Бессмертие

ГЛАВА ШЕСТАЯ

По пути к сельсовету Исак и так и эдак успел обдумать событие, о котором ему рассказала жена. Он давно перевел коня на спокойный ход. Получалось, что люди, эти выродки, замыслившие убить его, не знали, что он еще за полдень уехал из кишлака. У него были и в Хумсане, и в Богустане неотложные дела, связанные с Салахитдином-ишаном. А может быть, знали? Может быть, за учителем охотились, подлецы? Если он приехал, проще всего предположить, что на первую ночь остановился в доме, председателя. Мать и Карима приняли бы учителя с дорогой душой. А ночью кто пошел бы к калитке на громкий и откровенный стук! Мужчина! Учитель!

Но ведь ты никому не говорил о звонке Алимджана Саттарова, предупредившего, что учитель едет. И велосипед — не поезд, который ходит по расписанию, нарушая тишину дальних просторов гудком своего паровоза. Вот, ты сам гадаешь, когда тебе ждать и встречать учителя. Нет, не мог убийца рассчитывать, что учитель откроет ему калитку. Плохой из тебя расследователь, Исак. Этот нож предназначался тебе, дорогой. Тогда и выходит, что о твоем отъезде не знал ничего басмач, приблизившийся ночью с ножом к твоей калитке. А раз не знал, то он не здешний, приезжий. И понять все это не так уж трудно…

С Саттаровым это следует обговорить подробно. Сейчас же… Вот слезет с коня, поднимется на второй этаж бывшего байского дома, где гости пировали, и позвонит… Но так сильно охватило и не отпускало беспокойство об учителе, что он сразу спросил, завидев у ворот крохотного, как гном, деда — сельсоветского сторожа:

— Никто не приходил? Вчера-сегодня…

— Как же! Учитель приехал! Вчера.

— А где спал?

— В школе. Где же еще!

— Ну-ну… Вы его когда видели?

— Вчера видел. Такой парень! Рослый, сильный! Как борец — хоть сейчас отправляй его на кураш! И зачем ему школа? Такой…

— Ну-ну, — опять сказал Исак и, перебив, остановил сторожа: — Можете идти домой, Ахмад-ата, отдыхать.

— Хорошо, аксакал. А ворота?

— Настежь откройте, как всегда!

Председатель сельсовета велел держать распахнутыми во весь размах ворота в свою контору, но после двух этих злодейских убийств люди кишлака все равно реже, чем раньше, заворачивали в сельсовет. Казалось бы, школа — одно, а сельсовет — совсем другое, у каждого своя нужда в нем, а вот поди ж ты — жизнь в Ходжикенте притихла, словно бы пригнулась в ожидании очередного удара. И ведь как все связано! Пуля и камень поставили свои точки на коротких путях молодых учителей, а прошлой ночью нож летел в председателя. Да пролетел мимо…

Исак в который раз представил себе, как это было, и только сейчас сердце его не то что сжало, а скрутило от мысли, что острие этого ножа могло коснуться Каримы, могло вонзиться не в дерево, а в ее тело. За что? Ему это казалось невероятным! А могло… Байская жена, сбежала от Нарходжи, который взял ее себе за долги и по шариату имел на нее все права. Сбежала — смерть! А теперь — председательская жена. Согласилась на это — смерть! Нож в грудь — ее участь…

Ну ладно. Не пугай себя, Карима жива, слава богу, а там еще посмотрим, чей верх… Исак не сомневался, что байские деньки сочтены, но кому быть на празднике новой жизни — ему или новым председателям, которые сейчас с мокрыми носами бегают по пыльным кишлачным улицам, — это еще, конечно, не известно…

А почему сразу, при первой же мысли о врагах, воскресло в голове имя Нарходжи? А кто же еще? Карима была действительно отдана ему в жены и недолго, но жила в его доме. Исак вспоминал об этом без злобы на Кариму, которая сама пришла к нему и подарила двух прекрасных сыновей, но ведь это было, этого не зачеркнуть, и бай мог помнить и мстить.

Да что ему Карима, Нарходжабаю, который лишился пусть награбленных, но таких богатств, что не пересчитаешь в один присест: земли, сады, рисорушки, дома, запасы, золото, драгоценности, жены, работники, и еще, и еще! Кони, кони, которых он так любил, которыми гордился перед друзьями-богачами из других волостей! Скот, дававший столько молока и мяса, что посуды и телег не хватало, чтобы возить в город, на базар! Деньги, бессчетные деньги каждый день текли в карманы Нарходжабая, и вдруг — стоп! Для бая, привыкшего к такому ходу жизни, к своим богатствам, это «стоп» — хуже пули.

Значит, кто бы ни метнул нож — за ним прятался бай. А вот именно ли Нарходжабай? Это не совсем ясно… Так сказали бы и Саттаров, и Махсудов, но… что тут долго голову ломать?! Махсудов объяснил, когда приезжал в Ходжикент, что, конечно, Нарходжабая не назовешь ни ангелом, ни другом, ни трусом, ни просто вынужденно смирившимся с новыми порядками раскулаченным мироедом, который — и это еще живо роилось в его памяти — был хозяином всего, властелином! Но одного этого недостаточно, чтобы обвинить бая в убийстве учителей, а главное, обвинишь не того — настоящего убийцу упустишь, вот что!

Может быть, и не Нарходжа, может быть, недобитые басмачи сколотили вокруг какого-нибудь курбаши-предводителя банду для нападения и убийства самых активных проводников и деятелей новой власти, новой жизни. Выходит, на первом месте у них — учитель, самый опасный в их глазах человек. Да, да, он детей учит, он и взрослым прочищает зрение. Тебя убьют, Исак, сразу другого выберут, а учителя самого нужно выучить сначала, учителей, говорил Махсудов, мало, их, наверно, долго хватать не будет, поэтому удар врага болезненный, точный. Нужно прикрыть новенького от пуль, таящихся наготове в чьих-то маузерах, от ножей, зажатых в чьих-то руках.

Исак поднялся по внутренней лестнице дома на второй этаж, вынул связку ключей, открыл дверь большой комнаты, превращенной в комнату сельсовета, подошел к широкому окну, чтобы открыть и его, и остановился. За стеклом зеленели горы в камнях и солнечных пятнах. Кое-где кусты, тронутые дыханьем осени, начинали краснеть и желтеть. Там, в горах, было холодней, чем внизу. Там много зарослей и пещер, в которых можно прятаться и даже невидимо жечь костры, подумал Исак, есть где прятаться…

Исак растворил скрипнувшие оконные створки и увидел байский сад и клин земли за ним, поднимающийся на ближний склон. Там должны были работать люди. Никого не видать… Не вышли! Боятся чего-то… Что ж, он сам выйдет, один! Почему — один? Потому что верит, что за ним придут и другие. Но, значит, и люди вспомнили о бае?

— Можно, аксакал?

— Входите, учитель!

— Вы узнали меня?

— Сторож описал. А вас не трудно узнать после двух слов — рослый, ладный… Сядем, потолкуем. Я рад, что вы приехали…

— Ну а как же! Меня направили. Вот бумага.

Исак застелил стол красным полотенцем, отодвинув с него книгу в переплете, довольно толстую. Масуд взял книгу в свои руки:

— Кто читает?

— Я… Некогда, правда…

— А где вы грамоте научились?

— В красных вагонах, — серьезно ответил Исак, и глаза его, повернувшись к свету и не видя окон и гор за ними, углубились во что-то далекое, где шла война, ползли эшелоны и, кто-то из самых беспокойных и нужных жизни и времени людей, какой-нибудь врач или даже офицер не очень высокого чина, собирал желающих и учил их буквам под несмолкаемый днем и ночью стук колес. Красные вагоны — это были товарные вагоны, в которых тыловые рабочие перемещались в разных направлениях — куда погонят…

Исак уселся на свое место, и Масуд присел к столу с другой стороны.

— Потом с большевиками стали говорить по-русски, — улыбаясь, вспоминал чернобородый «аксакал», — учились читать листовки.

— Понятно.

— Я своих учителей никогда не забуду. Учитель… даже не знаю, как сказать. Это — учитель! Одно слово! Лучше не скажешь. И вас заверить хочу, — Исак приложил свою толстопалую натруженную ладонь к груди, — все сделаем, чтобы вас прикрыть, не дать… — Он помолчал. — Сельсовет у нас был раньше на гузаре, теперь здесь. Дорога в школу — через дом сельсовета. Мы — на переднем плане, школу прикрываем… Телефон провели! — Исак широко провел рукой в сторону стены за собой, и Масуд увидел там, за спиной председателя, телефонный аппарат с блестящей ручкой и трубкой, большой и очень похожей на сурнай, хоть песни играй на ней, хоть труби. — Это Саттаров постарался, Алимджан, чтобы у нас всегда была с ним связь, самая срочная! Если надо!

— И с Ташкентом можно по телефону поговорить?

— Да, конечно, — важно ответил ему Исак. — Сначала покрутить, наш город ответит, а у них попросить Ташкент, подождать, ну, раза два-три напомнить, поторопить, они быстро забывают почему-то, а потом уж будет и Ташкент… Не очень слышно, но догадаться можно все же, что говорят!

— Теперь нам никто не страшен! — восхищенно сказал, почти воскликнул Масуд.

— Не говорите так…

— Почему?

— Вы сын Махсудова? Мне сказал Алимджан-ака…

— Да.

— Разбираетесь в этом деле? В обстановке.

— Я — учитель и во всем разбираюсь…

— Угу, — Исак помял ладонью свою черную бороду, покрутил в ней пальцами и рассказал Масуду про сегодняшний ночной случай у калитки своего двора.

— И жена запустила в него чугунком?

— Да.

— Молодец!

— Она у меня вообще молодец… Сама от бая сбежала. Спасибо, учитель, за доброе слово о моей Кариме.

— Рана у него на голове должна быть!

— У кого?

— У бандита. У этого человека. Он застонал? Значит, попала в голову. Если бы в плечо, в грудь — вытерпел бы. А в голову… Чугунок — это чугунок, на голове рана быть должна! — повторил Масуд убежденно.

— Ай да учитель! — вытаращил глаза Исак. — Мне и мысли такой не пришло… Бог вас просветил! — И энергично встал с места. — Найдем! Весь кишлак перероем, а…

— Если он еще в кишлаке.

— Да, — Исак перестал ходить, охваченный нервным возбуждением, и уставился на Масуда. — Если не ушел из кишлака… Я сейчас же позвоню Саттарову и — за розыски. Уверен, он скажет то же самое! Вы — герой!

— Рано хвалите.

Исак-аксакал уже накручивал жужжащую ручку аппарата, плотнее прижав его рукою к стенке. Газалкент не хотел отвечать что-то, аппарат рычал от раздражения, а никто не отзывался.

— Ну, подождите, — сказал Масуд, без преувеличений боясь, что «аксакал» сломает телефон. — Расскажите мне, что за человек Кадыр-ака, который работает у Кабула-мельника в чайхане?

— Он? Золотой человек!

— Я тоже так подумал. И хочу взять его на работу в школу. Что скажете об этом?

— Что я могу сказать? Сам спрошу… Откуда деньги возьмем ему платить? У нас — нет…

— Он пока и не требует, а потом добьемся. Школе дадут… Кадыр-ака будет всем школьным хозяйством ведать, помогать мне, а жена — уборщицей. Они согласны.

— Я же вам сказал — золотые люди. Бедняки, а не требуют!

Масуд решил промолчать о том, что Кадыр-ака обещал вчера прийти, а не пришел, это прозвучало бы, чего доброго, жалобой, а чайханщик мог не успеть собраться, или жена его, кажется, Умринисо, испугалась ночи, упросила помедлить до утра, а может, вообще испугалась перебираться в школу. Отец всегда учил — предполагай, но не гадай, если можешь узнать. Узнай! Это всегда точнее.

— Покрутите!

Исак, который не выпускал телефонной ручки, принялся накручивать ее, но опять без толку.

— Я хочу, чтобы не только ребята в школу ходили, — заговорил Масуд, отвлекая «аксакала», — мы и взрослых запишем и соберем в ликбез. Будем ликвидировать безграмотность… Найдутся ли желающие?

— Желающих-то, — Исак махнул рукой, — самая большая школа не поместит, если только они… не испугаются. Вот что! — он цокнул языком. — Страх у них, особенно сейчас… А народ в кишлаке поголовно неграмотный…

— Тем легче испугать его.

— Да! И учиться хочется, и…

— Работать нужно. Нам с вами. С утра — дети, во второй половине дня — взрослые… Если даже три-четыре человека запишутся, если один — буду учить. Это я беру на себя.

— А я налажу дежурство милиции. Во время занятий… У нас же есть милиция!

— Один придет, за ним — другие… Из Ташкента пригласим театр… В школе музыкальный кружок организуем… Это я тоже беру на себя. Люди должны учиться!

— А я — ваш помощник, учитель.

— Уже четыре года прошло, как Ленин, наш вождь, сказал — учиться, учиться и учиться!

— Оказывается, мы еще… мало делаем…

— Хорошо, что виноватых далеко не ищете… С себя начинаете…

— Да я!

Масуд отыскал на столе листок бумаги, написал сверху карандашом: «Ликбез — Карима Уктамова», спросил:

— Согласны, если и я с нее начну?

— Даже имя мое знаете…

— Крутите! — напомнил Масуд, кивнув на телефон.

Наконец Газалкент отозвался, соединили с Саттаровым «аксакала», он все рассказал и закивал головой, слушая распоряжения в ответ, повесил трубку, дал отбой, крутнув ручку еще пару раз, и повернулся к двери:

— Вот и Кадыр-ака!

Чайханщик виновато стоял в дверях, понурив голову с пышными усами:

— Простите, учитель. Ночью никак не могли отыскать арбу… Где найдешь? А вещи все же есть кой-какие… И потом… Я хотел керосин отнести, а жена…

— Испугалась одна остаться?

— Да! — улыбнулся Кадыр-ака. — Говорит, боюсь! Она хорошая, послушная, но…

— Ладно, — перебил Исак-аксакал. — Умринисо уже здесь?

— Утром опомнилась, и арбу нашли.

— Я бегу к Батырову. Наша милиция!

Лестница заскрипела под его ногами, а Масуд позвал чайханщика:

— Пошли и мы.

Во дворе, у сложенных на земле узлов, стояла, закрыв лицо платком, одноцветным и темным, скромная женщина, поздоровалась негромко.

— Счастья вам на новом месте! — весело ответил Масуд и легко вскинул на плечо самый вместительный узел. — Вон в тот дом, правее школы, он пустой. В нем будете жить!

— Фатима-биби там жила, я у нее убирала…

— Открой лицо, Умринисо! Не забывай — в школе находишься. Думай, что учитель — твой сын, — услышал он за своей спиной. — Ну, как будто наш сын. Его зовут Масуджан…

Переносили вещи. Перед входом в дом, на террасе, все вместе помолились.

В открытые двери первым ворвался свет.

— Так, дорогие. Раскладывайтесь поудобнее. А я пошел.

— Куда, если не секрет, учитель?

— Учеников переписывать. Тех, кто уже ходил в школу, и тех, кто захочет к ним присоединиться, а кроме того, и взрослых… в кружок ликбеза. Пора!

— Позвольте, учитель… Вы — человек новый. Лучше нас с Умринисо говорить, конечно, умеете. Все, что надо. Но один лишь сделает вид, что слушает вас. Другой и слушать не будет. А третий даже и в дом не пустит! У нас кишлак… темный. Не такой, конечно, как глухая ночь, как бывает… ночь без звезд и луны. Нет, разные в нем люди, как в любом другом месте… есть и скрытные, себе на уме, а есть с душой нараспашку. И сквалыги-сутяжники, лишь бы поругаться с кем-то, поссориться. И радушные, встретят гостя — последнюю рубашку отдать готовы, если тот нуждается, последнюю ложку плова, если ты голоден. И скучные, от тоски с ними помирай, и веселые, любят спеть, станцевать. Ну, я сказал, как везде. Но все же… все же… не везде так, как в Ходжикенте… двух подряд учителей убили, молодых… им бы жить и жить! А… Словом, понятно. Люди стали бояться школы. Вас еще не знают. А меня уже все знают! Мы с Умринисо тут родились и выросли. Слава богу, никого не обижали, жили своим трудом, и это все тоже знают. Нам скорей поверят, пошлите нас, Масуджан. Я кой-как запишу… и она сумеет кой-как записать. Я учил, как мог, она даже письма писала людям, когда война была, и наших забирали окопы рыть. Далеко… Напишет — ей лепешку дадут, кувшин молока, кто что, поделятся… Доходили письма! Во-от… Нас все знают, и мы всех знаем. Мы о вас хорошие слова скажем… Самые хорошие… Пошлите нас лучше.

После этой длинной речи Кадыр-ака даже пот с лица вытер ладонью. А Масуд подумал — умный чайханщик, в его предложении есть резон.

— Хоп, — сказал он, — хорошо! Вам поручаю это и Умринисо-ханум, — он повернулся к жене чайханщика, а она смущенно покраснела — за долгие годы ее никто не называл так, уважаемой. — Вы, Кадыр-ака, будете записывать детей, а вы, Умринисо-ханум, взрослых, которые захотят в кружок ликбеза ходить… Имя, где живут…

— А куда записывать?

— Я сейчас вам тетрадки принесу…

Он убежал в школу, в свой дом, выхватил из чемодана две тетрадки и карандаши и вернулся. Тетрадки были общие, толстые, и он подумал, хватит и для большого списка.

— Вот.

Умринисо, до сих пор боязливо прятавшая от учителя хоть пол-лица под платком, теперь перестала это делать, взяла тетрадь с карандашом и прижала к груди. Муж предупредил ее:

— Ну, женушка, достойная работа нашлась тебе. Смотри, чтоб не вышло по той поговорке: у женщины, которая за ситом к соседке пришла, слов найдется побольше, чем дырочек в сите! Все сделаем, учитель! Больных отметим… Я знаю, Абиджан больных отмечал…

— Кстати, — спохватившись, сказал Масуд. — Если где увидите человека, который в голову ранен, мне скажете…

— Кто ранен? Какого человека?

— Не знаю. Если увидите, прошу мне сказать. Это плохой человек. Аксакал распорядился.

Чайханщик действительно всех знает, по всем домам пойдет. Может увидеть…

— Я понял, учитель.

Солнце поднялось над горами, ветви чинар просеяли его лучи и заблестели, ветер иногда прилетал с реки, как будто волны несли его или рождали. Масуд шел по каменистому, усыпанному мелким щебнем спуску от бывшего байского дома к мосту и видел, что возле мельницы Кабула стоят четыре арбы, груженные мешками. Арбакеши, с усилием подбрасывая тяжкие мешки на плечах, чтобы уложить получше, перетаскивали их в мельницу. Видно, только что подъехали, даже не успели выпрячь коней.

Он прошел еще немножко и свернул в сторону чинаровой рощи.

Еще в Ташкенте Масуд дал себе слово в первый же день своей ходжикентской жизни побывать у могил Абдулладжана и Абиджана…

Наверху, под самой большой чинарой, на каменное глыбе, обтесанной со всех сторон, сидел ишан и перебирал четки. Глыба была похожа на трон. Дервиши, вечные нахлебники «святых» мест, старательно изображавшие из себя верующих нищих, обряженные в лохмотья, окружали «трон» ишана. Как мухи. Когда Масуд проходил мимо, ишан оставил четки и стал оглаживать свою конусообразную бородку, но на прохожего и глазом не повел.

Масуд, как полагается, прислонил ладони к груди и приветствовал ишана, но тот по-прежнему смотрел никуда. Видно, ишан не ответил на его приветствие, потому что к его ногам не полетела монета. Возвратиться и дать ему денег? Ну уж нет, лучше на эту монетку купить школьникам лишнюю тетрадь. И, думая так, Масуд прибавил шагу…

Кладбище началось сразу за чинаровой рощей. Было оно голым и облитым солнцем сверх меры. Только вдоль ограды росли бесшумные сейчас тополя, отделяя кладбище от байского сада. Тоскливое место… Купола старых могил потрескались и покрылись выгоревшей верблюжьей колючкой, даже она, неприхотливая, омертвела, не вы держала этой смертной сухости, похуже, чем в пустыне. Да, собственно, кладбище было маленькой пустыней. Пустырем на жгучем солнцепеке. Холмы, которые погребли под собой чьи-то неисполненные желания и несбывшиеся надежды, кишели муравьями. Заслышав шаги, в бурьян уносились ящерицы.

Сбоку Масуд заметил две свежие могилы. Тополя, на которые вчера показывал Кадыр-ака, стояли довольно далеко от них, это при взгляде оттуда, снизу, все уплотнялось, а тут словно бы разъединилось, разделилось…

Одна могила была повыше, совсем свежая, а вторая уже подсохла и осела. Там — Абдулладжан. Он — первый… И опять здесь, у могил, вспомнилось ташкентское педучилище, шум, веселье, радостные лица. Шутка долго еще казалась им главным и самым замечательным делом в жизни, они умели отдавать ей время. Готовясь к честной, хлопотливой, всепоглощающей работе, они еще оставались детьми.

Вспомнилось, как самозабвенно играл Абдулладжан бедняка Гафура в пьесе «Бай и батрак», которую поставила их самодеятельность. Девушки с чуткими сердцами говорили, что он зря пошел в учителя, погубил в себе артиста. Во всяком случае, учитель — с душой артиста. Абиджан увлекался спортом. Рослый, упрямый, он мог доказать в спорте свою силу, завоевать расположение друзей и веру их в то, что на него можно положиться в любом деле. В велосипедных гонках Ташкент — Коканд Абиджан занял первое место… Все это было, было! А теперь — холм земли, который осядет, высохнет, по которому бегают скользящие ящерицы…

Злоба на несправедливость, на безбожность такого исхода двух молодых жизней охватила Масуда, и он не сразу услышал за собой какой-то льстивый, заикающийся голос:

— И-их з-здесь похоронили…

— Учителей?

— Л-людей б-б-было много…

Позади него, в пыльном халате, сидел, скорчившись, кладбищенский служитель, который крадется по следу тех, кто приходит сюда, и читает молитвы из корана, не дожидаясь, попросят ли его об этом, но зато уверенный, что будет подаяние. Молитву он читал наскоро, почти не заикаясь, но на редкость неразборчивым, картавым языком.

Масуд сунул ему в протянутую руку мелочь, служитель сжал грязный кулак и посмотрел на него красными от болезни глазами. Покачал головой.

— Вы чего? — спросил Масуд.

Человек ничего не ответил, но опять сожалеюще покачал головой. Масуд пошел. Сухие репьи цеплялись за одежду с высоких кустов бурьяна. Очистив рукава и брюки выше колен, Масуд зашагал дальше вдоль старого дувала с ложбинками и осыпями, окружавшего удаленный от кишлака и напоказ бедный домик дервишей, правоверных слуг аллаха. И вдруг услышал матерщину… Отборную! Самую настоящую! В святом-то доме!

Он присел за дувал и поднялся, когда и во дворе все затихло. На веранде лежал длинный дядька с перевязанной головой. Повязка была небрежна и толста, со следами крови. Внезапно ругань посыпалась снова. Затаившись, Масуд начал разбирать слова. Человек с перевязанной головой посылал кому-то проклятия за то, что его забыли надолго, не несут ни еды, ни воды. Хотя бы напиться принесли, сволочи! Он едва не кричал. Вероятно, рана саднила…

Это был он, тот самый, что кинул нож в Кариму, Масуд не сомневался. И он был один, раз клял на чем свет стоит всех, кто его забыл. Медлить было нельзя. Масуд вынул наган, перемахнул через дувал и быстро подошел к раненому. Тот увидел его в последний миг, хотел схватить что-то и будто бы приготовился вскочить, но Масуд раньше поднял руку:

— Тихо! Пикнешь — застрелю. Встать. Руки вверх!

Увидев наган, направленный на него, раненый сразу побелел. Встал неторопливо, косясь на подушку, валявшуюся поверх подстилки на веранде. Масуд показал ему наганом, чтобы отошел, и отшвырнул подушку ногой. Под ней чернел маузер. Раненый озверело смотрел на Масуда, а Масуд не спешил. Он присел, не сводя нагана с этого человека, поднял маузер, спрятал в карман и велел:

— Шагай вперед!

Тот, не веря, что все это взаправду, поплелся, съедая выпученными глазами тропинку в желтеющей здесь траве. Масуд соображал: если они пройдут мимо ишана, там дервиши, может подняться шум. А главное — он с наганом в руке. Он же — учитель, только учитель, и завтра должен начать занятия в школе… Но этого нельзя выпустить ни под каким видом! Может быть, маузер, оттягивающий карман, — тот, из которого пуля оборвала последний вздох Абдулладжана…

А если маузер, почему этот выродок не стрелял ночью в Исака, то есть в Кариму? Не хотел поднимать шума. Надеялся на свой летучий нож.

— Налево! Живо.

Ишана и дервишей лучше обойти. Тропа как раз свернула к реке, и Масуд властным шепотом приказал арестованному тоже свернуть. Тот сделал это нехотя, трудно, но все же подчинился. Он надеялся, что ишан и дервиши помогут. А Масуд подумал: не поручишься, что и среди верующих кто-то не вооружен.

— Шагай!

Надежда уходила от дядьки с перевязанной головой, оставалась под чинарами, возле ишана с четками. А они спускались к реке. Шум воды становился все слышнее. Так…

Время самое рабочее — утро. На гузаре безлюдно. Но у мельницы — четыре арбы и арбакеши, таскающие мешки. Наверно, уже перетаскали? Они приезжие, если и увидят… Нет, лучше пусть не видят, как он ведет кого-то. Кого? Он еще не знал ни имени, ни судьбы этого человека. Но, казалось, уже знал о нем многое.

— Стой!

Тот остановился. Масуд подшагнул, ощупал его тело — у дядьки больше не было ничего. Нож — в дереве во дворе Исака. Маузер — в кармане Масуда. Он сунул в другой карман свой наган.

— Опусти руки и спокойно иди вверх, через гузар. Я пойду рядом, вот, даже возьму тебя за локоть, как будто веду раненого, несчастного, помочь хочу. Если в сторону шагнешь… помни, в другой руке у меня наган, стрелять буду прямо из кармана. Хорошие штаны, но не пожалею… ни штанов, ни тебя.

Левой рукой он сжал локоть дядьки, и они двинулись своей дорогой. Все пока было терпимо. Арбакеши еще таскали тяжелые мешки. Один глянул из-под мешка на прохожих, но смотреть было неудобно, и он отвернулся. Дорога поднималась к сельсовету…