Бессмертие

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пятница! Сегодня — пятница! Нет ни одного мусульманского местечка, где в пятницу крестьянин не отложил бы в сторону своего кетменя, своей лопаты, столяр своего рубанка, а мастер-строитель — теши, ладного топорика, которым обтесывают бревна для дома, сарая или моста. Пятница — праздник, день отдыха в будничной неделе.

А в таком кишлаке, как Ходжикент, это еще и базар. Многолюдный, шумный, веселый, задиристый, где и поторгуют, и поторгуются, и пошутят, и поспорят, и обсудят все на свете. Базар! Он гудит, он живет и вместе и по-разному, кусками, похожими то на сходку со своими ораторами, то на дружеский задушевный кружок, то на гулянье — не без удали, не без ухарства, то на театр, который только и знают люди, никогда не бывавшие в настоящих театрах. Здесь же всё: и дорбазы ходят над головами по канату — дору, балансируя длинными шестами, и кукольный петрушка кривляется над ширмой, и под гулы мужских голосов, выдыхаемых разом, как волна, разгорается борьба. Окруженные толпою зрителей, щедрых на многие рубли для победителей, топчутся на импровизированной арене знаменитые силачи. А бывает, что и какой-то неизвестный новичок вдруг повалит признанного борца на обе лопатки и надолго оставит о себе неутихающие разговоры и удивление. Редко, но бывает…

Ходжикент — самый большой кишлак в округе, на его базар сходятся и съезжаются продавцы и покупатели из других селений, отстоящих на пять, а то и больше камней, которыми отмечали расстояния, укладывая на дорогах приметные камни через каждые восемь верст. До обеда базарничают, а в полдень идут к мечети, чтобы совершить намаз — полуденную молитву — и восславить господа, даровавшего людям все милости этой жизни.

Сегодня и школа закрыта, ребят отпустили, не грех и Масуду отдохнуть от своего праведного труда, оказавшегося непосильным даже для молодого учителя, готового расходовать энергию без страха и всякого расчета. Всех ребят он разделил на две группы — до десятилетнего возраста в первый класс, после десяти лет — во второй. А вечерами приходили взрослые, хоть и мало, но кишлак-то большой, так что народу набиралось. И работа шла в три смены, при одном-единственном учителе! Уже через несколько дней он почувствовал, как ему приходится тяжко…

Исак-аксакал забил тревогу перед районными просвещенцами, ему помог Саттаров в Газалкенте, но только и дела, что тревогу били, а просвещенцы не присылали ни учителей в помощь — хотя бы одного! — ни тетрадок, ни карандашей, ни мела. Вчера Масуд сгоряча написал письмо не кому-нибудь, а самому народному комиссару просвещения в Ташкент, не постеснялся хлестких слов. «Неужели на такое дело можно смотреть сквозь пальцы!» Нарком поймет, отзовется. Помимо всего, это ведь не какой-нибудь обычный кишлак, а Ходжикент, где два учителя сложили головы, чтобы школа работала и дети занимались. Надо помнить…

Алексей Трошин так ничего и не добился от Нормата. Увез его в Ташкент — может, со временем этот байский прихвостень, уже изобличенный во лжи, заговорит, назовет того, с кем встречался у арыка в саду? Пока он все отрицал, уверял, что в саду не был, что это не его след — случайное совпадение размера… И настаивал на своем: приехал расплатиться с Каримой, ничего больше не знает и сказать не может, пусть хоть бьют, хоть убьют.

Трошин предупредил, что каждый день, каждый миг перед Масудом может вырасти Шерходжа, но… каждый день, каждый миг мог вырасти и кто-то другой, кто пустил пулю в голову Абдуллы, ударил камнем Абида. Надо быть готовым — наган в кармане, а во время занятий — в приоткрытом ящике стола. Такое учительство… Дети этого не знают и не узнают, дети делают другие открытия — как написать «мама», рисуют солнце и птиц, ишаков и лошадей, кто что хочет, и ждут с нетерпеньем, чтобы учитель изобразил на доске буквы, которыми можно обозначить все — от солнца до самого ученика, от Москвы до Ходжикента. Дети слушают рассказы учителя о новой жизни.

Мела не было, приходилось экономить, но учитель сказал, что он написал в Ташкент в письме и про мел, должны скоро прислать. Буквы помогут, вот какое это колдовство, какая сила!

Вчера, когда Масуд писал письмо паркому просвещения, настроение у него было не из лучших, он нервничал и сдерживал себя, чтобы не взорваться, и письмо не вышло слишком вспыльчивым. А сегодня гораздо лучше на душе. И тому есть причина.

К ночи приехала арба, а на этой арбе — он глазам не поверил — сидела с двумя узлами своих вещей Салима, та самая Салима, что приходила ночевать к маме в Ташкенте, соседка по махалле над Анхором! Жизнью повеяло от скрипа колес этой арбы, которая привезла Салиму и въехала в школьный двор, от голоса девушки. Это мама постаралась. Он звонил ей и, рассказывая о себе, как-то не удержался, пожаловался, что трудно, конечно, одному, не без этого, и мать ничего не пообещала, а сделала. Поговорила с заведующей своей школой, и послали Салиму в Ходжикент.

Сейчас Салима спала, устав в дороге, ей отвели комнату в доме Кадыра-ака и Умринисо. Набиралась сил. А завтра она начнет занятия с первоклассниками. Два учителя в Ходжикенте. Это уже школа. Ура!

Но «ура» кричать было не перед кем, Масуд сидел один на веранде пустой школы, в пустом дворе, протянул руку, снял дутар с гвоздя и стал наигрывать потихоньку. Во-первых, хорошо отдыхалось под музыку. Во-вторых, лучше думалось. А почему бы не организовать музыкальный кружок? Еще тебе одна нагрузка, заниматься с талантливыми ребятами! Но это — другая нагрузка, по характеру совсем другая. И наверняка в кишлаке есть свои музыканты, которых удастся привлечь для занятий в школе. Так? Так.

Надо будет спросить у Кадыра-ака, он, должно быть, всех музыкантов знает. Масуд даже запел:

Ох и хорошо быть молодым, уметь радоваться жизни и петь песни! Приехала Салима, всего-то одна помощница, а в сердце и ушах уже оркестры играют. Масуд подумал, что, пожалуй, сходит сейчас на базар. Интересно — раз. А два — купит дойру или гиджак, чтобы потихоньку собрать музыкальные инструменты для школьного кружка, школьного оркестра. Он порылся в карманах и выскреб все деньги, что у него остались. Насчитал семь с половиной рублей. Может, чего и купит… «С голоду не помру, как-нибудь проживу». Шутки шутками, а кишлак — не город, здесь легче люди общаются и помогают друг другу. «Ноги не протяну, в самом деле…»

На первый случай выручат Кадыр-ака и Умринисо. И только подумал об этом, как вспомнил, что из района не ответили покуда, не установили им жалованья. Как они живут, на что — одному богу известно. Пошли на базар, верно, понесли что-нибудь продать. Встретит их — посмотрит. Люди — золото, работают бесплатно, а начальство не спешит, не беспокоится.

Выйдя из двора через новые ворота, которые Исак-аксакал распорядился сделать для школы, да, собственно, сам сделал, чтобы не ходили в школу через дом сельсовета, как на задворки, Масуд увидел, как много народу столпилось в чинаровой роще. Тьма людей! И, забыв о базаре, свернул туда, неся на плече дутар — захватил с собой, чтобы по нему проверить и подобрать другой инструмент.

Под чинарами теснились джигиты в белых бязевых рубахах с открытым воротом и самодельной обувке из сыромятной кожи — чарыгах. Девушки, почти сплошь одетые в праздничные красные платья, кутались в непомерные шали. Старики держали на поводу каких-то облезлых, как они сами, ишачков, а старухи в паранджах вели коз на веревках и еще несли, прижимая к себе, котомки. Куда они?

Все тянулись к Салахитдину-ишану, восседающему на своей каменной глыбе и пересыпающему в пальцах четки, нанизанные на кольцо из длинной нити.

Вокруг каменной глыбы, вокруг этого «трона» земного наместника небесного вседержителя, правящего всем миром, приплясывая и распевая, бесновались дервиши, монахи, давно превратившиеся из нищих и страждущих в бессовестных и беззастенчивых обирал простодушных мирян. Здесь они показывали себя, они давали свой «концерт». На них смотрела толпа, и поэтому они старались изо всех сил.

Их одеждой были волосяные халаты и живописные лохмотья. Многие высоко вздымали длинные посохи и потрясали ими, посылая вокруг свои песенные призывы. Они пели, все время обращаясь к друзьям-братьям и поучая просить помощи только у бога, ждать помощи только от него, а к богу они тут же посылали свои просьбы не оставить людей без милости, гнать ото всех беду, всем дарить счастье. Между высокими словами они не забывали вставлять советы поспешить на базар. «Будьте счастливы, друзья-братья, идите на базар, друзья-братья…» — пели голосистые дервиши, а им подыгрывали музыканты. Трещали и постукивали кашгарские сафаилы — палочки с бубенцами и пучками проволоки, похожие на метелки для скатертей.

Своих коз и овец старухи вели к ишану, чтобы помолился за них. Свои котомки со щедрыми, от всей души, подарками несли ишану. Многие джигиты протягивали ему червонцы, которые он прятал, не считая. Могильщик-заика, тот самый, который сопровождал Масуда на кладбище, когда он в первый день ходжикентской жизни посетил могилы своих предшественников — учителей, своих товарищей, собирал подаренных ишану овец и коз в гурты и отгонял за дувалы, во двор дервишей, которые сегодня обезглавят некоторых из этих перепуганно блеющих четвероногих себе на плов, а большинство пополнит стадо ишана. Могильщик-заика был предусмотрительно вооружен предлинной хворостиной и управлялся проворно. За солидный подарок и за червонцы Салахитдин-ишан широко раскрывал объятья, величавым жестом благословлял дарящего и молился, а за курицу или за петушка, может быть последнего во дворе, взглядом не удостаивал и не замечал молящих, надеющихся глаз.

Но и эти глаза были все равно благодарны ему за то, что он буркал второпях какое-то непонятное слово…

Освободившись от своих подношений, верующие входили в круг дервишей и танцевали вместе с ними. Танец становился всеобщим. Старики, взрослые и… дети! Дети тоже подпрыгивали и пели — они были искренней и старательней всех! Масуд увидел мальчишку, малорослого, курносого, которого вчера учил первым буквам и запомнил, даже похвалил за любознательность. Что он там делает — в этой крутящейся толпе? Дышит пылью, которая насыщает не только легкие, а и мозги? Масуд, сделав несколько стремительных шагов, приблизился к мальчику, поймал за край рубашки, рванул и вывел из толпы. Узнав учителя, мальчик вздрогнул, тут же выдернул из руки Масуда свою рубаху и умчался вниз к реке. Он бежал все быстрее, и Масуду стало вдруг весело. Да неужели у него только и сил, что выдрать из толпы безумцев одного малыша? А что, если попробовать…

Не умея откладывать своих решений в долгий ящик, он где плечом, где локтем проложил себе путь к глыбе, на которой восседал ишан, одним прыжком взлетел на нее, оказавшись рядом с божьим наместником на земле, и… заиграл на дутаре. Люди остановились — не все сразу, конечно, но все больше людей перестало топтаться и начало поворачивать к нему головы, кто с недоумением, кто с любопытством. Обычный извечный церемониал пятничного преклонения перед ишаном был нарушен. А Масуд запел. Он запел не хвалу аллаху, нет, он запел уже ставшую знаменитой и любимой в народе песню Хамзы о Советах. Она звучала здесь чужеродно, конечно, но тем более поразительно и неожиданно. А пел Масуд красиво. Голос его звучал сильно и мелодично, многие спешили на песню издалека.

Такие слова, казалось, никогда не зазвучат с этой каменной трибуны! Никто ничего не понимал… Нет, кое-кто понял и улыбался, почесывая головы под тюбетейками. Дервиши застыли с искаженными лицами, блестящими бисеринками пота. Ишан, однако, безмолвствовал, и никто из них не знал, что делать, как себя вести.

Ишан начал подниматься, и дервиши сразу же завыли, загалдели. Они были все неистовей, но песня уже была спета. Ишан поднялся и приостановился, ожидая, что дервиши и народ сейчас сметут, скинут с его «тропа» неверного. Толпа, однако, шумела по-разному. Дервиши выли и буянили громогласно, а дальше, по краям толпы, распространялся слух, будто приехал певец, чтобы выступить в пятницу, и, судя по голосу, это знаменитый певец, может быть сам Мухитдин-коры. «Он, он! Неужели не узнаете?»… «Его не спутаешь!» Тот, кто никогда не слышал знаменитого певца, спешил протолкаться к камню.

Это только казалось так, будто вся толпа неистово бесновалась и приплясывала, а между тем многие сидели на обочинах дороги, разговаривая о своем, озабоченные своими делами. Теперь они вскакивали и подходили поближе.

Исак-аксакал и Батыров пили чай с друзьями из других кишлаков в чайхане, открытой ради пятницы мельником Кабулом. Чайханщиком подрядился поработать рябоватый картежный заводила, другие картежники ему помогали в роли подручных. «Ну что ж, — смеялись Исак-аксакал и Батыров, — пускай поработают балбесы, побегают взад-вперед, узнают, почем копейка…» Сейчас услышав песню Масуда, Исак-аксакал быстро сказал Батырову:

— Аскарали! Давай-ка туда, как бы там чего не случилось!

Когда Батыров подошел, люди, заинтересовавшиеся певцом, оттеснили дервишей и других псалмопевцев, вышедших из религиозного экстаза, и перекрикивались с Масудом:

— Давай еще!

— Спой!

— Мы хотим послушать!

Пригнув голову и болтая четками в опущенной руке, ишан, толстый и маленький в натуральном виде, без трона, уходил во двор дервишей, а они тянулись за ним, растерянно, зло и понуро ворча. Батыров увидел хвост этой процессии и подивился учителю и порадовался:

— Ну и ну!

А Масуд спрашивал заинтересованных:

— А что вам спеть, друзья-братья?

— Что-нибудь веселое!

Струны дутара задрожали под его быстрыми пальцами, повторяя мелодию дервишей, набирая силу, а вокруг люди затихали и готовились слушать, тем более что певец загадочно и обещающе улыбался. И вот он начал небывалую, только что сочиненную песню:

Строчку эту встретили смехом, где несмелым, а где откровенным, громким, подбадривая певца возгласами:

— Будь здоров!

— Не робей!

— Вот умница!

Некоторые дервиши, отставшие от процессии и не ушедшие восвояси, застыли как истуканы, глядя на певца. Кое-кто из них остервенело сжимал кулаки и скрежетал зубами. Батыров подошел и стал на виду у этих «обиженных». А Масуд говорил, перестав играть и помахивая дутаром:

— Давайте-ка, друзья-братья, соберемся с мыслями и решим одну загадку. Что ждет этих прекрасных баранов с жирными курдюками, этих шаловливых, но хорошо откормленных коз, этих бедных петухов и курочек, ноги которых уже связаны? Для чего, как вы полагаете, дервиши с удовольствием угнали и унесли их в свой двор, получив из ваших собственных рук? Может быть, у меня ума не хватает постигнуть всего, мир сложно устроен, но я так думаю, что баранов они зарежут, кур ощиплют, наварят, нажарят и съедят! С аппетитом полакомятся медом и сливками и… пора бы помолиться за вас, но сначала они полежат, сытно отрыгивая. Еды немало, так что лежать они будут дольше, чем молиться. Может, я не так говорю?

Два голоса с разных сторон нарушили тишину, разлившуюся над притихшей толпой:

— Чистая правда!

— Точно так!

— Конечно, это ваше дело — вы такие щедрые, что последнее отрываете от себя и кормите дармоедов. Вы не украли, ни у кого не увели ни одного барашка, сами их вырастили, высмотрели и привели сюда. Вас за это казнить нельзя! И я не укорял бы вас за доброту, если бы они, — Масуд ткнул грифом дутара в сторону дувала, за который убрались последние дервиши, — хотя бы молились исправно… Так нет же! Отрыгаются и начнут проклинать все новое, что рождается вокруг вас, в нашей жизни — для вашего счастья, друзья-братья, для счастья ваших детей. «На байских землях, которые вам дала народная власть, не сажайте ничего, это земля греховная», — разве не так они говорят? «Женщины! Не раскрывайте лиц, станете неверными!» Удивляюсь я! Что за недоверие такое к нашим матерям, женам и сестрам? Им нельзя даже лица открыть, на белый свет посмотреть. Как открыла, так и соблазнилась кем-нибудь сама или соблазнила! Да и джигитам никакой веры нет. Как увидел хорошую женщину, так и осквернил, пропала она, как будто ты и не джигит, а бес! Пусть тогда всех держат взаперти, а сами идут работать на поля и разносят нам по дворам лепешки и молоко! А?

Люди пересмеивались, слушая Масуда, а он даже на дутаре заиграл и спел:

Отдельные пересмешки тут и там стали всеобщим смехом, а Масуд вскрикнул, подражая дервишу, подняв свой дутар, как посох:

— В советскую школу не пускайте детей и сами не ходите, она направит вас против бога!.. А я так скажу, — он опустил руку и обвел глазами толпу. — Школа научит читать, писать и считать, то есть делать все, что ишан и сам умеет, — значит, это не грех. Ишан умеет один, а школа всех-всех научит. Дети станут умелыми и знающими больше ишана. Разве плохо? Школа раскроет детям правду о жизни, объяснит, кто такие баи, а кто батраки. И вам не советую отставать от детей. Ликвидируете неграмотность — познаете мир. Чего в школе не расскажут — в книжках прочитаете. Это, конечно, не так просто — ликвидировать неграмотность, это требует усилий и стараний, но ведь нам с вами не привыкать работать, мы себе все сами делаем, не ждем, что ишан нам приведет хоть одну овечку или принесет хоть одно яичко. Все узнаете и сами решите — верить богу или себе. Ишан боится, что вы поумнеете и перестанете ему баранов водить, а я зову вас всех в школу. Ходжикентцы, покажем пример другим!

— А почему ты зовешь? — спросили из толпы.

— Потому что я — учитель. Двух учителей здесь, в Ходжикенте, убили, как вы слышали, наверно…

— Кто убил? Нашли?

— Пока неизвестно. Но — найдут! Враги убили.

— А ты — третий?

— Я — третий.

— А на вечерних курсах женщины вместе с мужчинами будут обучаться? — первый раз за все это время прозвучал женский голос.

И Масуд обрадовался и тут же сообразил, что́ надо ответить, потому что людям трудно сразу преодолеть себя:

— Нет. Отдельно. Из Ташкента приехала учительница. Она будет заниматься утром с малышами, а вечером с женщинами.

Гул одобрения прокатился над толпой. Зашевелились женские фигуры в паранджах с черными накидками из конских волос на лицах — чачванами, задвигались, завертелись девушки в ярких платьях, с платками на головах, чуть приоткрыв одни глаза.

— Учительница?

— Уже приехала!

— Значит, ты не певец? — перекрыл робкие женские голоса мужской рык, полный то ли удивления, то ли готовности посмеяться.

— В школе будет музыкальный кружок, — сказал Масуд. — Желающие и петь научатся.

— Да-а, ты хорошо поешь, — прорычал мужчина.

— А говорит еще лучше! — взахлеб воскликнул какой-то довольный парень.

А Масуд соскочил с камня, и толпа медленно начала рассасываться, расходиться, потекла к базару. Отвечая на людские вопросы, шел среди текучей толпы и Масуд, оберегаемый придирчивым взглядом Батырова.

На краю базара, шумевшего и галдевшего на вез лады и заполнявшего всю центральную площадь кишлака, весь гузар, Масуд остановился, увидев Кадыра-ака и Умринисо. Школьный завхоз держал жену за руку, а другим локтем прижимал к себе котомку с одеялом, углы которого горели расшитым атласом.

— Как успехи?

— А-а, — ответил Кадыр-ака, — лучше на вас смотреть! Какая это радость — послушать умного человека! Спасибо, учитель.

— А успехи неважные?

Успехов у них не было никаких. Сколько ни кружили по базару, никто не дал за одеяло больше сорока рублей. Умринисо уговаривала мужа продать, а он не соглашался. Не сам сделал. Днями и ночами мать и Умринисо больше года расшивали атлас шелковыми нитками, жалко было. Не ниток, а их трудов. Одеяло красивое. Себе делали. Кабул-мельник смотрел, поудивлялся.

— Не купил?

— Этот вообще тридцатку давал. Смеялся. Уговаривал бросить школу и в чайхану вернуться. Доходное, говорит, место!

Масуд дотронулся до тонких узоров на углу одеяла, нахмурился и сказал:

— Хорошо, что не продали. Подождем до следующей пятницы. Должны же ответить просвещенцы! — И тут же подумал, что ведь и до следующей пятницы нужно дожить, посмотрел на своих помощников и прочел то же самое в их глазах.

Мимо куда-то заспешили люди. В коловерти базара образовались и потекли заметные мужские потоки.

— Куда это они? — спросил Масуд.

— На кураш.

Кураш — борьба. Мужское зрелище. Спорт, азарт и… Масуд схватил за руку Кадыр-ака:

— Попытаем счастья!

— О чем вы, учитель? — не понял тот.

А Масуд вырвал у него одеяло, завязанное кое-как в косынку, и протянул его жене:

— Тетя Умринисо! Вы берите узел и — домой, идите домой. А мы… поглазеем на борцов. Пошли, Кадыр-ака.

Место, к которому они приближались, казалось, сплошь запружено людьми, и все они взрывались крикам ми, полными негодования или восторга. Главное происходило там, в центре, на пятачке, вокруг которого счастливцы сидели, подоткнув под себя халаты, дальше них многие стояли на коленях, образуя следующий ярус, еще дальше — на ногах, а по краям этих плотных колец размещались кто как смог — на ишаках, на конях, на арбах и на деревьях…

Шел кураш. На пятнышке свободной земли в окружении зрителей встретились в непримиримой схватке борцы. Взяв друг друга покрепче за поясные платки, они ходили, они кружились, поджидая момента, когда можно будет воспользоваться малейшей потерей внимания у соперника, малейшей его оплошностью и оторвать от земли и швырнуть… Под рев толпы, захваченной любимым зрелищем, состязанием богатырей-палванов!

С большим трудом Масуд и Кадыр-ака протолкались к середине. Многие, узнавая учителя, пропускали его, уступали свое место, теснились. И стало хорошо видно, как, переступая босыми ногами, плотнее прижимая их к земле, движутся по кругу борцы. Поверх рубах на них надеты халаты, перехваченные скрученными платками-поясами, за которые борцы держались намертво. Были они на вид разные — один покрупнее, посолиднее, другой потоньше, зато помоложе и повыше. Это про него зрители замечали:

— Старается «пистолет». Хочет с Аскаром справиться…

— Он на всех лезет!

Масуд понял, что молодого борца прозвали «пистолетом» за его задиристость.

— Зря старается.

— Ничего у него не выйдет.

— Мало ли чего он хочет! Аскара положить. Эх ты!

Так переговаривались люди вполголоса, а «пистолет» теснил Аскара, а тот отступал и вдруг, словно бы отдохнув и почуяв, что его противник неровно дышит, отвалился, потянул на себя молодого смельчака и вздернул так высоко, что «пистолет» задрыгал в воздухе длинными ногами, пытаясь найти и не находя опору.

Толпа смеялась над ним и поощряла любимца:

— Давай, Аскар, накажи этого выскочку!

— Кидай его!

— Покрепче!

— Яша-а! — звучало со всех сторон приветствие, обращенное к Аскару. — Здравствуй!

Покружив соперника в воздухе на потеху своим восторженным, хохочущим поклонникам, Аскар тяжело и самозабвенно шлепнул его на землю. Ого! Такой удар многого стоил «пистолету». Было похоже, что один из борцов не положил другого на лопатки, не припечатал к борцовскому «помосту», условно говоря, а изо всей силы ударил им по земле. Как будто хотел отучить от борьбы. Беспристрастным наблюдателям показалось, что «пистолет» испустил последний вздох. Но были ли вокруг беспристрастные наблюдатели?

Все шумели, кричали во все горло, точно это они одержали победу, и били в ладоши, не жалея рук.

Два дружка «пистолета» выбрались в круг, подняли его и уволокли, он еле перебирал ногами.

Зато два друга Аскара, подняв фалды халатов, горделиво обошли народ, собирая деньги. Изредка летела и мелочь, но в основном падали в задранные халаты мятые бумажки, да не по одной!

Старик судья, отечески хлопая по плечу победителя, который кланялся публике, спрашивал:

— Кто еще желает помериться силой с нашим богатырем Аскаром?

Старику с трудом удавалось сдерживать свой артистический темперамент, сохранять судейскую нейтральность, невозмутимость, глаза его сверкали, может быть жили воспоминаниями, но голос звучал значительно и солидно:

— Кто желает, я спрашиваю? Я спрашиваю, а богатырь ждет! Ну, найдется ли храбрец выйти против Аскара?!

Храбрец не находился, и это грозило окончанием главного события на кураше. Судья терпеливо повторял свой вопрос — скорее ради приличия, чтобы подчеркнуть весомость победы, чем в надежде, что кто-то встанет и выйдет…

— Нет желающего?!

Публика уже благодушно требовала:

— Давай новую пару!

Кое-кто начал откалываться, расходиться, по одному, по двое. Судья, напрягая голос так, что жилы вздулись на его старческой шее, крикнул:

— Последний раз спрашиваю: нет желающего положить на лопатки Аскара?

— Есть!

В толпе захохотали, ожидая продолжения шутки, но вместо этого крикнувший молча поднялся с корточек, и все увидели его, и некоторые узнали Масуда, парня, который назвал себя учителем и пел на камне ишана.

Те, кто был поближе или вовсе рядом, увидели, как схватил его за руку вскочивший сосед, Кадыр-ака, как спросил обеспокоенным, каким-то раскромсанным голосом:

— Вы что, с ума сошли? У Аскара руки железные!

— Дайте мне халат, Кадыр-ака.

Кадыр-ака вцепился в Масуда второй рукой, глаза у бедняги, бывшего чайханщика, вылезали из орбит. Сбоку посоветовали:

— Не держи его. Пусть свернет себе шею.

— Посмотрим, что умеет этот борец-учитель.

— Языком легче трепать. Пусть поборется!

— Дадите мне свой халат или у других просить? — повторил Масуд.

Все головы повернулись в его сторону. Парень был высокий и ладный, но все же — парень. Помоложе «пистолета», проученного за безрассудную отвагу. И кто с интересом, предвкушая зрелище, кто с тревогой, кто со злорадством поднял крик:

— Выходи, учитель!

— Смелей!

— Поучи нас!

— Слушай, парень, брось свою затею…

— Что ты, раньше времени хочешь богу душу отдать?

— А вам жалко? — мешали спрашивающим, перебивая.

— Ой, ой! — ерничая, запищал кто-то. — Пропали наши детки, некому их будет грамоте учить!

Масуд под хохот выходил в круг, обвязываясь платком и расправляя складки халата. Старик судья даже не поинтересовался его именем, объявил, подхватив в угоду зрителям ими данное прозвище:

— Силами померяются знаменитый палван Аскар и борец-учитель. Поприветствуем борцов!

Люди заголосили, зашумели, захлопали.

Аскар застыл в середине круга, могучий, как утес, словно бы виднее стало, какая у него грудь, как раздались его плечи. Он никого не удостаивал вниманием, на Масуда даже не покосился, а глядел в землю. Как будто его и не касалось происходящее.

А народу прибывало. Никто не уходил уже отсюда, наоборот, теперь с базара бежали к площади, одни возвращались, другие забывали торговлю. Новости по базару разлетаются мгновенно. Исак-аксакал протолкался к Кадыру-ака и схватил за грудки, чуть рубаху не порвал:

— Почему выпустил учителя? Опозорить хочешь? Над ним же смеяться будут, запомнят на двести лет!

— Я удерживал. Он и слушать не хотел!

— Верно, верно…

Борцы уже засунули руки за пояса друг другу, ухватились пальцами за платки, как, наверно, и дракон зубами не хватается, вложив в это всю свою мощь и настроение, и пошли ходить, крутиться. Раз, другой вздрагивал Аскар и пытался оторвать Масуда от земли, хотел положить его в первую минуту на радость своим поклонникам и смех остальному люду, но не тут-то было! Масуд держался и даже улыбнулся в ответ на вторую попытку. Нет, он не позволял отделить себя от земли. Большая земля, она была сейчас опорой маленькому человеку, будто бы созданная для него одного.

— Ты смотри, он держится! — крикнул кто-то.

И сейчас же вокруг начали удивляться, прорвались еще десятки голосов.

Потом заметили, что Аскар вспотел. Капли пота повисли на бровях, стали перекатываться через них и попадать в глаза, а вытереть их — нечем, руки заняты. Раз, второй борцы закружились с быстротой мельничного жернова и так же тяжко дыша, но знатоки сообразили, что это было уже по воле не Аскара, а борца-учителя.

— Как его зовут? — спросил кто-то в тишине.

Ответа не последовало, но зато… зато именно в эту минуту произошло чудо. Борец-учитель поднял Аскара на свое левое бедро и тут же бросил на землю, не дав дотянуться до нее ногами, а дальше никто и понять не смог, не успел, как обе лопатки Аскара оказались придавленными к земле. Только увидели — на одном плече знаменитого богатыря руки учителя, а на другом — его правое колено. И все!

Тишь была полной и, казалось, бездонной.

Старик судья, почти прижавшись ухом к земле, затянул под спину Аскара и подал рукою знак: победа.

Вот теперь толпища взорвалась гулом, подобным горному обвалу, селевому потоку, когда камни с гор летят, гремя. Орали, хлопали. Новый чайханщик, прибежавший сюда вместе со своими подручными, превратился в главного информатора и втолковывал всем:

— Да он же не просто учитель. Он — ташкентский чемпион! Он умеет бороться. Вы не знаете, а я знаю!

Кадыр-ака и через час вспомнить не мог, как подхватил и протянул вперед подол рубахи, поскольку на нем не было халата — ведь в его счастливом халате Масуд победил Аскара. Хорошо, что рубаха была длинная. В ее подол, как в корыто, падали и падали и серебряная мелочь, и рубли, и бумажки покрупнее. Кадыр-ака боялся, что Масуд заругает его, но ведь это обычай дедов, это честные деньги. Не взять их за свою победу — людей обидишь хуже, чем бранным словом.

Масуд не ругал его. Они сидели у реки, на траве, как на ковре, который расстелила сама природа. Кадыр-ака считал деньги, а Масуд спрашивал:

— Ну как, напугались?

— Еще бы! Легко ли победить самого Аскара? — завхоз качал головой: победа казалась ему тем значительнее, чем больше была сумма.

— Будем считать, что просвещенцы толкнули нас на кураш, на этот заработок, — сказал Масуд. — Пусть быстрей поворачиваются, жизнь не ждет. Так… Это — вам и тете Умринисо первое месячное жалованье. А на это купим сейчас гиджак и флейту!

— Зачем?

— В школе будет музыкальный кружок.

Кадыр-ака поморгал глазами, поулыбался и отложил несколько рублей из стопки, предназначенной для него.

— Это мы с Умринисо даем. Для школы.

— Возьмите назад.

Кадыр-ака помотал головой:

— Пельмени едят для того, чтобы съесть мясо. Так говорят. — Все — для школы. Вы — для школы, я — для нее, Умринисо — тоже. И эта мелочь — тоже.

— Возьмите, — повторил Масуд, — и купите в какой-нибудь лавке или у приезжего торговца тетради, карандаши…

— И чернила!

— Ну что ж. Если увидите, то и чернила. Но тогда и ручку, хоть одну, а лучше две-три. Дети захотят попробовать.

— Три ручки, — загибал пальцы Кадыр-ака.

— С перьями. Лучше всего — рондо. Так называются. Они самые крепкие.

Кадыр-ака повторил все, гордясь поручением.

— Ну и пятница! — сказал он, вставая.

Да, пятница вышла необычная, подумал Масуд, и не только по форме. Даже для него, для неверующего, вышла праздничной эта пятница. На базар он не пошел, чтобы не обижать завхоза ненужным попечительством. А кроме того, наверняка будут поздравления незнакомых по случаю победы на кураше, не хотелось разжигать эти страсти. А кроме того…

Его давно тянуло в школьный двор, домой. Там, за дувалом, может быть… Нет, не надо об этом думать.

— Я иду отдыхать, — сказал он.

И Кадыр-ака, провожая его долгим взглядом, глядя ему вслед, тихим шепотом помолился: «О боже! Сохрани его от дурного глаза и всех напастей!»

Сначала Масуд шел в гору, потом побежал. Бежал и думал о себе: «В сущности, я мальчишка! Бегу, радуюсь… А увижу ли я ее? Ну, а если увижу? Что тогда?» И не было ответа. Но мальчишку это не пугало…

Дильдор он увидел, едва забежав во двор. Она стояла там, где еще несколько дней назад была калитка, а теперь выделялась свежая заплата в дувале. Над дувалом возвышалась ее головка в бархатной тюбетейке, расшитой всеми цветами радуги. Черные глаза округлились, стали совсем большими, как две сливы с кулак. А он начал улыбаться…

Но прежде чем улыбка его расплылась навстречу ее взгляду, Дильдор повернулась и помчалась прочь. Он кинулся к дувалу. И увидел, как она убегает, как мелькает в листьях ее узорная тюбетейка, а в траве — блестящая зелень шелковых шаровар. Она скрылась, но ветки вздрагивали. Это были тонкие ветки деревьев, задетые ее плечами…

Она убежала. И то, что Дильдор убежала, разволновало больше и показалось дороже первой встречи, когда она сидела рядом с ним и разговаривала. Куда дороже!