдывал тем, что работал писарем у разных баев. В одном городе, куда занесло Мирзу в поисках доходного места и счастья, увидел у своего хозяина, известного заводчика Миркамильбая, его племянницу, которую звали Азизахон. И полюбил. И, конечно, рассказал об этом баю, он был честный парень. Но бай и мысли не допускал выдать племянницу за своего работника, бай зло пошутил и посмеялся. Тогда тихий Мирза взорвался, наговорил баю кучу дерзостей и ушел с работы. Однако раньше все же перехватил в доме Азизахон, не мог не сказать ей о своей любви.

— И что?

— Оказалось, и Азизахон давно любит ладного парня. Да еще такого смелого, бедного, но с таким достоинством, непокорного! Теперь она полюбила его еще больше. И они бежали вместе, добрались до Ташкента, здесь и обвенчались.

— А потом?

— У них родилась дочка, которую назвали Назокат.

— Это ваши отец и мать?!

Назокат кивнула.

— А где они сейчас?

— Там, — грустными глазами Назокат показала на дувал, за которым как на ладони открывалось кладбище.

Перед закатом длинные тени деревьев, окружавших кладбище, дотягивались до самой веранды долга Махсудовых, расположенного на высоком берегу Анхора.

— Прошлым летом умер отец. Мама перестала улыбаться, разговаривать, не прошло и недели, она, как свечка, растаяла. Это бывает, я сама это видела…

Обе замолчали, задумались, опустили голову, и Салима вздохнула.

— Говорят же старики: в жизни горе с радостью неразлучны. Так вместе и живут… — И спросила, чтобы отвлечь соседку от горестных воспоминаний: — Вероятно, отец и научил вас грамоте?

— Раньше девочек не полагалось учить, да я и не очень рвалась. Не надо, так и не надо… Но отец у меня был умный и смелый человек. Я уже девушкой стала, когда он раскрыл передо мной тетрадку и заставил взять в руки карандаш. «Времена меняются, Назокат. Учись!» А позже сколько раз я благодарила его! Как мне пригодилась его наука, когда пошла на курсы по подготовке учителей! Успела сказать ему, еще живому, — рахмат, спасибо…

— А читать любите?

— Конечно. Мой муж Махкам-ака много ездит, во всех поездках не только делами занимается, книги собирает, привозит и отдает мне: «Почитай, дорогая… У меня-то времени нет, ты почитай, а потом мне расскажешь…»

Так они разговаривали и пересмеивались, и Назокат заключила:

— Да, чем больше человек занят, тем больше ему нужна жена!

И Салима спросила ее:

— Не собираетесь женить Масуджана?

Задать-то Салима этот вопрос задала — как-то непроизвольно, но тут же зарделась. Сидела вся алая, как горный тюльпан, опустив глаза и теребя длинными пальцами, накрашенными густой хной, бахрому скатерти на низком столике. А Назокат, не замечая ее смущения, потому что смотрела куда-то вдаль, где пеплом покрывался закат, и думала о судьбе сына, ответила:

— Пора его женить. Двадцать два исполнилось! Но мы с мужем не собираемся неволить сына. Отец его как-то сказал — пусть сам выберет ту, которая ему по душе!

Теперь она заметила необычное замешательство девушки, но Салима, неосторожно задавшая свой вопрос, решила доводить дело до конца, — как говорится, падать так падать, — и спросила еще:

— А есть у Масуджана девушка по душе?

И прикусила свои пухлые губы, пригнула голову еще ниже. А Назокат, приглядываясь к ней и поражаясь, что раньше ничего не замечала, ответила поскорей:

— Думаю, нет. Если бы Масуджан полюбил кого-то, то уж я бы, его мать…

— Не мать, а аяджан! — перебила Салима, приподняв лицо с еще пламенными щеками. — Почему Масуд зовет вас так — ая, когда все дети вокруг зовут маму — опа?

— Мы — ферганцы. Везде — опа, а в Фергане маму зовут — ая.

— А это чьи? — Салима отвернулась и, распахнув глаза, сквозь открытую дверь смотрела на стену комнаты, увешанную музыкальными инструментами. На разноцветных гвоздиках — кто-то не поленился, покрасил их — висели дутар и танбур, кашгарский рубаб и флейта…

— Масуджана.

— Он играет? А я никогда не слышала!

Мать только ухмыльнулась и слегка пожала плечом, догадываясь, что девушка все еще не может отделаться от неловкости, мечется и невольно перескакивает с одного на другое и даже прибегает к простительной, еще ребячливой неправде. Вся махалля заслушивалась, когда играл Масуд, а она не слышала!

— И время находит!

— Он такой, как огонь! — не без гордости сказала Назокат. — Не знает покоя. Чуть освободится, песни поет, газели сочиняет. А потом — глядишь — уже чинит свой велосипед, или дрова колет, или воду с речки несет. Одним словом, неугомонный!

Салима вскочила, припала грудью к перилам веранды и начала раскачиваться, как будто это были качели.

— Дядя Махкам и Масуджан, — спросила она немного погодя, — они и сегодня поздно придут?

— Кто знает! — вздыхая, ответила Назокат. — Служба у них такая. Все спят, а они работают…

— Может быть, как раз для того и работают, чтобы другие спокойно спали! — вырвалось у Салимы в ночной тиши.

— Да-а… А я жду.

Сколько уже лет это продолжалось! Они возвращались домой усталые, вздремнут часа три-четыре и снова — на ногах, спешат, побриться некогда. Масуджан грозится бороду отпустить. И она спешит — дать им хотя бы по пиалушке-другой горячего, покрепче заваренного чая…

— А может быть, дождь их задержал? — сказала Салима и протянула руку под капли.

Правда, во время их разговора пробарабанил по листьям, простучал по окаменевшим уличным тропам торопливый дождь, а сейчас перестал — так же быстро, как и начался, и ветер утих, ночь вдруг умиротворилась, не шумела больше без умолку шелестевшими до сих пор листьями, будто тоже уснула.

— Постелем, — предложила Назокат девушке, поднялась и направилась к широкой нише в стене веранды — там стопой лежали одеяла.

Салима спохватилась и принялась помогать ей.

— Я думаю, — сказала Назокат, взбивая подушки, — что девушке, которая выйдет за Масуджана, будет нелегко, как и мне.

Салима не ответила, но уже в тишине, когда казалось, что девушка спит, она облокотилась о подушку рядом с Назокат и промолвила:

— Девушку эту нужно откровенно предупредить, какая у него работа тяжелая, как он устает и мало бывает дома, как ей придется по ночам оставаться одной. Наверно… признаюсь вам, опаджан… не каждая девушка такую жизнь вынесет!

— Чтобы вынести, — полушепотом ответила Назокат, — нужно любить. И все.

— Да! — торжественно согласилась Салима. — За любовь можно приносить любые жертвы!

И прозвучало это так, что никакого труда не составляло догадаться: «Я эта девушка, я!» Все понимая и, кажется, радуясь этой новости, Назокат посоветовала девушке, как ребенку:

— Спите, милая, уже поздно…

Небо расчистилось, всплыла луна, осветившая двор и веранду, усталость охватила Назокат, но была она какой-то необычной, сладкой. Вспомнилось, как сама была молодой. Была… Это уже далеко. Годы проносятся, как летучие облака. Сначала кажется, что еле ползут, а потом — уже умчались, унеслись без возврата — в прошлое, которое все дальше, дальше… Но жизнь не останавливалась, она открывала новые обещания и сюрпризы. Глаза сомкнулись, подкатывался какой-то добрый, может быть, счастливый сон, и тут Назокат услышала, как повернулся ключ в калитке — раз, ее открыли с улицы, два — ее закрыли со двора. Звякнул велосипед. Значит, Масуд вернулся один. Когда возвращались домой вдвоем, то его любимый велосипед оставался там, в доме, где велась эта непрестанная служба. Любили с отцом пройтись по тихим улицам и улочкам, размяться, подышать, побеседовать…

Велосипед больше не звякал, как обычно; она беспокойно приподнялась и, вытянув шею, увидела, что Масуд идет на цыпочках через двор, а велосипед песет приподняв в руках. Тогда она притворилась спящей. Он прислонил велосипед к стене возле крыльца, вошел в комнату, быстро разделся и лег. А она улыбнулась, глянула на лицо Салимы, такое нежное и милое под луной, поправила ее бесчисленные косички, разметавшиеся вразброс по всей подушке, и опять прикрыла глаза…

На рассвете она уже вынесла из дома кастрюлю с подошедшим тестом, развела огонь в дворовой печке для выпечки хлеба — тандыре — и села делать лепешки. Промаргивая сонные глаза, вдруг подлетела Салима. Она соскочила с веранды прямо на траву, минуя ступени; ее обиженное лицо было смешным.

— Почему не разбудили меня?

— Рано.

— Я помогла бы!

— Вон, берись… — Назокат кивнула на керамическое блюдо, полное бараньих шкварок. — Побрызгай их водой и разомни. Махкам-ака любит свежие лепешки со шкварками.

— Он еще не пришел с работы?

— Нет. Сегодня что-то совсем задержался. Поругаю его!

— А Масуджан?

— Спит.

— А он со шкварками любит?

Мать не успела ответить, как с веранды спрыгнул Масуд и, размахивая своими большими руками, крикнул:

— Он тоже! — Теперь он разводил руки в разные стороны, сгоняя с себя остатки сна. — Разве вы не слышали, соседушка, что ягненок идет по следу овцы, а сын по следу отца?

— Между прочим, — сказала Назокат, — твой отец женился на соседской девушке.

Масуд, уже кативший к тандыру большой пень из угла двора, остановился и выпрямился:

— Ох, рискованная мысль, мамуля!

И, подхватив около тандыра колун, размахнулся и ударил по корявому пню. Удалые, молодецкие покряхтыванья его полетели над двором. Пень был крепкий, но скоро развалился надвое, а вот уже и мелкие полешки пошли от него отскакивать. Масуд снова выпрямился и вытер пот со лба.

— По-моему, любовь похожа на дыню.

Салима вытянулась всем телом, свела брови. Ей показалось, что этот белозубый богатырь с топором в руках смеется. Губы его и правда растянулись.

— Конечно! — продолжал он. — Если очень жарко, дыня не ждет, когда подойдет крестьянин, сама начинает трескаться и даже отрывается от корня. Черенок пересыхает. Если же родители, не дай бог, торопят своих детей, они могут запросто сорвать зеленую дыню. А? Не надо искушать судьбу!

Салима поникла, в каждом слове, в образе этой невкусной зеленой дыни девушке послышался ответ на ее надежды. Масуд высмеивал то, чем она дорожила.

— Оставь ты свое балагурство! — сердито оборвала сына Назокат. — В твои годы отец уже имел ребенка!

— Меня? — удивленно спросил Масуд, прижав к груди руку с колуном. — Теперь понятно, почему я такой зеленый!

И Назокат и Салима рассмеялись. Да его не надо принимать всерьез, он просто очень веселый, этот богатырь, забавный и смешной, как мальчишка. Между тем на лице Масуда, покрытом капельками пота, уже не осталось и следа улыбки, он повернулся к Салиме и сказал:

— Мама в эти дни штудирует поэзию Физули, чтобы познакомить с ней учеников. А я листаю заодно, попутно… Там, в сборнике, есть семьдесят седьмая газель… Читаем:

И еще раз Салиму окатила обида: «Он считает меня охотником за птицей его души!» Девушка даже вздрогнула, встала с деревянной скамеечки у тандыра и принялась очищать ладони от теста. На Масуда она больше не смотрела, а повернула свои заискрившиеся от слез глаза к его матери:

— Мне пора домой… Вечером приду.

— Подождите, — мягко попросила Назокат. — Сейчас мы вместе посмеемся над ним, пристыдим! По-моему, он что-то переиначил в газели, строит из себя знатока! А ведь только что прочитал… Вон там, на веранде, на подоконнике, лежит книжка. Это и есть Физули. Принесите ее, дочка.

Салима вытерла руки и рванулась к веранде. «Сейчас мы тебя разоблачим!» Она взяла голубую книжку и пошла назад, листая на ходу страницы, тоже обведенные голубой каймой. Так, семьдесят седьмая, вот здесь… «У меня в любви есть талант от Меджнуна…» Нет, это не то… Вот двустишие… «Эй, птица…»

Салима приостановилась и прочла про себя.

— Все точно, — сказала она Назокат и повернулась к Масуду, стараясь глядеть на него безразличней и горделивей. — Вы победили. Когда вы вызубрили эту газель?

— Во сне.

— Все в шутку превращаете!

— Люблю шутку. Честное слово! Так бы и шутил все время, да некогда.

— А что вы сейчас будете делать?

— Чинить велосипед. Ведь это мой аэроплан!

Масуд в самом деле подошел к крыльцу, приладил на нем велосипед и стал вертеть колесо, что-то проверять. Под и стенки тандыра, похожего на большой глиняный горшок, распалились, и Назокат с Салимой начали печь лепешки, с маху прилепляя их к этим раскаленным стенкам и на миг, для ловкого броска, просовывая свои руки в жаркое нутро печи.

— Ах, проворная! Ах, мастерица! — хвалила Назокат, и Салима старалась, ей от этого становилось легче.

Вдруг Назокат резко повернула голову к калитке. Никто не услышал, а она услышала чью-то поступь и узнала ее. Калитка отворилась, и во двор вошел Махкам, улыбаясь и держа на вытянутой руке дыню. Большая, в клетчатой «обвязке», как в сетке, она закрывала половину его руки. Назокат, тоже с улыбкой, пошла к нему. Как он ни устал, а завернул на базар, принес для семьи гостинец, созревший на бахчах. Вот всегда так… Назокат приблизилась и взяла дыню, ощущая ее удивительный, щедрый и неповторимый запах, одновременно — земной и солнечный.

Махкам исподтишка вглядывался в лицо жены, отыскивая приметы волнения и беспокойства. Ничего подобного. Ясный взгляд, спокойная доброта… Значит, Масуд еще не сказал ей про Ходжикент… И пока мать поднялась с дыней на веранду и скрылась в доме, он остановился возле сына, накачивающего велосипедную шину.

— Муэдзины еще не успели совершить омовение, а ты уже возишься с велосипедом.

— Ну а что же время терять? Аэроплан каждую минуту должен быть готов к вылету!

— Матери не сказал?

— Нет еще.

— Хочешь уезжать под ее плач?

— Да нет… Не было подходящей минуты, папа!

— Ладно, — отец похлопал его по плечу. — О, Салима тоже здесь! Доброе утро, соседушка! Как живете?

— Спасибо, Махкам-ака, хорошо. Как вы поживаете?

— Еще лучше!

Назокат уже убрала постель с веранды, снова заполнив нишу стопой одеял, выдвинула на середину невысокий стол и теперь ждала мужа, держа в одной руке кувшин с водой, в другой — полотенце. Поднявшись на веранду, он кивнул в сторону Салимы:

— Вдвоем не страшно? Спокойней тебе стало спать?

— Работа ваша очень уж беспокойная, — ответила она, поливая ему на руки. — Как подумаю, пропадает сон.

— Работа как работа, душа моя, — ответил он, отряхивая руки так, что капли зазвякали о края таза. — Давай полотенце. Ну, к столу, молодежь! Позавтракаем.

Назокат покосилась: что-то муж старается казаться бодрей, чем был, с бессонной ночью разделывается, что ли, усталость прячет? Додумывать ей было некогда, сын быстро вымыл замасленные руки и уже подносил к столу кипящий самовар, муж нарезал дыню и разложил на блюде так артистично, как будто дыня стала раскрывшимся цветком. Салима принесла и водрузила рядом гору пышных лепешек.

— Мой дедушка говорил: утром нет ничего вкуснее, чем холодная дыня с горячей лепешкой.

— Попробуем! — подхватил Масуд, усевшись возле самовара.

Вчетвером окружили стол, Махкам разломал лепешки с поджаристыми, захрустевшими в его пальцах краями.

— Дедушка был абсолютно прав! — сказал Масуд, выбирая второй кусок дыни и ножом сметая с него желтые косточки, — Недаром же у нас в народе любят пословицу: «Ешь дыню на рассвете, а то перезреет!»

— Помешался на дынях! — засмеялась мать.

— У вас кругом прибаутки, — фыркнула и Салима, краешком глаза поглядывая на Масуда и вытирая сок с подбородка.

Махсудов вынул из кармана гимнастерки часы на длинной цепочке и посмотрел на них.

— Вот поедет в горы Масуд, новые поговорки привезет нам.

— Какие горы? — спросила мать.

— Когда поедет? — спросила Салима.

Рука Масуда повисла над блюдом. Он отложил недоеденный кусок лепешки и сказал:

— Сегодня, мама.

— Зачем?

— Нужно же обучать грамоте кишлачных детишек, — ответил отец.

— А я — учитель! — браво прибавил Масуд, вскинув обе руки. — Вы забыли разве? Я не забыл!

— Подождите, — мать потерла лоб да так и задержала на нем руку, будто внезапно разболелась голова. — В какой кишлак?

— Называется он Ходжикент.

— Ходжикент, — повторил Махкам.

— Тот самый? — только и прошептала мать.

Салима поняла, почему тетя Назокат сказала: тот самый. Салима слышала об убийстве Абдуллы Алиева, все знали, все читали об этом. Фотография худощавого Абдуллы обошла газеты, был он на этой фотографии забавный, остриженный наголо, с вытаращенными, забиячливыми глазами. Люди возмущались: ополчились на мальчика! Бандиты! А она помнила Абдуллу живого, она училась с ним. Помнила его голос — очень звонкий, напористый.

— Ответьте мне! — требовала Назокат, помахивая крепко стиснутым кулаком над столом, за которым только что так беззаботно съели дыню. — Ведь туда недавно послали нового учителя! Почему Масуд должен ехать?

Она во все глаза смотрела на своего Масуда. Название кишлака показалось Назокат подобным молнии, которая срезает верхушки деревьев. Так оно разрывало тонкие нити ее сердца.

А Махкам ответил спокойным и тихим голосом, вдвойне спокойным — для нее:

— Наверно, потому, родная моя, что он — сын красного бойца и сам — красный боец. Между прочим, так поется в его песне. Вспомни-ка! А в нашей жизни никогда не будет такого, чтобы пели мы про одно, а делали другое. Вот поэтому…

Пока отец говорил, Масуд ушел, чтобы мать не смотрела на него так. А теперь вынес из комнаты дутар, присел на верхнюю ступеньку крыльца и негромко заиграл и запел:

— Но ведь там… — прошептала Назокат. — Что случилось со вторым учителем, этим парнем, про которого ты рассказывал, красавцем, похожим на нашего Масуда? Абиджаном!

— Его убили на днях… Убили.

Звякнули и замолчали струны дутара, Масуд повернулся к матери, она встала — медленно, как будто постарела за эти минуты на много лет.

— Ты куда? — спросил ее отец.

— Собирать вещи… — И вдруг она улыбнулась сыну грустно и робко: — Теперь я знаю, почему ты на рассвете схватился за свой велосипед… Теперь я поняла…

Масуд поднялся:

— Мама!

И Салима поняла, почему Масуд так отвечал ей на заигрывания, полные резвости и фальшивого безразличия. Обиды, которые она услышала в его полушутливых словах, в прочитанных для нее строчках Физули, теперь показались ей ничтожными. Масуд не хотел, чтобы ее надежды укреплялись и расцветали даром. Он благородный парень!

Неужели убили Абиджана? Она и его помнила. Ему, конечно, не сравниться с Масудом, но — видный парень, открытый. Неужели его нет уже? И быть учителем — это так опасно? А Масуд? Он заменит Абиджана? Теперь будут газеты с фотографией Абиджана Ахмедова, с резолюциями против бандитов, принятыми на рабочих митингах, может быть, завтра. Она не верила в это, не хотела верить, представляла себе газеты с траурными рамками, но видела в них фотографию Масуда и даже головой затрясла так, что на нее покосился Махкам-ака.

— Масуд в горы один поедет? — проговорила она.

— Расширится школа, учеников станет больше, тогда Наркомат просвещения пошлет и других. А пока каждый учитель на учете… Не хватает!

— Если бы меня направили, я поехала бы с удовольствием в Ходжикент!

Ей почудилось, что они — вместе с Масудом, там, где опасно, где враги, о которых он пел сейчас в своей песне. Она будет не только учить детей, она в любой миг прикроет Масуда от беды!

— Он поедет, наладит дело и напишет…

— Напишете? — девушка вскинула глаза на Масуда и еще раз тряхнула головой, со всех сторон прикрытой мелкими косичками.

— Конечно, напишу.

Салима вскочила и умчалась в комнату, за Назокат-опа. Масуд сказал:

— Я тоже пойду помогу маме?

— Они сами справятся… Ты садись.

Масуд поспешно сел напротив отца, приготовился слушать.

— Первое… Сними свою гимнастерку. Начиная с этого часа ты — учитель, рядовой учитель. И никто больше — перед людьми. Сам понимаешь, что ты остаешься чекистом, но в Ходжикенте об этом никто не знает и не должен знать. Значит, сейчас оденешься в обычную одежду…

— Когда я кончил педучилище, ты обещал мне косоворотку, как у Акмаля Икрамова.

— Возьмешь рубашку попроще. Ты едешь жить в кишлак с цепкими привычками. Он еще наполовину в прошлом. Помни это.

— А наган? Брать?

— Да.

— Что второе?

— Будешь проезжать Газалкент… Там Саттаров, умный и хороший работник, знающий район. Помнишь Саттарова?

— Встречались.

— К сожалению, сейчас не сможешь зайти к нему. В целях все того же сохранения тайны. Проедешь Газалкент без остановок, если велосипед не поломается…

— А дальше?

— Саттаров сам сообразит, как и где вы будете встречаться. Я ему написал об этом.

— Понял.

— Слушайся его.

— Хорошо, отец.

— Тогда пока все…

Назокат и Салима уже собрали вещи в дорогу, положили в чемодан зимнюю одежду, свежие, еще теплые лепешки. Мать сунула горстку сладостей. Слезы стояли в ее глубоких глазах, но она снова улыбнулась виновато, подходя к сыну, который привязывал чемодан к багажнику. Тихо попросила:

— Береги себя.

— Я, пожалуй, дутар с собой заберу. Аэроплан выдержит, по-моему, — улыбнувшись ей в ответ, сказал он.

Взбежал на веранду, схватил дутар и подсунул под веревки, обмотавшие чемодан.

— Якши! — сказал отец, что значило: хорошо.

— Живым-здоровым добраться вам, — пожелала Салима, поглядывающая на соседей и все ждавшая прощальных криков и плача навзрыд. Их не было…

Масуд перешагнул своей журавлиной ногой через велосипед, нагруженный небывало тяжело, уселся, помахал всем рукой, оттолкнулся от травы, по которой только вчера, кажется, бегал, мелькая голыми пятками, и покатился. Вот свернул за угол, исчез. На дороге, гладкой после дождя, даже не осталось пыли…

И тогда Назокат уткнулась в размашистую грудь мужа и тихонько заплакала. Он увел ее. Одна Салима осталась еще на улице.