Бессмертие

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ходжикентское дело, к которому за этот месяц Махкам Махсудов возвращался не раз, сдвинулось с места. Правда, оно пополнилось такими фактами, такими происшествиями, что и предположить нельзя было, но сдвинулось. Ночью, не щадя коня, прискакал из Ходжикента Трошин. И они раньше, чем Батыров привез Кабула-караванщика с его дочерью Замирой, еще раз допросили Нормата и Нарходжабая. Сначала по отдельности.

Узнав, что Шерходжа ножом нанес опасные, может быть смертельные, раны Дильдор, Нормат застонал, застучал кулаками по своей голове, а потом унялся и стал давать новые, откровенные показания.

Это он, Нормат, убил учителя Абиджана. Да. Вот этой рукой. У мельницы, камнем. Да, камнем, чтобы не было лишнего шума. Выследил, когда учитель зачем-то пошел к реке. Вечером. Солнце уже село, и птицы только что перестали щебетать. Всю ночь убитый, отнесенный водой, потому что Нормат скинул его в реку, но зацепившийся за берег неподалеку, пролежал на отмели. До рассвета, когда его обнаружили.

А кто приказал убить Абиджана? Шерходжа, будь он трижды проклят!

Сам он, байский сын, скрывался тогда в горах, в одной из пещер. Вокруг Ходжикента много пещер, легко укрыться, сам черт собьется с ног — не отыщет, не откопает. Стало холодно — байвача перебрался к Кабулу-мельнику. Через мельника держали с ним связь.

Убить Исака-аксакала? Да, для этого его, Нормата, снова послали в Ходжикент. На этот раз сам бай послал. Он, конечно, все знал и про учителя, ведь первого застрелил сам Шерходжа. Бай его наставлял. Но этого кровавому баю казалось мало. Его бесила активность и безбоязненность Исака-аксакала, который у него, властителя ходжикентских полей и пастбищ, садов, виноградников и воды, все отобрал. Не для себя, понятно, для людей. Вот, перед смертью открылись глаза, да поздно! Лучше им закрыться навек! Да, ему велели убить «аксакала», теперь что уж скрывать. Он все скажет. Карима тут пригодилась для отвода глаз. А вы скажите, как себя чувствует Дильдор? Столько, сколько доведется ему дышать, он будет молиться, чтоб она осталась жива.

В кишлаке говорили, ее любит учитель Масуд. И она его любит. Он удивительный парень, вы его знаете? Пусть аллах даст им счастья! Но берегите Масуда. Шерходжа поклялся его убить.

Нет, где сейчас Шерходжа, где он может укрыться, Нормат не знает. Шерходжа молчаливый, никогда зря не делился ни одним словом. Он такой…

Да, Нормат виделся с ним в ту ночь, когда по ошибке метнул свой нож в Кариму. В ту ночь Шерходжа ночевал в своем саду, там они встречались, там он его ждал после этого злополучного хождения ко двору Исака и налета на Кариму. Вы правильно угадали, следователь, это были наши следы у арыка. В точку попали…

Нарходжабай, выслушав протокол с показаниями Нормата, нагло заявил, что презренный раб все врет. А может быть, чекисты научили его врать, пообещав свободу и желая запутать бая?

Им устроили очную ставку.

При Нормате Махсудов сообщил баю, что его сын пытался убить свою сестру, и Нормат вдруг вскочил и бросился на бая, достал его, тяжело ударил кулаком по голове, едва удержали, чтобы не расправился, и пригрозили надеть наручники. А бай все не верил, что Шерходжа поднял руку на его любимую дочь-баловницу, уверял, что не посылал Нормата в Ходжикент, и повторял, распаляясь, исходя пепелящей яростью:

— Он все врет!

Махсудов переждал его крики, глядя, как на темное окно садятся, прилипая к стеклу, робкие и редкие, первые в этом году снежинки. Свинцовые тучи принесли не только дождь, а и холод, который в их непроглядной толще был уже зимним, и вчерашний ливень сменился этой ночью ранним, рассеянным снегопадом. Не тая, снежинки испятнали все стекло белыми точками. Отвернувшись от окна, Махсудов сказал:

— Нарходжа! Если уж кто прячется от правды, так это вы. А у лжи короткие ноги, как известно. Бесполезно участвовать в этих скачках.

— Он врет! Он сам убил. По своей воле. Всех ревновал к Дильдор!

— Двух учителей? Так?

— Так, — буркнул бай, кутаясь в свою лисью шубу.

— А за что вы обещали отдать Дильдор в жены Нормату?

— Спутал меня, как коня. Стреножил! — крикнул Нормат.

— Дурак, — брезгливо буркнул в его сторону бай. — Я жил одной надеждой, — он прикрыл глаза и посидел молча, — увезти мою Дильдор за границу и там выдать за богатого жениха.

И Нормат опять рванулся к баю — черный чапан его с заплатками на боках распахнулся, показал грязную рубаху и волосатую грудь под ней. Пришлось надеть на него наручники, а он, не сопротивляясь, смеялся над собой:

— Бай водил меня вокруг пальца. И сейчас вас хочет обвести. Не выйдет, Нарходжа! Все так, как я сказал. Все было так.

Зазвонил телефон — Махсудов взял трубку. И сразу узнал голос Саттарова. Он сообщил новость. Среди ночи, заволновавшись, почему так долго нет мужа в комнате, жена Халмата Чавандоза вышла на веранду и увидела его труп. Кто его убил? Догадка одна: Шерходжа. Он увел и вороного коня со двора. Ускакал на нем. Куда? Ничего не удалось выяснить. В неизвестном направлении…

— Вот, Нормат, — сказал Махсудов, повесив трубку на аппарат, — ваши потери не кончились на том, что вы знаете. Ваш отец, Чавандоз, знаменитый джигит и боец революции, убит этой ночью.

— Отец? — Нормат весь подался вперед. — Кто… убил его?

— Полагаем, что Шерходжа.

— Откуда это известно? — волком прорычал Нарходжабай, свирепо пяля свои глаза из-под косматых седых бровей и переводя их с одного на другого.

Арестованных увели.

— Отец, отец, не успел попрощаться с тобой! — кричал, уходя, Нормат. — А как мать?! Мать! Одна!

— Жалею, что ты жив, — прохрипел Нарходжабай. — Я тебя своей бы рукой прирезал!

Ночь за окном стала предрассветной мглой, и она уже отступала, обещая рыхлый, сумрачный день, который быстро снимет все снежинки с окон, с крыш домов и ветвей деревьев.

— Махкам Махсудович, вам не кажется, что надо осмотреть дом Тамары, бывшей жены Нарходжабая? — спросил Трошин.

— Надо, но, по-моему, это потеря времени.

— И по-моему, но я уже на стольком обжегся!

— Я пошлю туда людей.

— Я сам, если разрешите, съезжу.

— Нет. Два часа спать. Привезут караванщика с его дочерью, может быть, они знают, где намеревался укрыться Шерходжа. У них обязательно должно быть назначено место встречи. Жених и невеста собирались вместе бежать за границу, как видно по запасам золота и драгоценностей. Невеста вряд ли задержит Шерходжу, но золото! А главное — оружие. Замира должна привезти ему оружие, это ясно как дважды два. Он не видел, как вы их выводили из тайника?

Трошин еле пожал костлявыми плечами:

— Это знает наверняка один Шерходжа. Было темно, однако…

— Саттаров сказал, что оба перевала будут закрыты, меры приняты, бойцы уже в пути.

— Дом Тамары, мне кажется, надо осмотреть так… Сначала двор и конюшню. Вороной Чавандоза!

— Ну конечно, я скажу… Береги свои два часа, Алеша, а я пойду в госпиталь — предупредить Николая Сергеевича, чтобы никого не пускали к Дильдор. Шерходжа может пробраться к ней, если дознается, где она. У него звериная вспыльчивость…

— Если бы только это.

— И натиск, и нюх… Учти. Замиру и Кабула поручаю тебе.

— Есть.

Махсудов ушел из кабинета раньше, чем усталый Трошин поднялся на ноги…

По всей дороге к госпиталю тополя еще блестели от утреннего света и снега. Первые арбы проезжали через мост над Анхором. Знакомой дорогой Махкам уже ходил к Дильдор со своей женой, но он и раньше знал этот госпиталь. После городского восстания генерала Осипова, которое так и называли осиповским, Махсудов сам лежал в этом, госпитале с пулевым ранением в плечо. И тот же хирург, Николай Сергеевич, делал ему операцию, вынимал пулю, щуря за пенсне добрые глаза.

Именно его Махкамов попросил съездить в Ходжикент, именно ему доверил заботы о Дильдор, которую они встретили с Назокат и обласкали, как только могли. После дальнего пути из Ходжикента Сергей Николаевич сказал лишь одну фразу:

— Она почти безнадежна…

А была она совсем юной, и в глазах ее светилась ясная душа. В другое время и в других обстоятельствах можно было только порадоваться за сына, полюбившего такую девушку, ответившую к тому же на его любовь. А сейчас? Останется ли Дильдор жива? Всем сердцем Махсудов пожелал ей этого и опять услышал, как Сергей Николаевич с тревогой в слабом голосе говорит: «Она почти безнадежна… безнадежна…» ГПУ скоро закончит следствие, и, наверно, суд приговорит ее отца к расстрелу. Его расстреляют. Это не безжалостно, а справедливо. Смерть учителей, смерть Халмата — на совести Нарходжабая. И Нормат на его совести. И даже сын на его совести. Он, Нарходжабай, организатор всех этих преступлений.

Было о чем задуматься Махкаму в тихий час, когда город еще только просыпался.

Проводив соседскую девушку Салиму на работу в ходжикентскую школу, Назокат не сомневалась, что знакомство и дружба Салимы и Масуда перерастут в любовь, а любовь приведет к свадьбе, как полагается. Иной раз даже обменивались с женой короткими фразами и шутками об этой свадьбе, гадали, где ее сыграть — в Ташкенте или Ходжикенте, намечали срок — на осень. От этих планов не осталось ни следа…

Сами собой воспоминания сменились мыслями о Дильдор. Девушка открыла лицо и пошла учиться. Не побоялась угрозы брата. Все сказала Масуду. Это верная любовь. Большая любовь. Дильдор… она не только красивая, она умная.

В госпитале он отыскал Сергея Николаевича и сразу спросил:

— Как она?

Доктор ответил фразой, сразу снявшей и напряжение и груз:

— В обиде на твоего сына. Сокол забыл свою любимую!

Сам он улыбался, а глаза за стеклами пенсне играли.

— Я извинюсь за сына! Такое… такие дела! Каждый час, каждая минута… Ты пустишь меня к ней?

— Провожу.

Она лежала на койке под окном и задумчиво смотрела в потолок, а повернув глаза и увидев отца Масуда, увидев, что это к ней пришли, порозовела. И услышала:

— Здравствуйте, доченька. Принес вам привет от Масуджана.

— Правда? — прошептала она. — Как я рада!

— Он говорил со мной по телефону. Все время беспокоится, как вы.

— Очень хорошо. Я — хорошо. Как у него дела?

— И у него… И у него хорошо.

— Правда? — переспросила она.

— Трудные дела, но идут.

— В школе?

— В школе тоже. Два учителя приехали из Ферганы.

— Ой, хоть капельку станет легче Масуджану. А то… Старостой выбрали, а я вон где…

— Вы не говорите много, не утомляйтесь. Не забывайте, что вам надо лежать спокойно.

— Отстану от учебы. Это будет неприятно Масуджану.

— Догоните. Он сам поможет вам, Дильдор. Мама его поможет, ведь она учительница, Назокат-опа. Я ей прикажу, она начнет каждый день ходить к вам в госпиталь, заниматься. Ведь она и ваша мама, — прибавил он.

В посветлевших глазах Дильдор, больших, как самые крупные черные сливы, сразу скопилось по слезе.

— Ну вот, опач… Не надо, опач.

Это значило — милая, и теперь слезы потекли по ее щекам, а он достал платок и промокнул их раньше, чем она вынула руку из-под одеяла. Другая рука у нее была прибинтована к телу. В палату вошел Сергей Николаевич:

— Хватит, не утомляйте девочку, Махкам Махсудович.

И Махсудов встал со стула, на котором придвинулся было к ее постели.

— Когда разрешат, принесу вам книги для занятий. А сейчас…

— У меня есть что делать.

— Что же вы делаете? — поинтересовался Махсудов.

— День и ночь молюсь богу, чтобы он сохранил Масуджана и помог ему.

Они вышли в коридор вместе с Сергеем Николаевичем, и Махсудов рассказал о бегстве Шерходжи, попросив о том, чтобы к Дильдор не пускали никого, кроме него с женой.

— Не волнуйся.

Все это время, уже больше часа, Трошин допрашивал Кабула и его дочь. Мельник признал, что они с Нарходжабаем сговорились поженить детей и отправить их в Кашгарию, в Синцзян. Золото, которое взяли на мельнице, общее — запишите, они с будущим тестем вместе посылали Халила-щеголя в Ташкент, к индусу-меняле, который втридорога, но все же дает золото… Его адрес? Э-э… Ну конечно, вот его адрес.

— Какой дорогой замышляли отправить деток?

— Я знаю все дороги в горах. Сам хотел проводить их.

— А не вы ли провели остатки осиповцев через перевал, к Бричмулле, караванщик?

Кабул не стал спорить:

— Может быть, я. Арба с конем были. Я перевозил много грузов, провожал людей. Давали деньги, я не спрашивал, как зовут.

— Неправда, Кабул-караванщик. Выполняли приказ Нарходжабая. В этом мы еще разберемся. Где условились встретиться с Шерходжой? Где он ждет вас?

— Клянусь богом, не знаю.

Замира то рвала на себе волосы, как сумасшедшая, то визжала, проклиная всех, то молчала как каменная. И расхохоталась в конце концов:

— Раз спрашиваете, где он, значит, не поймали!

И хлопала в ладоши.

Когда Махсудов вернулся, Трошин мрачно сидел в его кабинете один.

— Как дела?

— Плохо.

— Подробней. От Тамары вернулись наши ребята?

— Нет там ни коня, ни Шерходжи.

— А ты не отдохнул, гляжу.

— Это неважно. Тут вот еще одно…

— Что?

— Осложнение.

— Что? — резче повторил Махсудов.

Вместо ответа Алексей Петрович протянул ему газету из свежей стопки на углу стола. В ней была отчеркнута одна статья. В глаза сразу бросилось название: «Плут или учитель?», а в тексте — имя Масуда. Это была даже не статья, а фельетон… Легкомысленные песни с места, скромно выбранного себе в роще ишаном, а это оскорбляет пусть слепую, но искреннюю веру окрестных крестьян. Не так надо просветлять их мозги учителю! Это ведь не просветление, а затемнение, если вспомнить, что простые люди невольно озлобляются, а озлобление еще никого не просветило. Или учитель Масуд думает, что как раз так и надо действовать, коли бог, простите, природа дала ему певчий голос, хвалиться которым он готов там и тут? Бесплатно. Впрочем, и деньгами Масуд не брезгует, простите еще раз. Кураш… Борьба на базаре… Деньги в подол рубахи… Молодец наш учитель! Природа дала ему не только голос, но и незаурядную физическую силу. Почему бы и ее не показать? Учитель Масуд считает, что завоевал себе авторитет, победив кишлачного богатыря на кураше. Это победа? Нет, мы считаем, поражение! Но и это еще не все. Кроме дня есть, как известно, ночь. Что же делает наш Масуд ночью? В третий раз простите, крутит шашни с байской дочкой. Его не заботит классовая принадлежность красавицы, была бы хороша собой. Стыд и позор! Но ничто не проходит безнаказанно. На все есть жалобы простых крестьян. Они возмущены. Остается прибавить свое возмущение и нам. В школе дела из рук вон плохи. А ведь для этого, для того, чтобы учить детей и взрослых грамоте, послали Масуда Махкамова в Ходжикент, где злейшие враги советской власти убили до него двух прекрасных учителей. Разве не за это сложили головы молодые выпускники ташкентского педучилища, комсомольцы? Махкамов понимает, что ему предъявят счет, он не глуп, и поэтому сразу делает прыжок от грамоты к политграмоте. Учит школьников и курсантов ликбеза разбираться в политике, хотя они еще не разобрались в том, где «а», где «б».

— Кто такой Т. Обидов? — спросил Махсудов, посмотрев на подпись.

— Высокомерная гнида!

— Без эмоций, товарищ Трошин.

— Талибджан Обидов — племянник нашего наркома просвещения, который весь аппарат забил своими родственниками. Их там больше двадцати. Талибджана, или Обидия, как его зовут, направили представителем наркомата в Ходжикент в ответ на письмо Масуда наркому.

— Ты его видел, Обидия?

— Да.

— Каков он?

— Я сказал.

— Ты знал об этих фактах? — Махсудов потряс газетой.

— Я в них разобрался. В пятницу в роще, заполненной богомольцами, Масуд спел песню Хамзы «Да здравствуют Советы». Легкомысленная? И еще одну — по просьбе самих крестьян. На кураше он действительно боролся, а завхоз школы действительно собрал деньги, но все они, до копейки, пошли на жалованье служащим школы, которого до сих пор не удосужился выделить наркомат, и на ручки, карандаши, тетрадки для учащихся. Ну а про Дильдор вы сами все знаете, Махкам-ака!

Махсудов опять отошел к окну, стекло которого вместо бывших снежинок усеяли капли, стекавшиеся в извилистые струйки.

— О чем вы думаете, Махкам-ака?

— О последнем. Грамота — политграмота… Мне кажется, тут собака и зарыта.

— В Ходжикенте Обидий написал докладную для наркомата о своей поездке, ничего общего не имеющую с этим фельетоном! Совсем другую.

— Откуда ты знаешь?

— Он согласовывал ее с Исаком-аксакалом, председателем сельсовета, а тот рассказывал мне.

Трошин снял трубку зазвонившего телефона.

— Вас, Махкам Махсудович.

Обменявшись двумя словами, Махсудов сказал:

— Я в ЦК. Вызывают. А ты все же поспи часок, если сможешь.

— Не смогу.

— Тогда звони в Ходжикент.

— Масуду?

— Нет. Зови сюда Исака-аксакала. Немедленно.

— Понял.

— Ну, я пошел.

— Ни пуха ни пера, как говорят у нас. Полагается послать к черту.

— Не умею.

В приемной Икрамова он встретил редактора газеты, потного толстяка, который сразу же начал уверять, что был в Хорезме, в командировке, фельетон напечатали без него. Вошел высокий и статный человек в хорошем европейском костюме, с маленькими усиками и седеющими висками. Нарком просвещения. Мягко улыбаясь, покивал всем. И Махсудов уже не сомневался, по какому поводу его вызвали.