Бессмертие

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Снег доходил до колен. Масуд бежал через гузар к мосту и думал, что на велосипеде сейчас не поедешь, чтобы догнать Салиму. Да и не могла она уйти далеко. К тому же больная… Но еще с версту пробежал он за мостом, по дороге, а девушки нигде видно не было. Может быть, ее увезла какая-нибудь арба? Приезжали в Ходжикент гости из разных кишлаков, бездельничающие сейчас, могли на обратном пути и Салиму подхватить.

Однако он не увидел ни одного следа от арбы на свежем снегу и опомнился. Приостановился отдышаться. Следов от ног с самого края дороги было достаточно, кишлак — не город, но все же в Ходжикенте живет не он один со своими учителями, и с рассвета вдоль дороги уже прошлись какие-то жители. А вот арба еще не проехала ни одна…

Он сейчас не думал о том, что случилось с Салимой и удастся ли вернуть ее, важно было ее догнать.

Постояв чуть-чуть и подышав морозным воздухом, таким, что, казалось, кинь камень — зазвенит, он повернул в кишлак. Стало понятно, что так он будет плестись по снегу за Салимой, а она уходить все дальше. Надо было попросить у Исака-аксакала коня.

И скоро он отправился в путь уже на Сером.

Объяснений с учителями особых не было. Все как будто бы понимали, в чем дело. А Кадыр-ака пожалел Салиму при всех:

— Сколько ночей она не смыкала глаз… А-ха-ха! Жалко, хорошая девочка, а… бедняжка. Такую болезнь ничем не излечишь.

Масуда спросил, помогая ему снаряжать в дорогу Серого:

— Зачем вам догонять Салимуджан? Что вы сделаете? Пусть себе идет потихоньку, вволю поплачет дома, успокоится.

— А школа? — спросил Масуд.

Кадыр-ака ничего не ответил и, только когда Масуд уже вскочил в седло и собирался тронуть коня, пробормотал:

— Сами говорили, у детей вот-вот каникулы, а учитель — тоже человек. Что вы ей скажете?

В самом деле, что он мог ей сказать?

Проще было думать, что все подозрения об отношении к нему соседской девушки Салимы, раньше, как он замечал, охватившие маму, а теперь открывшиеся и Кадыру-ака и остальным, чепуха и выдумка, а Салиму заставила предпринять такой неожиданный шаг какая-то другая причина.

Если свернуть на эту горную трону, защищенную склонами и поэтому почти не засыпанную снегом, выбросишь хороший кусочек дороги и сократишь разделяющее их с Салимой расстояние версты на полторы. Так и сделаем. Ну, Серый! Салима ушла, наверно, рано, может быть еще до света…

А что он ей скажет, в самом дело? Ничего у него не было для нее, кроме слов благодарности за ее дерзкий и радостный приезд в Ходжикент. Кажется, не назовешь светлее дня в ту пору, если вспомнить. Ну, он скажет ей об этом, а потом? Может быть, подчиниться воле случая или судьбы, как хотите толкуйте, и не мешать Салиме, пусть уходит в Ташкент?

Тогда он посадит ее на Серого и довезет. У него тоже есть дела в Ташкенте, надо и ему побывать там. Конечно, прежде всего хотелось навестить Дильдор в госпитале, но об этом он не стал раздумывать, пока конь шагал по тропе.

Подумать было и еще о чем… Дервиши опять начали наводнять мечеть и чинаровую рощу. Откуда они взялись? Салахитдин-ишан появился в месте паломничества. Почему такая перемена в поведении трусливого ишана? Земля живет слухами, пусть негромкими, но ходячими, людских глаз не закроешь, ртов не заткнешь, а люди передавали, что в Хумсане и Юсупхане, Богустане и Хандалыке, Чимгане и Бричмулле видели двух всадников, которые беседовали с муллами и возвращали дервишей. Что за всадники? По приметам это были Обидий с дядей, и надо было быстрее рассказать об их путешествии по горным кишлакам Трошину и отцу.

Имело смысл заглянуть в проектный отдел стройорганизации, которой поручили разработку проекта и строительство новой школы в Ходжикенте. Сколько ни катайся господин Обидий со своими дядями по окрестным дорогам и тропам, а школу мы построим, школа будет! И не какая-нибудь, а новая, и не просто школа, а имени Абдулладжана Алиева…

Ах, как нужна будет в этой школе Салима Самандарова!

Масуд совсем ослабил поводья, конь сам выбирал, куда ступать, и ступал осторожно, иногда обходя подкинутый ветром снег, если позволяла тропа, иногда проваливаясь в него. Как бы это сокращение пути не обернулось задержкой, потому что по дороге можно было бы подгонять Серого, ехать быстрее! А тут оставалось подчиняться его природному здравомыслию и чутью. Внизу — нагромождения снежных лавин, белые пропасти…

Тропа стала расширяться. Мерно покачиваясь в такт конским шагам, Масуд думал: да, они с Салимой вместе выросли, бегали по одной улице, играли в пыли. Как им все было весело тогда! Да, они ходили в одну школу, учились в одном педучилище, ну и что? Он всегда видел в Салиме самого верного и дорогого друга. Она приходила в их дом в Ташкенте и оставалась ночевать с мамой почти каждый вечер. Она выступала здесь на собрании кишлачного актива, собранного Исаком-аксакалом, чтобы обсудить фельетон Обидия в газете, и это не кто-то другой, а она защищала Дильдор, пылко говорила о том, как это непросто, а юная девушка сумела, порвала со своим классом, отказалась от богатств, запрятанных отцом-баем и братом-сыном, сбросила паранджу, пошла в школу. За все это ее чуть и не убил брат!

Салима! Разве мы виноваты с Дильдор, что полюбили и любим друг друга? Нет, он не чувствовал себя виноватым, откуда же эта удрученность, эта неловкость, это чувство бессилия что-нибудь поправить? Оставались надежды на мать, Назокат, она — умная, она и его научит, и Салиме скажет какие-то нужные и сильные слова, полные надежд…

Ветер не хотел утихать совсем, хотя сегодня дуло меньше, чем вчера. И снежинки носились по воздуху, перелетая со склона на склон и порой цепляясь за его плечи и шапку.

Он писал Дильдор часто, посылал ей стихи — о том, как любит, как скучает. С тех минут, как он поговорил с Сергеем Николаевичем, его не оставляло беспокойство за жизнь Дильдор, но в письмах к ней он боялся задавать вопросы о ее самочувствии, выражал уверенность, что оно улучшается, и все. Неожиданно от нее тоже пришло письмо. Она написала его сама. Две-три неровных строки, полные бесконечных ошибок, но как они были дороги! И эти ошибки тоже… Ах, это письмо! Оно и сейчас было в кармане его куртки, на груди, и он помнил его на память. «Я счастлива… ваши письма… Нет такой другой счастливой, как я… Доктор сказал… вы были… Я тогда видела сон… вас… Берегите себя… Всегда ваша Дильдор».

Вот и дорога. Направо — Ходжикент, налево — Ташкент. Кишлак — близко, город — далеко. А вот и сидит кто-то близ дороги под вековой ивой, обсыпанной снегом.

— Салимахон!

Салима вскочила с чемоданчика, попыталась спрятаться за иву, но не успела. Масуд уже подскакал к ней. И совсем растерялся, не зная, как вести себя, как заговорить с девушкой, строгим голосом заведующего школой, рассерженного ее уходом, или дружеским, или…

— Почему уехали? — жалостливо спросил он.

Салима молчала, подчеркивая своим молчанием бесполезность вопроса.

— Не сердитесь, — сказал он, кашлянув в ладонь. — Давайте спокойно рассудим… Думаете, вы просто учительница? Нет, вы… солдат в бою! Как же…

Салима подняла на него глаза, и он умолк. А глаза ее словно бы говорили: ну вот, сказал — спокойно, а сразу пошла агитация, пошли восклицательные знаки. Замолчите лучше, Масуджан. Я сама понимаю все, сама боролась с собой, пока хватало сил, а теперь…

Она протянула руку к чемоданчику, но он поднял его раньше.

— Отдайте мне, — попросила она, — и уезжайте.

— Почему?

— Все вы сами понимаете.

— Нет, ничего не понимаю, — прикинулся он. — Что вы говорите со мной так, будто я в утробе матери был уже Аристотелем! А я ничего не понимаю! Объясните…

— Не стоит, — она снова протянула руку и вырвала у него свой чемодан. — Разве не слыхали: «Говори тому, кто поймет, душой в душу войдет!»

Масуд развел руками и признался:

— Не знаю, что вам сказать.

— Наверное, ни у кого нет на это ума, — девушка даже улыбнулась. — И у вас нет.

— Ума у меня нет, — сказал он, потоптавшись, — но конь есть. Я вас отвезу в Ташкент.

— Не надо, кто-нибудь меня подберет…

— Не спорьте. Дорога дальняя, снег, холодно…

— В долине снега не будет.

— В долине солнце, — подхватил он. — И здесь пройдет зима и будет только солнце. Не уезжайте из Ходжикента, прошу вас. Не бросайте его совсем. Отдохните пять-шесть дней дома и возвращайтесь. Дети вас любят, а мы с вами всегда будем друзьями. Разве не так? Я вас прошу… Он взял в свои руки посиневшие от холода руки девушки и начал гладить. Они были такие беззащитные, такие мягкие, что у него в сердце заныло. И проснулось чувство, которого он не испытывал до сих пор, потому что у него не было сестры.

— Вы будете моей сестрой, Салимахон, — сказал он.

Она заплакала, без единого звука, только слезы потекли по ее округлым щекам, а он прыгнул к дороге, к коню, стоявшему на ней, сыромятным ремнем, выхваченным из хурджуна, прикрутил чемодан к луке седла и позвал Салиму. Легко приподняв девушку за талию, посадил ее в седло, а сам взял уздечку и повел коня в поводу.

Так прошли немало, но, сколько бы ни прибавлять шагу, он подумал, что до города не скоро доберутся. Дойти бы к вечеру до Байткургана, переночевать у знакомого чайханщика, друга Кадыра-ака.

Салима посмотрела на его могучую спину и вдруг велела:

— Остановитесь! Садитесь на коня.

В этом был смысл, и он закинул ногу в стремя и устроился на крупе Серого, сзади девушки.

— Ой! — сказала она, когда он обхватил ее руками.

— Если не держаться, упаду…

— Я сяду сзади!

— Замучаетесь на крупе…

Он ослабил свои невольные объятия, и час ехали молча.

Салима как будто привыкла к его рукам, немного словно говорили о зиме, о добродушном нраве Серого и о чем-то еще… К вечеру впереди показались домики кишлака, и Масуд с удовлетворением подумал: «Ну, вот и Байткурган…» Из трубы чайханы валил дым.

Едва он соскочил с коня, Салима попросила:

— Помогите и мне слезть.

Джурабай-ака вышел встречать гостей в рыжем тулупе, в платке поверх тюбетейки. Масуд познакомился с ним, а он спросил:

— Замерзли, доченька?

— Только ноги…

— Не время путешествовать в горах! Могут и волки встретиться, да, да! Хорошо, что добрались… У меня хоть и не дом, а лачуга, но сандал горячий. Как там Кадыр-ака, учитель?

— В школе работает. Душа человек.

— А Умринисо?

— Помогает ему. Тетя Умринисо всем нам как мать. Кормит, поит, одежду штопает…

Для Салимы эхо все были не простые слова, а теплое дыхание мира, который она оставляла. Неужели навсегда?

— Спички есть, учитель? Заходите в лачугу, зажигайте лампу, а я коня под навес поставлю…

— Заботливый человек, — сказала Салима про Джурабая-ака.

А чайханщик скоро принес в домик, действительно похожий на лачугу, совок с углями, чайник чая и две лепешки под мышкой. Пока молодые люди ели, чайханщик спросил:

— Нашли убийц?

— Можно сказать, нашли… Но не всех еще поймали.

Чайханщик рассказал, что в ту ночь, когда убили второго учителя, он как раз был в Ходжикенте, в гостях у Кадыра-ака. Ведь что случилось перед пятничным базаром. Приехал по базару побродить, пополнить свои запасы, а тут такое! Все переполошились. Салахитдин-ишан о том и в мечети речь держал.

— Что сказал ишан? Про учителя Абиджана.

— Про учителя Абиджана? Черти его одолели! И все. За грехи, мол, смертные.

— Так и сказал?

— Так, сынок. Своими ушами слышал.

— Слышите, Салима?

— Да…

— А еще что, Джурабай-ака?

— Ну, как всегда… У нас один учитель — бог. А неверных черти одолеют! Всех!

— Мы с вами у него неверные, Салимахон.

За разговором поели, выпили чаю, и Масуд пошел взглянуть на коня, а Джурабай-ака закрывать ворота двора. Салима же убрала скатерть, разворошила угли в сандале, натянула на себя одеяло по грудь и задумалась. Ночь впереди… Пусть Масуд ложится и посапывает, а она будет сидеть вот так и смотреть на его лицо. Спящий, он не заметит ничего. Как, впрочем, и бодрствующий не замечал. Она просидит всю ночь, любуясь им. Напоследок…

…Проведав Серого и растерев его соломенным жгутом, Масуд зашел в чайхану. В длинном зале в ряд вытянулись деревянные сури под желтым светом лампы, подвешенной к потолку. На сури никого не было, чайхана пуста, но Джурабай-ака заваривал чай у самовара, поддерживая его горячим.

— Ведь никого же нет!

— Разве угадаешь? — Джурабай-ака выпрямился и вытер руки о полотенце. — Вот, вчера ночью… только хотел уйти домой, смотрю, вваливается один… Не знаю, как доехал, если и сидел в седле, то очень криво… Хотел его чаем отпоить, а он потребовал еще водки. Да так по-хозяйски. Кричал, деньгами швырялся!

— Совсем незнакомый? Вы его не знаете, Джурабай-ака?

Чайханщик помедлил и вздохнул.

— По-моему, это Шерходжа. Баловник Нарходжабая…

— Почему сразу не сказали?!

— Не хотел девушку пугать… Да и не уверен я, что это он и есть. Ничего не могу сказать в точности, простите меня, учитель. Я ведь не видел Шерходжу вот так, как вас, в глаза. Только по рассказам сужу… А последнее время он скрывался, говорили, далеко, а оказалось… И Халмат, и сестренка… Ай-яй-яй! Одним ножом их убил. За что? Он и есть, черт!

— Расскажите подробней, Джурабай-ака, что делал этот человек?

— Я сказал, водки просил. Дал ему холодной воды из ведра пиалушку, вот, мол, тебе водка, он выпил половину, а половину выплеснул и давай еще хлеще ругать меня. Такой-сякой! Я тоже разозлился, кричу, здесь не кабак, а чайхана для людей, а он талдычит свое. Я взял, вышел. Вернулся через минуты три, а он — храпит. Вон на той сури. Так и прохрапел до рассвета. Ну, я дал корма его коню, сам остался на ночь, не бросать же его одного, кем бы ни был!

— А на рассвете?

— Быстро собрался. Дал целый червонец за ночлег и уехал.

— Куда?

— Ни слова не сказал. Сразу уехал. Даже чаю не выпил.

— А вообще был какой-нибудь разговор?

— Никакого.

— Обычно рассказывают, откуда едут и куда…

— Не рассказывал.

— Скажите мне, есть где телефон в Байткургане?

— У начальника милиции.

— Там и дежурный должен быть сейчас… Я пошел. Прошу вас, Джурабай-ака, не оставляйте девушку одну, задержитесь тут. И не говорите ей ничего, пусть она отдыхает…

Милицейский участок Байткургана он нашел за гузаром. Дежурный милиционер грел руки у открытой дверцы голландской печи, от души набитой каменным углем. Масуд показал свое удостоверение, открыли кабинет начальника, и вот уже он говорил по телефону с Газалкентом, с Саттаровым.

Тот выслушал все и сказал:

— Понятно. — И спросил: — А вы почему в Байткургане, Масуджан? В Ташкент едете?

— Да, ехал… Но теперь поверну домой, останусь…

Саттаров помолчал, похрипел в тихую ночную трубку.

— Помните, Масуджан, отец велел вам слушаться меня?

— Ну?

— Приказываю ночью никуда не трогаться. На рассвете ехать не к себе в кишлак, а в Газалкент. Здесь все обдумаем и организуем поисковую группу. Я сейчас же перекрою дороги и… и… запрещаю вам действовать в одиночку! Слышите?

— Слышу, Алимджан-ака…

— Про Шерходжу известно, что это он убил Чавандоза. Это уже не догадка. Вдова сразу узнала уздечку, подтвердила… Как и следовало ожидать.

— Какую уздечку?

— Алексей нашел ее в доме Тамары.

— Где?!

— В Ташкенте.

— Значит, Шерходжа был там?

— И опять исчез. Зарубите себе на носу, что это сильный и хитрый враг. Это не мальчишка. Он все время ускользает чуть раньше, чем мы хватаемся за него!

— Уздечка, — повторил Масуд. — Вороной конь.

А Саттаров повторял свое:

— Сильный и хитрый. Вам ясно?

— Ясно, Алимджан-ака.

На рассвете Салима, выспавшись у сандала, вышла умыться, увидела Масуда и спросила:

— А где вы запропастились на всю ночь?

— С Джурабаем-ака чаевничали.

Простились с чайханщиком, повели Серого к дороге… Небо очистилось, снег не падал, белая даль открылась и просматривалась во все концы. И они увидели на дороге арбу, катящуюся к Ташкенту.

— Не сердитесь, Салима, но если этот арбакеш согласится взять вас с собой, считайте, что я проводил вас.

— Конечно. И одной на арбе получше, чем вдвоем на коне.

— Как я обрадовался, когда вы приехали в Ходжикент! — сказал ей Масуд, задавливая вздох. — Всю жизнь я вам за это буду благодарен. А теперь… Не обижайтесь!

— Я не обижаюсь, Масуджан. Я на вас не обижаюсь ни за что, — повторила она.

Арба увезла ее, а Масуд тихим шагом пустил Серого в обратную сторону. Надо было обдумать все. До Газалкента времени хватит…