Бессмертие

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

У человека нет счастливее того дня, когда разрывается тяжкая цепь одиночества. Казалось, ты обречена на него, молодая, а живешь, как в могиле, без доброго людского слова и привета, даже взгляда, и вдруг… находишь друзей, работаешь вместе с ними, смеешься, слушаешь песни и даже сама… сама поешь!

Столько дней, столько месяцев, столько лет носила камень на сердце, а вот — от него не осталось и следа. Когда Масуд во время хошара пел о горянке, которая гордо вырвалась из внутреннего двора, как из клетки, окруженной земляными дувалами, скинула с лица затемняющий мир чачван и пошла в школу, потянулась к знаниям. Дильдор казалось, что это он пел о ней, для нее сочинил эту песню.

В эти годы она не раз думала о себе, о том, какую страшную, какую несправедливую жизнь уготовила ей судьба, предопределил бог. И только сейчас поняла, что твоя жизнь — это не судьба, не бог, это — ты, ты сама.

После работы она нагрела воды, вымылась вся, оделась перед зеркалом, стоявшим в углу комнаты. И когда одевалась — пела… Она и не замечала этого, но мать крикнула с веранды:

— Перестань, бесстыдница!

Лишь тогда она заметила, что напевает, и умолкла.

— Иди сюда, — позвала мать. — Ко мне.

Мать смерила ее ненавистным взглядом, как чужая, а ведь это была мать. Ее взгляд подействовал на девушку хуже ведра ледяной воды, которая заливает и тушит самый жаркий огонь. И Дильдор вся сжалась в комок, похолодела.

Как обычно, мать сидела на нескольких слоях одеял со своими четками в руках — у нее не было другого занятия. И дочери велела, тряхнув четками:

— Садись!

С угасающей душой Дильдор тихонько опустилась подальше от нее, а мать желчно сказала:

— Отец в тюрьме — дочка поет. Брата нет — сестренка поет, — и замахнулась на нее четками, но не достала. — Куда разрядилась?

Не пустит она ее сегодня из дома, ни на шаг. Сейчас прикинется умирающей.

— За что вы меня клянете, мамочка? Мне жить хочется. Если отец не виноват — его отпустят. Если брат в бегах, наверно… От кого он прячется? Пусть придет.

— На хошар? — ехидно спросила мать. — Что ты там делала?

— Подметала в роще. Столько сору!

Плечи и грудь матери задрожали, какие-то глухие звуки вырвались из нее. Она пыталась захохотать.

— И Шерходже взять метлу? Улицу мести? Он еще не потерял чести и достоинства, не дождетесь.

— А я потеряла?

— Еще спрашивает…

Неизвестно, что случилось, как будто резкий ветер дунул на последний уголек в душе, и он вспыхнул огнем. Дильдор взбунтовалась:

— Не о чести, не о достоинстве вы жалеете! О потерянном богатстве, будь оно проклято. За богатство всех готовы удушить, отравить, убить. Даже меня!

Но мать не изменилась в лице, ни одна складка на нем не дрогнула, она пропустила ее слова, точно и не слышала.

— В школу ходишь…

— Мне сам Шерходжа велел!

— Зачем?

— А зачем он мне велел?

— За учителем следить! Он тебе приказал это… А ты? Учишься, пишешь, сияя от счастья, по домам бегаешь, если умные женщины пропускают занятия, других в школу гонишь.

— Да! Все учатся, и я хочу учиться. Для этого и открыли школу. Бегаю — меня старостой выбрали!

— Тварь!

Дильдор вскочила.

— Не боюсь я вас.

— Шерходжа предупреждал тебя: пойдешь учиться — убью.

— И Шерходжи не боюсь!

Фатима-биби ударила четками по одеялу.

— Вон! Сегодня же вон из дома!

— И уйду.

— Куда? — насмешливо спросила мать.

— Буду учиться. Буду улицы подметать.

— А есть что будешь?

— Болтушка бедняков приятнее, чем ваш плов.

— А жить где?

— Мне помогут.

— Кто? — Фатима-биби вновь задергалась в хриплом хохоте. — Еще наплачешься. Немедля вон!

Дильдор бежала по саду, а в висках стучало все сильнее. Как молотками били. Каждый удар отдавался нестерпимой болью. Ничего… Сейчас увидит Масуда и все ему расскажет. Все. И про то, что Шерходжа приходил домой. И про то, что наказал ей следить за учителем. За Масудом. Смех, ей-богу! То, что она пошла учиться, — это грех, а это разве не грех? Давать такой наказ сестре — это не грех? Грозить — не грех?

Сейчас увидит Масуда…

Но Масуда не было там, где она должна была увидеть его. Время шло, а он все не приходил. Из рощи доносились музыка и песни. Люди веселились, и он, наверно, веселится с ними. Все веселятся. Дильдор прислушалась — она сразу услышала бы и узнала его голос, но не слышала, как ни напрягалась. Где же он?

Она ходила взад-вперед у арыка, по которому едва текла слабая осенняя вода. Предзимняя. Скоро затихнет, замерзнет. Ноги устали. Дильдор остановилась и ждала.

Не пришел. А ведь было… Было, что она плакала на его груди счастливыми слезами. Были взгляды сегодня… И слова, каждое из которых значило больше, чем сказано.

А может быть, ты ничего не понимаешь в жизни, девочка? Вот стоишь, щупаешь в ушах свои любимые серьги с изумрудными камешками. Нацепила браслет с рубином. Все для него, для учителя. А его нет. И не видно и темноте твоего атласного платья, огненного при свете дня. Для него надела… А он не пришел.

В темноте сада шевелились ветки, будто кто-то ходил. Дильдор оборачивалась на каждый шорох, но ничего не видела. В темноте сада увидеть трудно, все в нем сгустилось, и деревья, и ветки, и сам мрак. Мрак ночи. Снова ночь заполняла жизнь…

— Дильдор!

— Масуд!

Она едва удержалась, чтобы не кинуться, не прильнуть к нему. Наверно, оттого, что, испугавшись, схватилась за сердце, и это остановило.

— Вы всегда… так неожиданно… Ну вас! Вы пугаете меня.

— Здесь больше никого нет?

— Опять? — спросила она, и каждый звук сразу отяжелел, еле выговорила.

— Вы были дома?

Он не видел, что она переоделась. И голос его, без единой живой, теплой нотки, звучал откуда-то сверху. Когда она одевалась, то чаще видела в зеркале его, чем себя. А на себя смотрела разве только для того, чтобы вообразить, как едва дотянется ему до плеча, и смеялась. И пела. Это было давно, сто лет назад. Это было в другой жизни.

— Да, была, конечно, — ответила она, пригнувшись и съеживаясь.

— Шерходжа не приходил к вам?

— Шерходжа? — Она распрямилась и как будто вытянулась, стала вровень с ним. — Приходил.

Все равно она скажет ему все. Скажет и уйдет. Куда? Еще не знала.

— Когда? — допрашивал он.

— В тот раз… За несколько минут до вас, до того, как вы пришли. Я и прогнала вас, потому что боялась, что он вернется… У него — оружие.

— Я знаю.

— Незадолго до обыска… когда вы тоже были у нас… того самого обыска… Шерходжа унес из сундука матери тяжелый узел и такую же коробку, как вы нашли. Ваш русский… Только не пустую унес, а тяжелую… Это он убил первых учителей.

— Вы знали?

— Я так думаю сейчас… Потому что он велел мне следить за вами и обо всем рассказывать ему.

— Почему вы мне не сказали раньше!

Это было не вопросом и не упреком, это просто вырвалось у него как сожаление.

— Не могла… Он мой брат. А сейчас говорю.

— Вы знали, где он прячется?

— Говорили, в горах.

— Он жил у мельника.

— А! — вскрикнула Дильдор. — Замира его невеста… И мать ходила туда…

— Если бы раньше! Если бы раньше…

— Масуд! Вы говорите со мной, как чекист, а не… — Она заплакала, но уже не решалась прислониться к нему.

— Я?

— Да!

И тогда он сам шагнул к ней, и обнял, и прижал к себе, повторяя:

— Дильдор, Дильдор… Верьте мне, верьте! Любимая моя… Я буду с вами, всегда, всю жизнь. Я хотел бы крикнуть об этом на весь мир. Чтобы горы затряслись, так громко я хотел бы об этом крикнуть. Вы смелая, самая смелая и чистая девушка в этом мире. Мы будем счастливы!

А Дильдор плакала не затихая и спрашивала его:

— Кто вы? Учитель или чекист?

— Я ваш суженый. Я человек новой жизни… Мы будем вместе. Вы хотите этого?

— Да.

— Идемте со мной.

— Зареванная? Вот такая? Вам надо идти? Бегите! Я знаю, вас ждут дела… что-то важное вас ждет. Бегите, — повторила она. — А я буду ждать вас еще. Здесь. Вы придете?

— Через пять минут. Успокойтесь, родная, дорогая моя, самая лучшая на земле.

— В Ходжикенте хотя бы, — перестав плакать, улыбнулась она.

— Нет, на всей земле!

Ей больше ничего не надо было, и она опять попросила:

— Бегите.

— Я сейчас…

Вот когда он пожалел, что не послушался друга и не взял с собой никого. Он спешил, а Кадыр-ака убирал посуду с загроможденных ею сури «красной» чайханы. Сказать бы ему: «Потом уберете!» Сейчас бы оставил его с Дильдор. Но не надо обманывать себя. Он пошел один, потому что надеялся увидеть Дильдор. Конечно, она должна была давным-давно уйти от арыка, где они условились встретиться, но она ждала его.

А в саду никого не было. Он осмотрел сад, дом, даже сундук приоткрыл под жуткий смех Фатимы-биби, и еще раз обошел весь сад. Никого… Сейчас передаст Трошину слова Дильдор и вернется. Из предположений преступления Шерходжи становились реальностями. И сам он — здесь, сколько бы ни мутил воду мельник. Скорей. Он снова пробежал мимо дома, на веранде которого горела лампа, зажженная старухой еще при нем, и перемахнул через дувал, сокращая путь.

А Дильдор умылась из арыка, прислоняя к лицу холодные ладони, вытерлась подолом нарядного платья и подумала, что прогуляется и подышит. Ночь уже не казалась ей такой страшной. Она вошла в виноградный туннель. Лоза еще не обронила своей одежды, листья держались на ней дольше, чем на деревьях, и эта дорожка в винограднике чудилась защищенней других. Родные листья оберегали.

И когда ее схватили за руку, первая мысль мелькнула — Масуд вернулся и опять решил напугать ее, пошутить. Но другой голос сказал:

— Постой, красотка!

И это был голос Шерходжи.

Она опешила, но спросила вызывающе:

— Чего тебе? — и дернула руку, однако он сдавил ее крепче, донельзя.

— Да вот, пришел попрощаться с матерью… А придется с тобой, сестренка… Я все слышал.

На плечах его была паранджа, а под нею — халат и рубаха, она разглядела это, когда он рывком задрал их и выдернул из-за поясного платка нож. Было темно, в виноградную аллею не проникали ни земные, ни небесные лучи, Дильдор не увидела ни лунного отблеска на лезвии, ни самого ножа, но догадалась, что это нож, по движению руки брата, по замаху. Он остановился с поднятой рукой и заговорил, словно оправдывался перед ней или хотел ее, еще живую, сначала исхлестать словами.

— Я слышал, как вы тут изливались… с этим… с учителем… Ты неосторожна, сестрица! Жаль, что я без маузера, я бы укокошил его сначала. Я мог бы догнать его и с ножом, да предпочел тебя. Не мог тебя отпустить, предательница! Никогда не поверил бы, что любимая сестра предаст меня. О боже!

— Бога не вспоминай, — попросила Дильдор. — Если он есть, то видит мою чистоту, а у тебя единственная профессия — убийца. Убийца! — крикнула она ему в лицо.

Удар острого ножа не принес ей боли, она услышала только тепло от крови на плече и, боясь, что не успеет всего сказать, зачастила:

— Твои безвинные жертвы потащат тебя в ад, братец! Не дадут спокойно лежать в могиле… А! А!

Если бы он не держал ее, вцепившись рукой, Дильдор давно бы свалилась, но он не давал ей упасть и бил ножом то сверху, то снизу.

— Вот тебе ад. Иди туда первая. Ты не будешь счастлива, сучка!

— Я уже счастлива, — прошептала Дильдор, сползая по его телу ниже, ниже, к земле…