Бессмертие

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ну конечно, в Ходжикенте — новый учитель, и Шерходжа внезапно появился и расспрашивал о нем. Ему интересно. Еще недавно молодой хозяин был самым видным человеком в кишлаке, ему принадлежало будущее, а теперь все переменилось. Странная штука жизнь! Хозяевами вдруг стали бедняк Исак, учитель…

Двух первых учителей убили, но при чем же тут Шерходжа? Его не было. Он скрывался где-то в горах. А почему скрывался?

Дильдор задумалась…

Ночью к новому учителю ее посылал Шерходжа, он же велел отнести керосин. Ему не терпелось узнать, каков он, новый. Она рассказывала об этом ташкентце. Шерходжа перебил:

— Давай замолчи, ладно! Ты чего-то очень уже охотно о нем болтаешь. Остановись!

Видимо, она повторялась, вспоминая, как он на дутаре играл и пел. Какой голос у него, какой сам большой и сильный. Богатырь.

— Он учиться звал, — безразлично сказала Дильдор.

— Я тебе пойду! — крикнул брат и вытер жирные губы. — Если хочешь отправиться на тот свет от моей руки, учись!

Но такое в кишлаках братья говорят сестрам не раз и по разным поводам. Да, наверно, и не только в кишлаках.

Шерходжа посидел, прищурившись и сморщив лоб, как старик, подумал, выключившись из разговора, отдалившись от нее и матери, и, очнувшись, позволил:

— А впрочем, ходи, ходи… — Он говорил без улыбки и даже повысил голос на встрепенувшуюся мать. — Пусть ходит, что с ней сделаешь?! Пусть учится читать «алифбе»!

А он будет расспрашивать об учителе?

— Все теперь тайно бредят школой! — засмеялся Шерходжа. — Чего отставать? Дочь бая должна знать больше всех!

А может, и не будет расспрашивать, понял, какой учитель и что вообще двери в школу, похоже, не закроются, хотя кто-то и разделался с грамотными ребятами, приехавшими в кишлак, чтобы научить этому самому «алифбе», азбуке, других.

Всю ночь Дильдор вспоминала Масуда. Смешно было! Иногда казалось, что в постели около матери лежало только ее тело, а душа была там — на веранде, где он пел ей:

Шутя это, в насмешку над ней, или серьезно?

Лет семь назад, когда ей, девочке-подростку, легко было скакать по ходжикентским камням и любая дальняя дорога казалась доступной и беззаботной, хоть весь свет исколеси, она почему-то мало ездила и всего один раз была в Ташкенте. Отец женился тогда на дочери татарского купца и повез всю свою семью, с первыми женами и детьми, в большущий город — показать, посмотреть…

Из всего города Дильдор запомнила зеркальную комнату с хрустальной люстрой на потолке. Зеркало, может быть даже не такое уж громадное, висело только на одной стене, но вся комната показалась Дильдор зеркальной. А от люстры она опешила, люстра ее околдовала. Столько было в ней капелек-огоньков от свечей, это сооружение горело ярче солнца! А больше ничего… Нет, если призадуматься, застучат еще копыта извозчичьей лошади с длинным хвостом, завязанным в узел, закрутятся колеса фаэтона, на котором Тамара, нарядная, как шахиня, возила детей в цирк. По зеленой улице на конке катала. А в квартире ее, в самой большой комнате, всегда кипел самовар, блестящий, почти как люстра, и текли голоса и звуки из высокой трубы граммофона.

Детская память бережлива.

Но Масуд пел лучше, сердечней, и он был ближе.

Утром, едва умывшись и причесавшись, Дильдор хотела побежать к дувалу, к школьному двору, но мать напомнила, что надо помолиться бесстыднице. В самом деле… Она присела вместе с матерью на черную кошму, окаймленную золотом, приготовилась шептать слова, посвященные своей любви, потому что она уже была уверена, что влюбилась, но все божественные слова забыла. И ничегошеньки не слышала из слов матери, из ее молитвы. Ей хотелось вскочить и скорее бежать к дувалу, где она ночью была, и сейчас не сомневалась, что там Масуд. Она была порывистой девушкой — как говорится, чуть порежется — обязательно кровь пойдет.

Сбегала, привстала на цыпочки, поглядела — пусто в школьном дворе. Снова вернулась в дом — мать рылась в самом большом сундуке, в своих пожитках.

— Вы чего-то ищете, мама?

— Приданое собираю, — не очень приветливо откликнулась мать.

— Кому?

Мать повернула к ней морщинистое лицо:

— Кому?! Не тебе. Брату твоему — Шерходже. Кому же!

— Да? На ком его собираетесь женить?

— Дочь Кабула-караванщика, Замира, очень подходящая пара…

— Мне она не нравится.

— Тебя не спрашивают! Все голос подают.

— Я так. Простите, мама.

Она спустилась с веранды и побрела к яблоневым деревьям, расставившим ветки в стороны. Ветки были корявые, а яблоки висели на них круглые, красные. Солнце касалось их, и они светились в его лучах налитым соком. Дильдор притянула одно яблоко, самое крупное, к своему лицу, понюхала. Оно собрало и хранило в себе аромат меда и цветов. Дильдор отпустила яблоко, но тут же притянула назад и сорвала. Масуду! Яблоко не отрывалось долго, ей почудилось, что это плохая примета, но тем своенравней она рванула его, уронила и подняла.

И когда наклонилась, увидела вдруг в траве, за кустами, одеяло, помятое и нерасправленное. Как будто на нем спали. Кто? А Шерходжи не было в доме! Шерходжа здесь спал? Возможно, боялся в доме ночевать… Вот странности! Очень много было что-то разных вещей, с которыми не могла справиться ее головка.

Она прижала яблоко к груди, пошла и снова забыла про Шерходжу. Хочет спать на траве — что за беда, какое ей дело? Она о своем будет беспокоиться… Красное яблоко — признак сердечного расположения к человеку, принесет, отдаст Масуду и убежит. А если нет его в школе — положит на веранду. Он догадается. Где он? Нужно погулять еще по саду, может быть, он вернется в школу.

Дильдор присела на берегу арыка, где журчала холодная горная вода. Набрав горсть — глотнула. Студеность проникла в виски, сжала. Ох! Эта вода, чистая, как свет, как ее душа, берет начало из ледников. Только из ледников она бежит ледяная, а из ее души — горячая, ее душа — солнечный родник, и потому вода не замерзает по дороге, дотекает до сада. Да, к корням этих яблонь она подходит под землей, как душа. И к лепесткам роз у дома. Это ее розы, ее яблони, ее горы, она любила их, подняла голову и оглядела все их, вдоль всего небосклона, который они закрывали снизу. Она не променяет их на Ташкент, ни за что! И не надо ей никого!

Но через три минуты она подумала, а что, если она выйдет замуж за парня из Ташкента (за Масуда, конечно, хотя всячески отстраняла его) и будет жить там, в большом, вечном городе?.. А мать? Одна! Что она будет делать здесь? Ужасно! На ресницах Дильдор заблестели слезы. Но… мать ведь собирается женить Шерходжу и станет жить с ним и со снохой. Да. А она уедет в Ташкент. Ведь не будет Масуд коротать свой век в Ходжикенте…

И еще через минуту побежала к дувалу. Может быть, переодеться? Дильдор залетела на веранду и замерла, как будто споткнулась. Мать сидела на веранде и рыдала, уткнувшись в ладони. Рыдала тихо, но безудержно. И Дильдор встала перед ней на колени, забыв обо всем.

— Что случилось, мамочка?

Мать как будто хотела крикнуть на нее сначала, но, увидев ее испуганные глаза, сдержала себя, вытерла слезы своими увядшими руками, от одного вида которых у Дильдор стало больно в груди, и обняла, прижала к себе.

— Ничего…

— Но вы плачете. Да как!

— Боюсь, как бы отца в Газалкенте не забрали в милицию.

— За что? Он все отдал новой власти, и землю, и все!

— Да, тысячи батманов одной земли, сколько скота… Ах-ха-ха! Было время, сколько людей на него работало…

— А он без конца женился! — вырвалось у Дильдор.

Мать не рассердилась, наоборот, улыбнулась и совсем унялась, перестала плакать.

— Да, доченька, богатство не приносит счастья… Не обязательно быть богатой.

— Теперь?

— Всегда.

— Но отец же теперь бедный, со всем расстался и должен счастливым стать. Хоть на старости лет.

— Ах ты моя простушка! — мать похлопала ее по плечу. — У отца слишком много грехов… — И вдруг она прошептала ей в самое ухо, намочив его слезами, опять выкатившимися на глаза: — Отца вчера в милицию вызвали, допрашивали.

— Отца? Почему?

— Может быть, из-за учителей.

— Когда их, бедных, убили, отца не было в Ходжикенте. И брат… только что вернулся. А откуда вы узнали, что отца допрашивали? Мама!

— Молчи!

— Шерходжа сказал?

— Молчи, что видела Шерходжу у нас. Он ушел, он спрятался…

— Почему?

— Боится их. Заподозрят, разделаются ни за что…

— Жил бы, как все. Трудился бы.

— Шерходжа?

— Виноград созрел уже…

— Ну, иди, — сказала мать, — иди собери немножко, хоть к столу. И помни — про брата. Ни словечка!

— Помню, мама. Хорошо. Умру, не скажу.

Про брата она, конечно, никому не скажет, брат же. Страшный стал, в бороде, неряшливый, но от этого только жальче его. Корзинка била по ногам, Дильдор задумалась. Учитель стал казаться ей чужим, из другого мира…

В виноградных лозах, еще недавно сплошь и густо зеленых, появились проблески желтизны, как будто солнце проникло в них и уже не могло вырваться. Ей померещилось, что солнце попало к листьям в плен, как она в этот дом. Это до весны… Будет же и у нее весна? Будет!

Лозы поднимались по высоким стойкам с обеих сторон аллеи, сплетались в плотные стены, загибались и перевешивались над головой, сходились в крышу. Получался туннель, увешанный среди тронутой солнечным золотом листвы длинными янтарными ягодами «дамских пальчиков» и винограда другого сорта — чараса, каждая ягода которого — не меньше сливы, а гроздь требует среднего ведра. Вот сейчас собирали бы с Шерходжой, радовались и смеялись…

С полной корзиной винограда подходила она к дому и услышала голоса. Подумала — Шерходжа? Может, решил не прятаться? Нет, голос был иным, мягче и обходительней. Шерходжа никогда так не разговаривал, даже с родными.

Поднявшись по ступенькам, Дильдор увидела чайханщика Кадыра-ака и его жену Умринисо. Она улыбнулась — хоть какие-то люди.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, доченька!

Ее резануло это — нищий чайханщик ей, дочери Нарходжабая, говорит — доченька. Покоробило. Как он смеет? Она смотрела на них угрюмо и сердито, спрашивала взглядом: «Что от меня вам нужно, что хотите? Быстрее!» А Кадыр-ака говорил:

— Вот, доченька… Завтра в школе начнутся занятия. — Он показал общую тетрадь. — Здесь записался кое-кто… С утра будут дети учиться, а после обеда — взрослые. Ваша мама сказала — не пойдете вы! А может быть…

— Почему — не пойду? — перебила Дильдор, вспомнив, что Шерходжа позволил ей: «Пусть ходит, что с ней сделаешь!» — Запишите! Я буду ходить! — «И увижу учителя!» — подумала она еще.

Мать смотрела на нее тоскливыми глазами, пока Кадыр-ака записывал очень долго и старательно. Мать смотрела и качала головой. Откуда было знать Дильдор, что совсем не приданое вынимала мать из сундука, а ящик с патронами и оружием? Что еще затемно Шерходжа, переночевавший в саду, унес этот ящик на мельницу Кабула-караванщика? А мать, перебирая тряпки в сундуке, приводила потом все в порядок, чтобы и следа не осталось… Ничего этого не знала Дильдор!

— Так, — сказал Кадыр-ака, — записали. Ждем вас, доченька!

Дильдор озлобилась: «Вот еще, опять — доченька!», но все же пошла проводить чайханщика и его тихую жену до самого дувала, чтобы снова заглянуть в школьный двор. И яблоко взяла с собой, в руку. Учителя она так и не увидела, но увидела другое…

Калитки в дувале не было. Три веселых парня работали во дворе. Один топтался, месил глину ногами, а двое поднесли на носилках сухие глиняные кирпичи, похожие на дыни, из которых складывают стены в кишлачных домах и дувалы.

Сейчас заложат проем в дувале, где была калитка. Значит, даже в школу она, Дильдор, будет ходить с улицы. Это все Масуд велел, конечно, он. Негодный! Не будет она ходить ни в какую школу!

Дильдор немного последила за работой парней из-за ветвистой кроны орешника, неподалеку от бывшей калитки, а когда парни действительно взялись за кирпичи и принялись быстро закладывать дыру в заборе, уменьшавшуюся на глазах, стремительно повернулась, отошла прочь, опять повернулась и бросила свое яблоко в дувал так, что оно треснуло и разлетелось.