Бессмертие

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

После того как Шерходжа увидел из окошка кузнеца конный разъезд на дороге — этих троих, разыскивающих его, — у него возникла перед глазами тюрьма. И Замира, и все. Отец, Кабул-караванщик, Нормат — они были такими же, как всегда, а Замира почему-то выглядела ведьмой с распущенными волосами…

Он никогда не любил ее, но все же это видение было ужасающе неприятным. Его охватили одновременно невольная дрожь и смех, готовый прорваться наружу.

В дороге он вспомнил об этом и, придавая себе силы, решил, что это был смех над ними, над чекистами, которые опять остались с пустыми руками. Он даже попытался рассмеяться сейчас, когда скакал один по белой полосе с редкими тоже белыми колеями от колес. Не вышло. Тревога была сильней. Куда теперь? Куда же ему?

На всех путях мерещились засады. Да они и были… Неужели не пробраться?

В такие критические минуты в мозгу решительных людей идет необычная работа, с быстротой молнии вспыхивают и меняются мысли, возникают давно забытые картины, вспоминаются случайные встречи, память выталкивает из своих глубин то, чего, кажется, и не было. Нет, было когда-то…

Ходжикент… Сад отца с длиннющими виноградными туннелями… И он, еще безусый подросток, крадется по одному из них, выслеживая голенастую девочку. Не только голенастую, но и с припухлой, живой грудью, которая зазывно шевелилась под шелковым платьем, как только девочка пускалась бежать…

Была ранняя весна — время первых весенних праздников, когда съезжаются гости, варят из муки и солода пьяную кашу — сумалак, жгут костры. Перед верандой их дома тогда разложили большущий костер, казалось — до неба, а вокруг бегали дети с веселым шумом и гамом. Отсюда, от костра, они и убежали с Акидой в сад, в виноградный туннель, по которому начала расползаться зелень. Акида — да, ее звали Акидой, как это вспомнилось, как сохранилось — одному богу известно, она заманила его за собой и где-то тут спряталась…

Вот он и разыскивает ее.

И вдруг она хватает его сзади, обнимает, душит и тискает так, что он и правда чуть не задыхается и чуть не кричит от страха, но какое-то незнакомое, тревожное и сладостное чувство удерживает его, и он начинает дышать, сам хватает ее руками, подставляет ей свое лицо, а она осыпает странными, оставляющими восторг и боль поцелуями его глаза и щеки. Она была старше на два или три года… Акида, дочка друга отца — Кудратуллы Ходжи, гостя из высокогорного Хандайлыка.

Дорога в Хандайлык — налево, через несколько верст. В горы. Именно такая, от которой предостерегал кузнец, — крутая и, должно быть, скользкая. Но это и хорошо. Чекисты не полезут туда. Да и зачем им Хандайлык? Они обложили Ходжикент… На дальние подъезды к фамильному кишлаку Нарходжабая у Саттарова людей не хватило. Не все на свете люди, слава богу, служат в ГПУ…

Он не поедет в Ходжикент сейчас. Он свернет в Хандайлык. Этот поворот будет скоро, до того, как покажется Газалкент.

А может, не Хандайлык, а Юсупхана? Нет, пока нет… С Суюн-беке у него никогда не было хороших отношений. Третья жена отца больше других враждовала с Фатимой-биби и почему-то особенно не любила Шерходжу. Еще, чего доброго, испугается за своего чабана, сама и выдаст байского сына… В Хандайлык!

А жив ли Кудратулла Ходжи? Не постигла ли его судьба отца? Может быть, в его хандайлыкском доме уже заседает сельский Совет? Кто знает! Здесь тебе никто не скажет этого, Шерходжа. Ты — один. Хандайлык далеко, вести из него и к нему спускаются и поднимаются с опозданием на месяцы, иногда на целый год. Может, там и советской власти еще нет? Нет, она есть. Она всюду. Как небо. Как воздух.

И первый раз Шерходже на ум пришла простая и окончательная мысль, что здесь нельзя больше жить. В Кашгарию. В Турцию. Куда угодно, только не здесь! Вот сделает свои, богом начертанные и кровью предписанные дела, а тогда…

Хорошо, он доберется до Хандайлыка, а если там нет ни Кудратуллы, ни Акиды, тогда куда он денется? Но ты же уже сказал, Шерходжа, что на это тебе сейчас никто не ответит, и даже сам себе ты не ответишь. Все, что у тебя, что с тобой, — маузер за пазухой и камча в руке. Действуй, подгоняй коня. Ведь и такое возможно, что Хандайлык не занесло без следа снегами, не смело ветром в пропасть, что он стоит себе на своем месте и живет в нем Кудратулла Ходжи со своей Акидой, которая поможет, не откажет ему в помощи, уж кто-кто, а женщины, поцеловавшие его один раз, не забывали этого и всегда ему помогали…

Он свернул в сторону у водораздела Боз Су, переехал деревянный мост, заваленный и облепленный снегом, и направил коня вверх, по дороге, на которой не было ни следа. Никто не рисковал двигаться по ней в такую погодку… А у него ничего другого не осталось.

Холодный ветер зло щипал лицо, рвал как будто, а не щипал, конь, проваливаясь в снег по колени, давно пошел трудным шагом, рука с камчой — тоже словно бы сама — спряталась в рукав шубы, а другая ослабила поводки уздечки. Довериться коню — и все, сам ты сделал, что мог, Шерходжа…

После полудня он доехал до Хандайлыка и встретился на гузаре кишлака со стариками, бредущими из мечети. Старики были как старики, худые и толстые, с палками и без них, белобородые, с клочками седины на бровях… «Может быть, один из них — Кудратулла Ходжи? Кто же?»

Видимо, он так всматривался в стариков, что они стали поднимать опущенные от смирения или слабосилия головы и вглядываться в него. Отвернув в сторону морду коня, Шерходжа поклонился им всем сразу, поздоровался как полагается. Тогда один из них, самый низенький, но зато и самый длиннобородый, в черном чапане до земли, до снега, остановился, ответил на приветствие и спросил, подходя поближе к остановившемуся всаднику:

— Добро пожаловать, кого ищете?

— Кудратуллу Ходжи-ака, — решился на прямой ответ Шерходжа.

Руки и ноги его замерли, но он все же спрыгнул с коня и поздоровался за руку со стариком, борода которого напоминала о святых людях и обычаях.

— Кудратуллу? — переспросил старик, шепелявя беззубым ртом, и покачал головой. — Ходжи болен… Давно… Но это не главное горе в его доме…

— А что?

— У него — поминки. Зятя бог забрал. Три дня, как зять скончался.

— Какой зять?

Старик с сомнением посмотрел на Шерходжу и ответил:

— Какой! Ведь у него одна дочь, — значит, и зять один. Был. Латиф… Смирный джигит, никому не мешал, да вот… дни его… Идемте, я провожу вас, — смягчившись, сказал старик.

Зеленые ворота были распахнуты. Перед домом в два ряда стояли скамейки, накрытые приснеженными одеялами. На них сидело несколько человек, перепоясанных поверх халатов платками. Увидев приезжего в такой знатной шубе и шапке, ведомого седым стариком, люди, пришедшие помянуть покойного, быстро встали — один за другим — и поникли головами, сложив руки на животах.

Старик остался с ними, а Шерходжа поднялся на веранду во дворе и вошел в комнату, оставив у порога калоши. Он не любил покойников и редко ходил на такие церемонии, но все было как всегда и всюду. Дородный дядя читал коран у низкого столика, молился за упокой души незнакомого Латифа. Пол вдоль стены был застелен одеялами для всех приходящих. А рядом с чтецом согнулся с застывшими четками в руке человек, которого Шерходжа сразу узнал, — некогда веселый бай борцовского вида, а теперь совсем потерявший и этот вид, и прежнюю веселость на лице Кудратулла Ходжи.

Согнув колени, Шерходжа опустился на одеяло поближе к хозяину. Тот глянул на него, задержал взгляд, и Шерходжа спросил, в почтении складывая руки:

— Не узнаете, дядя Кудратулла?

Старик напряг слезящиеся глаза:

— Кто такой?

— Я — сын вашего друга Нарходжабая, Шерходжа.

— О-хо-хо! — завздыхал и задвигался Кудратулла Ходжи. — Неужели такой большой уже?

— Последний раз вы меня видели, дядя Кудратулла… когда приезжали к нам вместе с дочерью Акидой, — добавил Шерходжа на всякий случай. — Это было на весеннем празднике у нас, в Ходжикенте. С тех пор прошло не меньше десяти лет, наверно…

— Как быстротечна жизнь! — воскликнул, горюя, старик Кудратулла. — Вчерашние птенцы стали уже вон какими джигитами, а мы так же быстро движемся к полной немощности. Эх-ма! Это еще можно понять… Нагрешили… А вот молодые-то за что? Мой зять — Латиф, он за что?

— Не убивайтесь, дядя Кудратулла, уже не поправите ничего. Видно, так угодно было господу. А как Акида? — исподволь спросил он, но старик не расслышал, потер глаза и сам спросил:

— Как здоровье Нарходжи, где он, сыночек?

«Слава тебе, — порадовался Шерходжа, — сюда действительно не доползли еще старые, уже двухмесячной давности, новости…» Но, подумав, что Ходжи мог и полюбопытствовать, не отпустили ли отца, просто так справиться о здоровье, решил, что лучше не врать, тем более что от этого — никакой выгоды.

— Отец мой в тюрьме, разве не слышали? Советы посадили, богатства добиваются…

Старый Кудратулла поцокал языком, отполз на несколько шагов на карачках, долго вставал, опираясь о пол руками… Куда? Оказывается, за чаем! Шерходжа помог ему, и беседу они продолжили в углу комнаты, отхлебывая горячий чай, который был как нельзя кстати.

— Ах, учил я Нарходжабая, учил! Не послушался… Сам виноват…

— Человека сразу не переделаешь, — обронил Шерходжа понимающе и сочувственно.

— А разве заберешь свое с собой на тот свет? На каком верблюде увезешь? А-ха-ха! С чем ушел Искандер, богатейший царь Александр Македонский, как его европейцы зовут? Забрал с собой свои завоевания? Где и кому остались все богатства и сияние эмира Тимура? Кем стали они сами, где они, кто? — Кудратулла снова цокнул языком. — Не нужно противиться Советам, сдай золото, сдай все честно, подчинись…

— Кому?

— Народу. Ведь — народная власть.

Шерходже хотелось засмеяться и сказать, что все равно, у кого власть, тот и выше, но он следил за собой, как никогда, и сдерживался, а старик прошамкал:

— Если время на тебя не смотрит — ты на время смотри! Но Нарходжа дурак. Сколько раз увещевал этого дуралея…

В другое время Шерходжа, конечно, вскочил бы и неудержимыми шагами вышел из гостиной, а сейчас перетерпел. Говорится же: «На чью арбу сел, того песни и пой!» Пора, однако, было менять пластинку на этом граммофоне… Шерходжа вздохнул притворно глубоко:

— А я, как узнал о вашем горе, приехал выразить скорбь за отца и за себя… по этому поводу…

Он испугался, что дотошный старик заинтересуется, как же он узнал о смерти несчастного Латифа, от кого, но Кудратулла Ходжи опять заплакал и пробормотал:

— Спасибо, родич…

«Родич» — это уже хорошо.

— У меня, кроме единственной дочери, нет других детей, — продолжал старик, — а несчастный Латифхан три копытца оставил: двух сыновей и дочку. Если будет угодно господу, все остатки сил посвящу воспитанию этих птенцов…

А в гостиной менялись люди, одни входили, другие уходили. Эти поминки — на третий день после погребения, — как обычно, притягивали весь кишлак. Басом толстяк читал коран, гудели шмелями никому не понятные и от этого еще более таинственные слова, из внутреннего двора слышался плач женщин, там где-то была и Акида, а Шерходжа приноровился до темноты встречать и провожать из дома поминальщиков, зарабатывая доверие и благодарность старика.

После вечерней молитвы движение прекратилось, и он постелил в комнате на троих. А потом, под предлогом, что хочет на своего коня взглянуть, направился к конюшне, в глубину двора. Может быть, встретится с Акидой, бросит ей два слова, как приманку? Надо остаться здесь хоть ненадолго, на несколько дней, пока откроется дорога до Ходжикента. Если ехать через Хумсан, можно и незамеченным войти в кишлак. Ночью… Не торчат же караульные Саттарова без сна на каждой дороге, каждой ветке, как сычи. А к тому же его, Шерходжу, совсем не ждут с этой, хумсанской стороны…

Огладив красивого, тонконогого коня с отметиной на лбу, который фыркал, отвечая на ласку, и хрустел клевером, Шерходжа выбрел из конюшни и стал наблюдать за домом. В женской половине, за окном, горела большая лампа, но к вечеру мороз усилился, и оконные стекла уже разрисовались узорами. Ничего не видно. Акида, наверно, устала от плача по мужу, взяла под крылышко своих деток и уснула. Но ведь лампа горит!

И только он успел об этом подумать, как открылась дверь именно в той половине дома, к которой были прикованы его глаза, и кто-то вышел оттуда на веранду. Кровь прилила в голову Шерходже. Может быть, Акиде уже передали о его приезде и она специально выглянула? А может быть, просто вышла глотнуть свежего воздуха? Быстрее!

Он сам не помнил, как оказался около женщины во внутреннем дворе.

— Акида!

Она была непомерно толстой, в пасмурном свете луны он разглядел отвисающие щеки, ноздрястый нос. Повернувшись, она в ужасе посмотрела на чужого парня:

— О боже мой! — И хотела вбежать со двора на веранду, но при таком объеме и тяжести не смогла сделать этого быстро, и Шерходжа загородил ей дорогу:

— Акида!

То, что он знал ее имя, хоть чуточку, видимо, успокоило женщину.

— Кто вы такой?

— Шерходжа… Весна… Костер… Сад… В Ходжикенте, десять лет назад, помните?

Она присматривалась. Покачала головой:

— Нет, вы совсем другой мужчина…

— Все тот же! Все тот же Шерходжа… Все десять лет, все это время, каждый день я помнил вас, Акида! Бог свидетель. — Она молчала, сдавив выпяченные толстые губы, и Шерходжа повторил: — Если вру, пусть бог накажет меня! Я приехал… выразить соболезнование… и сказать… Вон там, в конюшне, мой конь!

И тут же он получил такой удар по лицу, какой можно получить не от каждой сильной и толстой женщины. Он схватился за щеку и отступил, а она, кряхтя, поднялась на веранду и оглянулась:

— Сгиньте! Не успела похоронить мужа, бес свалил мне на голову такого негодяя! Сгиньте и никогда не показывайтесь на глаза!

Она ушла, мощно хлопнув дверью, а Шерходжа еще раз потер щеку. Конечно, на коня бы и — вон! Жирная тварь. Но — куда? В конце концов, чего можно было ждать от женщины, три дня назад похоронившей мужа, от которого осталось трое детей? Все в порядке… Ничего другого на первый раз и быть не могло. Так или иначе — она слышала его признание, этого он хотел и это сделано. А дальше… Выгнать его — она не прикажет, а это уже отступление с ее стороны. Руку даю на отсечение — молчать будет, тоже добрый признак. А в крайнем случае… Сам же сказал: пока не откроется дорога. Старику объясню свою задержку этим — дорога закрыта, на дорогу сошлюсь, а там еще и Акиду увижу…

Как быстро он научился успокаивать и обманывать себя! А что делать?

Еще два дня он прожил в Хандайлыке, не привлекая внимания немногословных и нелюбопытных горцев, занятых лишь собой. Выспался под храп старика и чтеца корана. Наелся плова, который в честь Латифхана закатил Ходжи всему кишлаку на третий день поминок.

Акида не показывалась. Она стала первой женщиной, в которой он, Шерходжа, ошибся. Она презрела его, Шерходжу. Ударила по той самой щеке, которую целовала когда-то… так же больно, впрочем. Ну и ладно!

После поминального пира он сказал Кудратулле Ходжи, что поедет в Ходжикент повидаться с матерью, а через несколько дней, скорее всего, вернется, чтобы помогать «дяде» и дальше. Стоило зарезервировать за собой эту базу, эту точку.

— Спасибо за бескорыстную помощь, Шерходжа, дорогой мой, — заплакал «дядя». — Если не я, то бог вас вознаградит!

«Лучше, если ты», — с этой мыслью тронулся Шерходжа из Хандайлыка.

На подъезде к Ходжикенту от его успокоенности ничего не осталось. Временной и обманчивой была она, эта успокоенность. Ей на смену пришла зато давняя, звериная настороженность Шерходжи. Конечно, его не ждут со стороны Хумсана, но это еще не значит, что все пройдет как по маслу… Думай, Шерходжа, думай! Тебя ждут на коне? Значит, пешком… ты должен войти в кишлак пешком… А где можно оставить коня? У своей пещеры в горах, где же… Там ущелье, тишь… И вода, если жив родник в горах… Снег, тяжело будет добираться оттуда пешком до кишлака, но зато — выгода, которой не грех подчиниться. Конного или пешего его ждут на дороге, а он сойдет с гор, как ангел. Этой тропой он уходил из Ходжикента, ею же и вернется. Она его уже спасла один раз, и даже мысль о ней принесла покой душе.

— С богом, Шерходжа!

Сказав это себе, он свернул в горы. Конь ему попался — лучшего не надо. Без боязни карабкался наверх, останавливался отдохнуть, когда уже становилось совсем невмоготу, и опять карабкался…

А потом он пробирался по тропе, засыпанной напрочь белым снегом, закинутой белым покрывалом, к кишлаку. Примет было мало — таких, что подвластны глазу, да еще ночью. Двигался он, вынюхивая тропу сквозь снег, доверяя больше чувству и судьбе. То радуясь луне, яркой в эту морозную ночь, то кляня ее. Холод и бессилие начали одолевать его где-то на полпути. Но кого он мог позвать на помощь? Кого? Одну Тамару. О аллах! Если я останусь живой, позову ее, заберу и — в Фергану через Бричмуллинский перевал, а там — в Кашгарию.

Подожди еще отпевать себя, Шерходжа, не сдавайся!

Тусклый свет, жиденький и заглушенный занавеской, тлел в окошке дома Кабула-караванщика, обращенном к горам. Шерходжа увидел это тленье со склона, через заснеженные макушки деревьев байского, своего сада и сада Салахитдина-ишана, который зачем-то и жег эту лампаду в единственном окне кишлака, выдававшем жизнь.

Еще через какое-то время, через час или меньше, Шерходжа стучался в это окно с предельной осторожностью, но больше — беспомощностью, потому что его замерзшие руки едва шевелились. Его спросили, он отозвался, и дверь отворилась. Его впустили в тепло. Ишан не спал, встал ему навстречу:

— Сынок! Мы ждали вас!

Вон как! Они ждали его… Поэтому и лампадка горела. Сердце Шерходжи сразу коснулись и тепло этой одинокой лампы, этого участия и недоверие.

— Как вы могли меня ждать?

Салахитдин-ишан опустил руки.

— В кишлаке полно чекистов. У школы, у сельсовета. На мосту. И кто знает, где еще… Мы подумали — значит, вас не схватили, слава богу! Они вас ждут, а мы что же, не можем? Какую уж ночь жжем лампу. Ведь если придете, то ночью, днем не ждали… Вот и пришли! Не зря мы старались…

— Не зря, — повторил Шерходжа, рушась на одеяло.

Секунду он полежал с закрытыми глазами, а потом приоткрыл их. Ишан молился. Умматали, который тоже был здесь, стелил дастархан, ставил еду. И Шерходжа почувствовал, что жизнь еще была в его ослабевших руках. Они ослабели лишь на время, сейчас отойдут, согреются — теплом от сандала сверху, чаем и кровью изнутри. Сейчас…

— А где Масуд? Я ведь из-за него добрался до Ходжикента! Что вы молчите?

Шерходжа приподнялся, сел. Молчание ишана и дервиша накапливалось, словно готовя удар.

— Он в Ташкенте, — ответил ишан.

Вот этот удар и состоялся. Стоило барахтаться в снегу, чтобы услышать это…

— Почему? — крикнул он на ишана, как будто тот был виноват.

— Дильдор умерла.

Еще один удар. Сам хотел убить ее, проникнуть в госпиталь после того, как шлепнет этого Масуда, но узнать, что сестренка умерла, было нелегко. Непросто. От чего умерла она? От ран, нанесенных его ножом. Та-ак… Не надо пробираться ни в какой госпиталь…

— Откуда вы знаете?

— Исак-аксакал рассказывал всем, — ответил за ишана Умматали, потому что имя «аксакала» у ишана, похоже, застревало в горле, не выговаривалось им.

— Матери сказали?

— Нет, еще не сказали. Бережем, — добавил ишан, не удержавшись. — Хотите увидеть ее?

— Пусть спит. Лишние слезы — помеха делу.

Ишан поклонился. За Фатиму-биби, которую он, оказывается, берег. Мать еще не знает…

— А его, учителя, позвали в Ташкент? — спросил Шерходжа, думая, что Дильдор укрыли последним погребальным покрывалом и землей чужие руки, совсем стала чужая. — Ничего, вернется…

— Проведут трехдневные поминки, и вернется, — подтвердил ишан.

«Я только что с одних поминок, — иронически подумал Шерходжа. — Выходит, что Дильдор поминал…» А вслух сказал:

— Подождем.

— Нет, здесь мы не сможем спрятать вас, Шерходжа, верблюжонок мой, — зачастил ишан. — Лампу жгли, чтобы предупредить. Ждали, да… Но спрятать!.. Вчера Исак-аксакал приводил чекистов. Вдруг пришли и перерыли весь дом. А если найдут вас, и матери не поздоровится, никому!

Вот зачем ишан жег лампу и ждал. От страха! Он-то посчитал — из-за заботы, а ишан сказал — предупредить, что не смогут прятать… Да и правда, где? На мельнице — товарищество. Тайник разгромлен. Где тебе прятаться, Шерходжа? Он подумал и принялся за еду. А сам все думал, все искал — где? И не было ответа. Все, конец… Доев и подобрав крошки, зверем посмотрел на ишана:

— Не бойтесь. Я уйду до утра.

— Куда?

— На небо, — засмеялся Шерходжа. — С неба скалился и вернусь туда же!

Отсмеявшись, он глянул пристальней на сморщенные, пришибленные лица ишана и дервиша и понял, что нужно держать их в руках, пока они во власти страха, нужно командовать, а не просить. И распорядился — тихо, но непоколебимо:

— Вы поедете в Ташкент, Умматали. — Дервиш забегал глазами, ища спасения у ишана, но тот сидел как статуя, безмолвно и даже как будто бездыханно, а Шерходжа уже назвал адрес дома, в который должен постучаться Умматали. — Там живет одна женщина… татарка Тамара…

— Жена вашего отца? — спросил Умматали.

Шерходжа не стал объяснять и распространяться.

— Возьмете у нее десять тысяч золотых.

— А если…

— Даст, даст, — предупредил его вопрос Шерходжа. — Скажите, что я еду в Кашгарию, а оттуда пришлю за ней верного человека. Чего так смотрите на меня? Глаза лопнут! Вам же спокойнее будет, если я уеду.

— А она…

— Если не поверит вам, пусть сама привезет мне деньги!

— Куда?

— В Хандайлык. К Кудратулле Ходжи. Я буду там ждать. Скажите, дальше вместе поедем… Вместе с ней…

Умматали опять обвел глазами ишана, но тот смотрел на Шерходжу и проговорил:

— Молодец, сынок.

— А если обманете, — Шерходжа пригрозил Умматали отогревшимися пальцами. — Я вас разыщу…

— Клянусь богом! — Умматали приложил ладонь к груди.

— Ну вот… Бог один — слово одно!..

— Когда мне ехать?

— На вашем месте я не стал бы ждать утра… И не ехал бы через мост, главной дорогой… Она не единственная… Седлайте и двигайтесь по берегу реки, в другую сторону, на дальний мост… Коня ведите в поводу сначала… Тише… Бог в помощь. Помолитесь, ваше преосвященство!

Ишан приподнял дрожащие руки:

— О-оминь!

На дворе Шерходжа заглянул в темное окно, за которым спала мать. Мысленно попрощался с ней. Проверил на ощупь маузер. Перемахнул через дувал и глянул в сторону сельсовета. Там неожиданно вспыхнуло яркое окно, заставив на миг отшатнуться и зажмуриться. Взяв себя в руки, он оглянулся на мост. Свет карманных фонариков рассекал темноту на мосту. Два луча скрестились, как два клинка. Правду сказал ишан…

Коня он нашел продрогшим. Подумал, что согреет на бегу, и залез в седло. Но бега не получилось… На Хумсанской дороге, к которой он почти спустился по старому следу, тоже заблестели клинки карманных фонарей. Может быть, его впустили в кишлак, как в ловушку? И эта дорога была закрыта… Куда?