Бессмертие

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дильдор остановилась в самом дальнем углу сада и никак не могла ответить себе на вопрос, почему она так бежала, от кого? Все это утро маялась у забора, хотела увидеть учителя, ждала этого мига, как глотка воды в пустыне не ждут, наверно. Чтобы скоротать время, вспоминала песню, которую он сочинил для нее, а появился — и она убежала. Почему же? Чего она так испугалась?

Тяжело, как загнанная, дыша, она присела на травянистую кочку и загадала, что если вспомнит без ошибок его песню про горы и камни и страдание влюбленного — конечно, влюбленного! — юноши, то все будет хорошо. Но песня не вспоминалась, какие-то строчки повторялись от волнения без конца, а какие-то исчезли вовсе. Ой, Дильдор, не будет у тебя счастья! Да и не может быть! Он — советский учитель, а ты…

Поняв, от чего бежала, она поняла еще, что не может убежать от этого. Вот, сидела в саду одна, а это было с ней. Это было с ней и вчера, и позавчера. И будет завтра, всегда! Она любила.

Назавтра, из проклятий матери, брызжущей слюной, Дильдор узнала, как Масуд прогнал со своего места ишана, а сам пел с каменной глыбы, где всегда молча сидел ишан, песни людям. Новые песни. «Молодец», — подумала она. Ей нравилось, что это сердило маму… Не старую женщину сердило, которую она любила и жалела, а старое время, которое проклинало Масуда голосом матери. Проклинало, потому что не понимало и не принимало. А ей нравилось, что Масуд поступал по-своему, назло старому времени. Какой девушке не понравится смелость джигита, да еще не пустая смелость, а в таком, можно сказать, умном и кровопролитном бою, в битве времен?

Перед сном мать сказала:

— Твой учитель уложил борца Аскара. Сельсоветчики, наверно, подкупили нашего палвана.

— Почему — мой? — возмутилась Дильдор.

— А как же! Чуть тебя заденешь, огрызаешься: «Вот пойду учиться!» А учить он будет. Кто же!

— Хорош богатырь, если его подкупили, — усмехнулась Дильдор над Аскаром.

— А-а, теперь все можно… А как же! Раз советский, должен победить.

Мать поворчала, а Дильдор долго не могла уснуть. Ей не хотелось, чтобы сельсоветчики подкупали борца. Да и чем они могли подкупить? Сама же мать называет их голытьбой, несчастными и нечестивыми бедняками. Как чуть что: «Голытьба! Тьфу!» Масуд победил настоящего богатыря! И эта новость тоже была приятной и радостной. Какая же девушка не захочет, чтобы джигит, который нравится ей, был сильнее всех? Сильнее всех и смелее.

Но почему же он, смелый, не приходит к ней, не ищет встречи? Уже другая у него на уме? Легкомысленный, изменчивый, как все красавцы? Ой, подумаешь, красавец. Не будет она по нему слезы лить! Дильдор и правда не плакала, но на душе сначала стало грустно, а потом страшно от этой грусти, которая не проходила, никогда еще такого не было с девушкой, и она не знала, как с этим справиться. Уснула она, успокоенная решением пойти учиться, не откладывая больше этого ни на один день. Ведь записалась же. И Шерходжа велел. Проснулась она с мыслью о школе и с таким ощущением, будто у нее начиналась новая жизнь. Сегодня она увидит учителя, увидит Масуда. Сегодня вечером. Вот только еще одно мучение родилось — как дождаться вечера, как дожить до него? Времени впереди было так много, целая вечность. Спрятаться от этой вечности, заняться чем-нибудь…

Дильдор смела и сложила в кучу листья, которые за ночь обронил на дорожки сад. Ночи в предгорьях незаметно стали холодными, даже утром на земле держался легкий иней. До того, как солнце припекало. К этому часу Дильдор уже набила листьями три мешка и принялась собирать опавшие яблоки. Крупные и краснобокие, они напоминали то яблоко, которое она сорвала однажды для Масуда, да так и не отдала ему…

Собрав яблоки, взяла плетеную корзину и побрела в виноградник. Листья его резные распылались разноцветно, как угли. Откуда этот жар? Точно они сгорали перед смертью, сами сжигали себя. А грозди побурели от солнца, многие ягоды, тронутые холодом, сжимались, увядали. Его прикосновение было губительным.

Дильдор нарвала полную корзину, принесла на веранду и там перебрала грозди, от одного вида которых во рту становилось сладко, взяла ножницы и вырезала гнилые или подсохшие ягоды — все до одной. А теперь что? Мать похвалила ее за аккуратность, за старательность. Лучше бы подсказала, куда деть себя, чем заняться.

Можно, например, думать, как сегодня пойдет в школу. Как? Вокруг пойдет по улице, ведь бессердечный учитель велел заложить калитку. Конечно же это он велел, будто сказал: «Я не хочу вас видеть!» Может, не идти? Нет, пойдет, назло ему!

А почему он все же ничем не напоминал о себе? Захотел бы — придумал, как ей дать знать, и не испугался! Нет, тут все дело было в обыске, когда он пришел в их дом понятым. И еще этот пустой ящик, кажется, от патронов, который нашли в сундуке у матери. Кто его туда сунул? Отец? Шерходжа? Может быть… Но какое отношение к этому имеет она, Дильдор? Никакого!

А Масуду что до этого? Он же был всего-навсего понятым. Пусть этим интересуется ГПУ. А он — учитель, его дело — дети, тетрадки, ну, дутар и, конечно, она, Дильдор…

А так ли уж верно, что ты сама не имеешь никакого отношения к этому ящику? Она спрашивала себя и вздыхала. Ничего не сказала ни следователю, ни кому-нибудь другому о том, что приходил Шерходжа. Не сказала про одеяло в траве, за кустами, на котором спал кто-то. Ее угнетало, что она скрывала это, старалась забыть. Жутко становилось, но ведь она делала это, жалея мать. Мать просила. Мама… Это слово было первым, которое сложили губы. Как она могла не слушать маму?

Дильдор смотрела на солнце. За дувалом звонила в колокольчик тетя Умринисо. Вздыхай не вздыхай, а сегодня и солнце двигалось медленней, чем всегда. Или небо стало больше, просторней?

Скрипнула уличная калитка. Кто это? А вдруг — Масуд? Придет и спросит строго-настрого: почему это она, записавшись, до сих пор не показывается в школе? А она ответит: я сегодня прибегу на занятия, господин учитель! Нет, товарищ учитель. Так теперь нужно говорить, ведь господ убрали, их нет. Товарищ учитель, скажет она.

Это не он. Это Замира пришла, дочь мельника, бывшего отцовского караванщика. Как живешь-поживаешь, тары-бары… Болтушка!

— Ну ладно… Я пошла, мне твоя мать нужна, — сказала Замира.

Дильдор всю ее окатила взглядом. Лицо как блин, нос крохотный, пуговкой, глаза живые, бойкие, но это пока молодая. Нарядилась, украшений понавешивала на себя, а… Не надо придираться, остановила себя Дильдор, совестно тебе, ты завидуешь. Нравится она брату, ну и хорошо, пусть будут счастливы.

— Удачи! — улыбнулась Замире Дильдор.

Конечно же Замира прилетела пошептаться с матерью о свадьбе. Влюбилась по уши. И славно! Это ведь так и должно быть, чтобы людям улыбалась судьба…

Шептались они в комнате не так уж долго, а вышли вместе, мать оделась в теплое, как зимой. Судя по всему, Замира уводила ее.

— Когда вернетесь, мама? — поучтивее и поласковее спросила Дильдор.

— Может быть, заночую.

И Дильдор подумалось дерзко: вот и мне судьба улыбнулась хоть чуточку. Он смелый? Пусть увидит, что и она смелая. Почему бы ей после занятий не пригласить Масуда в гости и не накормить пловом, который она своими руками приготовит? И как будто приглашение было уже сделано и принято, она вскочила и побежала в кухню — разделать мясо и нарезать морковь для плова. Времени, которого весь день было слишком много, теперь могло не хватить. Она спешила. Острый нож грозил оттяпать пальцы, но они ловко увертывались. Резать морковь — мужское дело, в доме этим всегда занимался Шерходжа, но и у нее неплохо получается.

«Ой, правда, для любимого все сделаешь», — подумала Дильдор, и защемило в груди, а руки заработали еще проворнее: тонкие ломтики сочной моркови росли горой. А вдруг он откажется? А чего бы ему отказываться? Голодный небось. Учителей не очень обихаживают, и ничего у него тут нет — ни дома родного, ни запасов. Придет! Не она же сочинила ему песню, а он ей.

Умывшись, она оделась в голубое платье, накинула наверх безрукавку из зеленого бархата, а какой платок на голову — золотистый, красный? Красный. Все.

Когда она вошла в школьный двор, там уже толпилось довольно много кишлачных мужчин и женщин. Будущие грамотеи. Она даже и не думала, что у стольких найдутся желание и свободные вечера, и не знала, что сегодня людей на курсах ликбеза заметно прибавилось после пятничных успехов Масуда, после разговоров о нем, в основном добрых.

Вот и он! Отомри же, сердце, и не стучи, ну что же ты, так ведь и упасть можно замертво… Ей и правда показалось, что голова закружилась или весь мир вдруг качнулся и поплыл в круговом движении. А это что за красавица? Вместе с Масудом вышла из школы на веранду, остановилась. Кто такая? Незнакомая! Улыбается, а глаза опустила, и щеки пунцовеют, как будто о ней сейчас заговорят.

Масуд в самом деле подозвал к себе всех явившихся для занятий, порадовался, что их больше, чем всегда, и сказал:

— А к нам в Ходжикент как раз приехала новая учительница, вот она. Ее зовут Салима, мы соседи с ней по Ташкенту, она хорошая. Дочь известного в нашей махалле печника Самандара. Значит, Салима Самандарова. С сегодняшнего вечера с мужчинами буду заниматься я, а женщин обучать — Салимахон. Согласны?

— Очень хорошо!

— А то мы сзади сидим, ничего не видим!

— И муж ругается, боится, что уведут!

Голоса были тем смешливей, чем радостней.

— Тогда мужчины — сюда, а женщины — сюда, — Масуд показал в разные стороны от коридора. — Собрание окончено, начинаем урок!

Тетя Умринисо, дождавшись конца его короткой речи, затрезвонила в свой колокольчик. И случилось то, чего Дильдор вовсе не ожидала. Не раз в течение дня она пыталась вообразить, как Масуд возьмет ее за руку, будет учить писать, а она даже виду не подаст, что знает многие буквы, удивит его потом, как быстро запомнила. Потом, когда-нибудь, скажет, что знала, и вместе посмеются… А очутилась в классе, где Масуда и не было. Видела его какие-то минуты, он же и не посмотрел на нее, и не заметил, даже не поинтересовался…

— Здравствуйте, Дильдор, — удивился рядом женский голос.

— Здравствуйте.

Только сейчас Дильдор опомнилась и увидела, что сидит на первой парте, рядом с тетей Каримой, своей бывшей мачехой, можно сказать. А эта новая учительница, Салима, которую она уже успела возненавидеть за то, что она была соседкой Масуда по ташкентской махалле, и за то, что он похвалил ее, и за то, что эта ее ровесница, ну, может, чуть постарше — на годик-другой, уже была учительницей, а она еще не написала ни одного слова в жизни, хотя знала буквы, и за то, что ее можно было назвать если и не красивой, то смазливой, и за румянец на нежной коже, и за все остальное, — эта Салима прошла между партами, положила тетради перед новенькими, у кого их еще никогда не имелось, и перед ней, перед Дильдор, положила.

И остановилась сама перед ней как раз.

— Как меня зовут, вы уже знаете, — сказала она с перерывами, давая остыть интересу больших учениц к тетрадям и карандашам, отложить их окончательное рассматривание, — заведующий школой Масуд Махкамов представил. А я с вами постепенно познакомлюсь. Сделаем перекличку, и я посмотрю на каждую, а потом, в ближайшие дни, не раз буду вызывать всех по очереди, спрашивать. Сначала выберем классного старосту, энергичную курсантку, которая будет помогать мне следить за посещением и вести занятия. Я объясню обязанности старосты, но сразу хочу сказать, что это должен быть человек, который никому пощады не даст и которого вы все немножко боялись бы. Да, да! — она говорила с улыбкой, но даже пальцем погрозила. — Чтобы у нас и часа не пропадало! Кого выберем? Называйте сами.

После маленького замешательства назвали несколько имен — одно, второе, третье, но все боязливо отказывались, ссылаясь на полное неумение и занятость домом и детьми.

— А вы не хотите? — спросила Салима, и теперь Дильдор самой пришлось вспыхнуть — маковым цветом занялись щеки. — Вы молодая. Вероятно, у вас дома забот поменьше, чем у других, вам будет интересно и мне с вами легче. Как вас зовут?

Дильдор молчала, будто лишившись голоса. За нее ответила соседка, тетя Карима:

— Это Дильдор, дочка Нарходжабая. Не слышали еще про нашего бая? Был у нас такой в Ходжикенте, все держал в своих руках…

Дильдор захотелось вскочить, убежать, но она только втянула голову в плечи. И словно заметили ее испуг, а возможно, и правда заметили, сзади ведь всем было видно, как она съежилась, будто бы ожидая, что ее сейчас начнут выгонять или даже бить. Но раздались голоса совсем о другом:

— Она с матерью отказалась от бая.

— Он с ними не живет давно. Гуляет где-то!

— В Газалкенте. Там у него дом.

— Давайте, правда, Дильдорхон выберем!

И тетя Карима прибавила с неожиданной теплотой:

— Она и буквы знает… И память у нее получше, чем у нас.

Нет, на память тете Кариме самой жаловаться не приходилось. За неделю, прожитую в доме бая, она успела узнать не только горечь и унижение от придирок старшей жены, но и то, что Дильдор могла бы ее буквам научить. Девочка Дильдор показывала ей, как пишутся две или три буквы палочкой на земле…

— Вы не возражаете, Дильдорхон? — это учительница, уже не казавшаяся такой ненавистной, спрашивала ее, и надо было ответить, но она молчала от пережитого испуга, от скованности, от смущения. — Считаем, что согласна. Ведь молчание — знак согласия… Сейчас я перепишу всех, отмечу на первый раз, а потом вы сами — научитесь, не робейте, будете отмечать, кто явился, кто нет, и почему не пришли, домой нужно зайти, проверить… Это первое. Второе — смотреть, чтобы всегда были на месте мел, тряпка, чтобы лампа — керосином заправлена. Понятно? У вас тоже будет помощница, Дежурная, которая будет приходить чуть-чуть пораньше и все подготавливать к уроку. Мы все должны делать для себя сами, слуг нет. И назначать, дежурных, на каждое занятие новую, по очереди, ваша третья обязанность, староста. Вот так. А теперь — за перекличку… Наш список, наверно, очень неполный, людей сегодня больше, сейчас допишем. — Салима открыла общую тетрадку на своем столике, снова встала и вывернула фитиль в лампе, отчего сразу посветлело в углах комнаты, на стенах, и лица озарились.

Учительница записывала новеньких курсанток, они поднимались, называли свои имена и мужей, говорили, где живут. А затем «старенькие» вставали для знакомства, и только завершилась эта работа, именуемая перекличкой, как тетя Умринисо громко забрякала, задребезжала звонком за дверью. Время летело необыкновенно быстро, его, правду сказала Салимахон, надо было беречь…

Женщины и во дворе, во время пятиминутного перерыва для отдыха, между уроками, держались обособленной кучкой, тихо обменивались первыми впечатлениями от учительницы, которая им очень понравилась совмещением серьезности и веселости, а мужчины толпились подальше от веранды, и Дильдор увидела там Масуда. Вокруг него одни мужчины жестами изображали борьбу, другие смотрели и слушали, кидая под язык насвай — жевательный табак — из маленьких табакерок, сделанных из тыковок. Спрашивали, слушали ответы Масуда, обсуждали. Борьба! Этого им на несколько дней хватит, до следующей пятницы.

Звонок позвал в класс, и теперь учительница проверяла вслух домашние задания и поправляла ошибки, для всех показывая на доске, как следовало писать «конь», «корова», «хлеб», «чай», «молоко»… Буквы на глазах составлялись в слова, и Дильдор обо всем другом забыла… Старосте полагалось стараться. Однако в следующий перерыв, перед последним уроком, она первой выскочила в коридор и едва не столкнулась с Масудом, вышедшим из двери напротив.

— Масуд-ака! Мне нужно с вами поговорить.

— Говорите.

Их обтекали с разных сторон мужчины и женщины.

— Не здесь.

Они тихонько спустились с веранды во двор и направились к воротам. Ей показалось, что на виду у всех он нехотя плелся с ней, и вспомнилось, как она называла его «бессердечным», не зря, наверно. Она подняла глаза и увидела его похудевшее, усталое лицо.

— И не здесь, — сказала она, — я…

Стало слышно, как скрипят его сапоги.

— Что вы замолчали? — спросил он.

— Я прошу вас сегодня после учебы зайти в наш сад. У меня серьезный разговор, товарищ учитель. Придете?

Он подумал и обронил:

— Приду. Да, да, приду.

— Придете, правда? — воскликнула она, повернулась и убежала в класс, не ожидая звонка.

Даже не сказала, что ее избрали старостой. И не надо. Ему учительница скажет. Не это же главное, не это! Она так вздрогнула, увидев его усталое лицо, что теперь могла бы перед всем миром без ошибки сказать, что́ главное в ее жизни. Чтобы у него было счастливое лицо! Могла, а боялась повторить даже самой себе.

Дильдор села за парту, закрылась руками, даже локти крепче прижала к себе, чтобы унять сердце, колотившееся в груди. С толчками сердца билось в сознании одно слово: «Придет, придет, придет!» И захотелось скорее умчаться в сад, чтобы ждать там. Приготовиться к уроку, говорила учительница. А к приходу в дом того, кто важнее всех на свете, разве не надо приготовиться? Разве не надо зажечь свечи в серебряных и хрустальных люстрах, расстелить на веранде атласные одеяла, набросить наверх лучшую скатерть для угощения самого дорогого гостя — дастархан, положить пуховую подушку, чтобы он мог облокотиться? Едва дождалась конца занятий…

Домой она бежала через темный, хоть глаз выколи, сад, но быстрые ноги сами несли ее по знакомым, привычным дорожкам, вон уже засветилась тусклым пятнышком и лампа, оставленная ею на веранде. Фитиль был прикручен, — значит, мать действительно не вернулась. Слава богу… Дильдор впервые почувствовала себя такой большой — ничего не боялась, ни темноты в саду, ни одиночества в доме, наоборот, радовалась ему.

Она поднялась на веранду, отдышалась чуточку, прибавила свету, вошла в комнату с лампой в руке и вскрикнула. Даже вскинула руку и прижала ладонь ко рту.

— Чего ты? — с хрипотцой спросил Шерходжа, сидевший в комнате, на полу, застеленном толстым ковром. — Не ждала?

Он усмехался над тем, как она испугалась. Будто это доставляло брату удовольствие. Он и мальчишкой любил озоровать и пугал ее по-разному, то внезапно спрыгивая перед ней с крыши какого-нибудь сарая, то проскакивая перед самым ее носом верхом на карабаире, подаренном отцом. Вспомнилось, как с ходу остановленный жеребец бил копытом и ржал, а Шерходжа счастливо смеялся.

Сейчас все было другим, не похожим на озорство. Брат… Масуд… Дильдор молчала, но мысли роем кружились и не находили ответов на такие жестокие и простые вопросы: надолго ли пришел брат, ведь сейчас может появиться «бессердечный учитель», что делать?

— В школе была?

— А где же? Конечно, в школе.

— Чего так испугалась, золотко?

— Не ждала, сам сказал.

— Не забывай, что я живой еще.

— Мама ушла к Кабулу-караванщику. Возможно, и ночевать там останется.

Она надеялась — он, может быть, заинтересуется матерью и тоже отправится к Кабулу, где есть еда и водка, Будет пить чашками, как в последний год распивал с дружками.

Но Шерходжу ее сообщение не заинтересовало.

— Угу… А в школе какие новости?

Если начать ему рассказывать, он захочет все выслушать, а так, может, все же уберется в дом мельника, вслед за матерью, к своей Замире. Зашевелился. Мятая подушка с краю ковра подсказала, что Шерходжа, вероятно, пришел в дом, когда стемнело, и спал тут, пока ее выбирали старостой… Был ли он в кухне? Видел ли припасы, разложенные там для плова? В кухне, занимавшей крохотную постройку-коробочку во дворе, темно. А лампа стоит на прежнем месте, где она зажгла ее, и горит точно так же. Похоже, Шерходжа не трогал лампы. Его устраивала темнота…

— Какие новости! Я сегодня первый раз там была. Пока нечего сказать.

— Как же! Говорят, новая учительница приехала! С утра занималась с малышами — ублюдками голытьбы…

— Да… А вечером вела урок с нами, с женщинами…

— Милашка?

— Ничего, — Дильдор пожала одним плечом. — Новый учитель — сильный, большой…

— Да, говорят, красавец!

— Богатырь!

Дильдор невольно хотелось внушить брату, что с ним, новым учителем, опасно связываться:

— Аскара уложил на кураше.

— Откуда ты знаешь? А, школа гудит?

— Мама сказала мне еще раньше.

— Значит, теперь их там пять человек, — задумчиво протянул Шерходжа, будто бы для себя, а не для нее.

— Где?

— В школе. — Он начал перечислять: — Учитель, новенькая, сволочь эта Кадыр со своей женой…

— Четыре.

— И сторож Ахмад. Старик, а тоже надо палец загнуть. Раньше его там не было, а теперь сидит рядышком — в сельсовете…

Зачем он их пересчитывает? Почему это его волнует? Боже, задержи Масуда, не дай им встретиться. Пусть лучше он совсем не придет! Боже, милостивый, милосердный, помоги мне. Помоги!

— А ты чего пришел?

— Тебя повидать. Послушать. Давно не видел любимую сестренку. Соскучился. Чем угостишь?

— Сейчас буду себе чего-нибудь готовить, вместе и поедим.

— А выпить найдется? Поднесешь?

— Смеешься надо мной? — она и сама засмеялась.

Откуда силы брались, но она старалась раскрепоститься, освободить себя от этой леденящей парализованности, а его от настороженности, с которой он прислушивался к любому порыву ветра в саду, встряхивающему листву на деревьях, к глухим, случайным шлепкам яблок, упавших с веток, как будто он ждал, ловил и боялся прозевать чьи-то шаги. Дильдор тоже напрягала слух, и до нее иногда доносился далекий собачий лай. Больше, слава богу, ничего.

Шерходжа поднялся:

— Смеюсь, сестренка.

— Замира сегодня приходила…

Была последняя надежда, что он еще заинтересуется Замирой, но брат даже не услышал.

— А вот это, слушай, серьезно… Про школу я все должен знать: где они снят, где едят и какой характер у этого самого Масуджана. Говорят, он веселый и петь любит… Ты мне будешь о нем рассказывать. Только для этого я тебе позволяю в школу ходить. В ликбез!

— Я ничего не знаю.

— Узнаешь. Я еще приду.

— Когда?

— Самому неизвестно.

— Почему тебе надо… все это… про школьных учителей?

— Потому что они живут в нашем доме. Понимаешь ты, в нашем с тобой! Мы их не звали, а они пришли! — Шерходжа, как всегда, быстро воспалялся и уже кричал, потрясая горстью, но потом сдержался, стиснул горсть в дрожащий кулак. — Я пошел.

— Куда?

— Не твое дело.

Он как-то загнанно оглянулся на нее, и дверь качнулась, хлопнула и отошла со скрипом. За ней темнела пустота. Как будто и не было здесь брата, никого не было. С каким нетерпением и радостью час назад она ждала Масуда, а теперь радовалась, что он опаздывал, и благодарила бога: «Спасибо, что ты услышал мою просьбу и внял ей. Ты велик и всемилостив, я теперь сама убедилась в этом».

Между тем Масуд, услышав, что Дильдор зовет его в свой сад, испытал в первую минуту что-то похожее на прикосновение счастья. Это не было ни ликованием, ни чувством победы, от которого хочется трубить во все карнаи и петь, это было что-то тихое, как движение воздуха от крыла невидимой птицы, — все ждут, что она пролетит над ними, да не все дожидаются, а он… И когда он ответил, что придет, он помедлил не потому, что раздумывал, а просто боязно было поверить в этот состоявшийся миг чуда.

Он, наверно, даже показался ей бездушным, так невыразительно и скучно, так по-деловому он ответил: «Приду, да, приду…» А это было просто от растерянности. После занятий он сказал всем школьным работникам, в том числе и Салиме, что пойдет к Батырову или даже к Исаку-аксакалу, у него дела, и вышел на улицу, надвинув на затылок новую тюбетейку, выкопанную из чемодана. На улице остановился и подумал: а ведь и правда надо сходить к Батырову. Мысли его, остынув, стали выпрямляться: что ждет в этом доме, куда его позвали, ведь дом-то не простой, а бывший байский. Он боялся? Нет.

Нет, он не боялся, не страх руководил им, а совсем другое чувство. Долг. И это было выше всего, выше любви, так неудержимо и незнакомо переполнившей все его существо. Ты не только учитель, Масуд, ты прежде всего чекист, сказал он себе, и тебя послали сюда как чекиста, для того чтобы работала кишлачная школа, это прежде всего. Не забывай, Масуд, есть вещи, которые для всех людей поважнее твоей любви, и, как бы ты ни был честен в этом чувстве, еще честнее и выше ты должен быть перед людьми в деле революции. Потому что это дело всеобщее, а не только твое. И ты не сможешь предать его, не сможешь, даже если ценой любви или самой жизни придется оплатить свою верность долгу…

Ах, отец, как жаль, что нет тебя рядом, я пришел бы, все рассказал тебе и спросил, что делать, раз так случилось? Не придешь, не расскажешь, не спросишь… Алексей Трошин предупредил: помни о Шерходже, всегда, каждый миг. Такое ощущение, что он где-то здесь… Чего же ты молчишь, Алексей? Что там сказал тебе Нормат? Ничего, значит, не сказал… Сказал бы, сразу был бы звонок. Или появились бы здесь друзья чекисты, а то и сам отец.

Где-то стоят для тебя капканы, влюбленный, если Трошин прав.

Ты не веришь Дильдор? Чепуха! Она может и не знать. Не изувер же она! Не лукавая обманщица. Ты бы сразу это почувствовал. Правда, мало они поговорили… Сегодня первый раз она пришла на курсы, хотя записалась давно. Пришла и сразу пригласила к себе. Конечно, можно подозревать, и стало неприятно, что мысли легко покатились этой дорогой. Но можно и оправдать ее. Столько дней не решалась, ждала, а пришла и позвала, как только увидела. Она чиста!

Это было удивительно. Он сам понимал и думал не без оснований, что все нити вели к этому саду, но сначала выводил из его тьмы Дильдор. Бесповоротно. Почему? Алексей Петрович в таких случаях, когда не было убедительного объяснения, говорил: «Потому, что оканчивается на «у». И все. Потому что ты, Масуд, любил эту девушку. Понимал, что нужно задавить эту любовь, вытоптать, вытряхнуть ее из головы и из сердца, и не хотел. А может быть, она значила для Дильдор больше, чем для него, потому что открывала ей двери в другую жизнь?

Ладно, разнежился, а ведь все это под вопросом. На самом деле его лирика способна обернуться еще одной пулей. Все может быть и не так, как поется в газелях о любви.

Батырова он застал на рабочем месте и коротко сказал, что идет в байский дом.

— Э-э-э, завтра бы, Масуджан! Когда светло.

— Завтра — некогда, с утра — занятия…

Дильдор выбрали старостой, и он должен поддержать, поговорить с ней, обещал заглянуть после уроков. Вот и пойдет.

— Заодно и проверим, насколько это опасно. Я решил специально вам сообщить, куда иду.

Аскарали свел брови и покачал головой из стороны в сторону. Масуд весело козырнул.

Через байский сад он шел с остановками. Дорога к дому Дильдор от уличной калитки была длинней, чем от дувала, через который можно было легко перемахнуть, но, может быть, там его и ждали? Ветер уснул, виноградники застыли. Тем легче было прислушиваться. Ничего… Из-под веток яблонь, раскинувших свои шатры неподалеку от дома, Масуд увидел яркий свет на веранде. Горели толстые свечи в огромных люстрах, пламя острыми лепестками торчало вверх, подтверждая безветренность этой ночи. Красный кашгарский ковер растекся от стены до стены. Стопы атласных одеял и подушек выросли в нишах. Все это не манило его, скорее — смешило и, честно говоря, немножко даже отталкивало, но если это для него появилось, то Дильдор постаралась.

Из кухни доплыли жаркие запахи бараньего мяса, кипевшего в раскаленном котле. А вот и Дильдор пробежала по тропинке от кухонной коробочки к дому, остановилась на ступенях веранды, оглянулась, попыталась всмотреться в темный сад. Она ждала его.

Когда она появилась из дома, поправляя другой, более праздничный и яркий платок на шее, Масуд уже стоял на веранде, и она вскрикнула и схватилась за грудь:

— О боже, как вы меня напугали!

Он не ответил ей ничего, весь, как говорят охотники, глаза и слух.

— Проходите. Я сейчас… — сказала она и убежала, словно бы от стыда. Как будто и не собиралась возвращаться…

А он старательно вытер сапоги о влажную тряпку у двери и вошел в комнату, держа руку на нагане, спрятанном в карман. Огляделся, прислушался к затаившейся в доме тишине и сел на новое одеяло, свернутое вчетверо и положенное посередине комнаты у низкого столика.

Столик чеканной работы весь был заставлен угощениями — гостя хотели враз удивить и закормить: на редкость ароматный, пахнущий альпийскими лугами горный мед, в котором ложка могла держаться стоя, был налит в глубокую тарелку, на краях ее желтели цветы, напоминая об ушедшем лете. Тутовое и яблочное варенье перегруженно заполняло две вазы. На бледно-розовом подносе холмились миндаль в мягкой скорлупе, словно бы исколотой иголками, янтарный кишмиш, белые канделаты — рыночные конфеты, вкусней которых — спросите любого мальчишку или девчонку — нет ничего на целой земле! Высоким столбом тянулась вверх стопа пропеченных лепешек с пухлыми, сдобными краями.

Было от чего глубоко вздохнуть, улыбнуться первой мысли: «Ах, черт, если бы друзей сюда, сутками качавшихся в седлах на дальних тропах, мерзнувших зимними ночами на караульных постах! Или других, незнакомых, одиноких учителей из безвестных школ…» Только два голубые — тонкой китайской работы — пиалы приткнулись к яствам на столике. Больше никого не ждали.

— Вы чего вздыхаете? — спросила Дильдор, входя.

Он пожал плечами. А она поставила чайник с горячим чаем, потеснив варенье и фрукты, опустилась напротив.

— От работы устаете?

— Это плохо разве?

— Наверно, хорошо.

Она вновь взяла чайник и налила ему чаю свежей и отменной заварки, и он протянул руки, отобрал у нее тяжелый чайник, и так вышло, что они налили чаю друг другу. Над пиалами поднялся и дымком закружил пахучий пар.

— Пожалуйста, угощайтесь, Масуд-ака.

— Рахмат, — поблагодарил он.

— Я плов закрыла, пусть попарится, а пока — лепешки, чай… Может быть, хотите гранаты? Я… Масуд-ака!

— Да, да…

Он не видел, как улетучился, растаял пар над его чаем, не слышал, что говорила молодая хозяйка. Вскинув голову, он прислушивался к чему-то другому. А из другого мира сюда пока не долетало ни одного звука, кроме отдаленного и редкого лая собак. Масуд улыбнулся, посмотрел на девушку и увидел, что глаза ее переполнились слезами. Слезы сорвались с ресниц и покатились по щекам. Быстрые, копившиеся давно и лишившиеся вдруг выдержки…

— Дильдорхон! Что с вами?

— А с вами? — спросила она. — Я вас пригласила, потому что верю вам. А вы мне — нет. Все смотрите на дверь, все слушаете… нет ли кого за ней! Хотите — открою? Нараспашку!

— Дильдорхон!

— Нет! — она тоже пыталась улыбнуться. — Я не обижаюсь на вас. Рядом с этим домом убили двух учителей. Но я-то… я тут ни при чем! Я хочу, чтобы вы мне верили!

— Дильдорхон, — повторил он ласковей.

А она подумала: требую, чтобы он мне верил, а сама молчу о Шерходже, который был здесь. Да ведь каждое мгновенье может распахнуться дверь, и вернется Шерходжа, быть может не один, а со своими дружками, картежниками из чайханы? Что тогда? Ей стало страшно, так страшно, как еще никогда в жизни не было, и, прижав кулаки к груди, она потребовала каким-то пронзительным, властным шепотом:

— Лучше уходите! Уходите из этого дома! Сейчас же уходите!

Масуд разломал лепешку, захрустевшую в пальцах, положил перед Дильдор самые мягкие куски, а себе взял потоньше, прохваченные огнем, ломкие, любимые, они напомнили ему дом. Чай остыл, но был вкусен. Масуд хвалил лепешку, выщипывал ягоды, розовые, как утро, из горы винограда на втором подносе с краю стола, подлил себе горячего чаю, поинтересовался, не заменить ли чай девушке, и все это делал с легкой улыбкой, а Дильдор не унималась:

— Правда, Масуджан! Уходите! Я буду счастливой оттого, что вы спите спокойно и сладко, как спит всякий уставший человек. Я же вижу, как вы устали! Я сейчас заверну вам в узел всяких вкусных вещей… И миску плова, который уже готов. Вы уйдете, а я буду радоваться.

— Вы же хотели поговорить со мной.

— О чем? — спросила она. — О чем мне говорить с вами? — Ее большие глаза остановились на его лице. — О том, что вы мне дороже отца и брата? Пусть он придет сюда и задушит меня своими косматыми волосами! Я его не боюсь!

Масуд понимал, как это было неуместно, но все же усмехнулся, негромко и коротко.

— Волосами? Вы о нем говорите, как о девушке с длинными косами, как о русалке! Почему это — волосами?

Дильдор испуганно сжалась и пролепетала чуть внятно:

— Вы мне дороже всех!

Девушка открывалась ему, а он думал, почему это вдруг ей померещились длинные волосы брата? Как он проклинал себя в этот миг за согласие прийти сюда! Еще недавно это, казалось ему, было силой, характером, поступком, но сейчас Масуд не видел в своем поведении ничего, кроме жалкой слабости. Невозможно было все время жить в двух пластах, следить за собой, остужать себя и вежливо задавать плачущей девушке вопросы:

— А где мать, Дильдорхон?

— В гостях. У мельника Кабула.

— Вы совсем одна в доме?

— Я хочу быть одна! Сделайте мне подарок, если вы настоящий джигит, товарищ учитель. Уходите. Прошу вас!

Она отшатнулась от столика, вскочила и выбежала вон. Масуд вышел за ней. Почему-то подумалось, что она уже скрылась в саду, таким скорым был ее неожиданный рывок, но Дильдор стояла на веранде, у стены, прислонив голову к поднятым рукам.

Подойдя, он поправил красивый платок, свисавший с ее плеч.

— Не плачьте. Никто не стоит ваших слез. Ни они все, ни я. Но я хотел бы заслужить хоть слезинку… Вот я с вами! И никто не посмеет обидеть вас, пока я здесь. Вытрите слезы.

Оказывается, он совсем не умел говорить с девушками. Она не только не вытерла слез, но, повернувшись и прислонившись к его груди, вдруг припустилась рыдать в голос.

— Ну вот… И под дождем моя рубаха так не намокала! Да вы плакса… просто плакса! — Он прижимал ее к себе, гладил плечи, пока рука не остановилась где-то в глубине ее косичек. — Человека с ума сведете!

Теперь он отшагнул от нее, потряс головой, как будто выходил из сна, глубокого и плотного, как вода в омуте, и, не попрощавшись, бросился через сад к калитке. Ветки, на которые он натыкался, взмахивали на его пути темными крыльями или потрескивали, если были сухими…

Дильдор не окликнула его, не остановила, не тронулась с места. Снова она подумала, что бог ее охраняет и поэтому бережет и его, вот он ушел, это бог опять услышал ее молитвы… Всегда была уверена в том, что как вкопанные стоят от страха, когда кровь леденеет в жилах, но, оказывается, можно так стоять и от радости, от облегчения, когда нет ни капельки сил, чтобы шевельнуться.

Потом захотелось закричать на всю эту черную ночь от обиды, от боли, но радость сознания, что ее возлюбленный ушел, и будет жив, вот уже, наверно, закрыл за собой калитку школы, и ему ничего не угрожает, эта радость была сильнее. За ночью наступит утро. В прозрачном, звонком от птичьего крика небе она увидит свободных и беззаботных птах. Если бы, как они, подняться к солнцу, над землей, обремененной грехами…