Безмужняя

Восстание в синагогальном дворе

У парадной лестницы и у боковых входов в городскую синагогу стоят крепкие молодые люди. Они следят за тем, чтобы старший шамес не ускользнул вместе с толпой, когда она устремится наружу. Там, внутри, в святом месте, люди сдерживаются: кантор должен закончить праздничные молитвы. Но здесь, на синагогальном дворе, разбушевались жители соседних бедных районов, а парни с рынков кричат грубыми, хриплыми голосами. Разгородили синагогу на стойла, точно хлев, не будь рядом помянут! На скамьях сидеть не разрешают, надо, говорят, иметь билет, а у кого нет билета, тот как встал, так пусть и стоит! В канун Йом Кипура выставляют на столах сотни подносов — только давай да давай деньги! Давай на баню, давай на общинные расходы! И на богадельню давай, и на блюстителей благочестия, и на порушей из молельни Гаона тоже давай!

— А вы даете на молельню Гаона? — мирно переспрашивает пожилой обыватель, втянутый толпой в водоворот бунтовщиков.

— Мы! Мы даем! — колотят себя кулаками в могучую грудь парни с рыбного рынка у Виленки и с дровяного рынка на Завальной улице.

Жители кривых узких улочек вопят, что правление общины обложило их большими налогами, чем самых крупных богачей. Старьевщики из проходного двора ругают отцов города, что те не ремонтируют полуразрушенные лавчонки. Еще громче возмущаются жители двора реб Лейбы-Лейзера:

— Балки валятся на голову! Стены в подвалах отсырели и поросли плесенью! Дети болеют чахоткой, а старики харкают кровью!

— Они должны нам еще приплачивать за то, что мы живем в такой тесноте и вони! — кричат обитатели Рамейлова двора. — Отхожее место под носом! Из ржавых труб капает на голову, колодца нет, электричества нет, жизни никакой нет!

— И Америка смолчит на это? — пискливо верещит гладко выбритый молодой человечек.

— Птенец! — осаживают его. — Америка вмешивается только после погрома.

— Я-то думал, все виленские грубияны уехали в Америку. Оказывается, многие еще остались в Виленской губернии! — огрызается молодой человечек, никому не давая спуску. Но его визгливый голосок тонет в общем гомоне. Жители задворок и рыночные торговцы кричат, вопят, перекрикивают друг друга, предъявляя свои претензии к общине.

Почему не забирают стариков в богадельни? Они живут в молельнях и сторожках! Почему не увозят с синагогального двора сумасшедших? Они ночуют в подъездах и гадят на лестницах! Почему не заботятся о нищих и калеках? На городских улицах и на кладбище вас окружают сотни протянутых рук. Они цепляются, как болезнь, а не подашь — осыплют страшными проклятиями!

— И во всем виноват старший шамес? — спрашивает пожилой обыватель, недоуменно озираясь в водовороте смутьянов.

— Он! — орут рыночные торговцы. — Во всем виноват он, старший шамес, и старосты, и раввины! Где тот раввин, что позволил агуне выйти замуж? Сделаем его городским раввином! Слышите, что говорят эти холуи: полоцкий даян, говорят они, не зять старого виленского законоучителя, он чужой. Если раввины причинят ему зло — мы их растопчем! Станет меньше раввинов-дармоедов — не жалко! Главным старостой Городской синагоги будет муж агуны! Младшего шамеса назначим старшим, а старшего шамеса вгоним в землю!

И вот начинают выходить из синагоги. Толпа рвется изнутри с силой потока, сдвигающего камни и деревья, но рыночные торговцы во дворе стоят несокрушимо и грозно, как скала. И потому те, кто вырывается наружу, взмокнув от пота и распарившись, тоже остаются стоять во дворе, вокруг синагоги. «Вот идет нынешний жених Торы!» — кричит толпа и тычет пальцами в человека, женившегося на агуне. Калман идет, со всех сторон окруженный людьми, которые в синагоге приняли его сторону; толпа расступается перед ним. Но вот рыночные торговцы увидели его — и их задор остывает, а лица разочарованно вытягиваются.

— Это он? — недоумевают они. — Как его зовут?

— Говорят, что его зовут Калман Мейтес.

Собравшиеся видят, что у этого Калмана Мейтеса круглая простоватая физиономия, жидкие желтоватые волоски на подбородке и что глаза он опустил книзу, точно стыдливый молодой жених. На нем пальто с меховым воротником, и толпа недоумевает, отчего это он так одет в столь теплый день. Кто-то говорит, что, вероятно, это его единственный праздничный наряд — такое предположение всем понятно и вызывает сочувственные улыбки. Но торговцы стоят как в воду опущенные. Они-то ждали, что появится богатырь, герой, один из тех, кто самим видом своим заявляет: мне море по колено! Как-никак, а поступил наперекор раввинам! Но вместо героя явился какой-то облезлый человечишка. И в мгновение ока рыночные торговцы наделяют героя прозвищем:

— Баран!

— Вы же хотели сделать его первым старостой городской синагоги! — ехидничает пожилой обыватель.

Опомнившись, рыночные торговцы снова загомонили: этот человек, баран этот, совсем их не волнует, справедливость — вот что им важно! Рослые, точно гвардейцы вокруг тщедушного князька, они толпятся вокруг Калмана и требовательно кричат:

— Не отступайте! Вы слышите, что вам говорят?

Калман едва держится на ногах, таращит жалобные глаза: «Смилуйтесь, люди добрые, дайте пройти! Мне бы сквозь землю от стыда провалиться, а вы из меня героя сделали!» — просит он молча, боясь открыть рот, чтобы оттуда не вырвалось блеяние. Он торопливо пробирается сквозь толпу и выходит из двора синагоги.

Толпа бурлит еще сильнее — появляется младший шамес с красными пятнами на щеках, будто пощечина еще пылает на его маленьком личике. И жители окраин чувствуют себя еще более обманутыми, чем при виде мужа агуны. Младший-то шамес и вовсе ничтожен! И тут же находится остряк, который говорит, что этому новоиспеченному и обесчещенному королю следует, чтобы его заметили, дважды войти и выйти в одну и ту же дверь. Но рыночные торговцы не сдаются: а с чего бы, спрашивают они, младшему шамесу выглядеть солидным? Ведь все сливки снимает старший! И они подбадривают пострадавшего:

— Держись, Залманка!

— Я держусь, держусь — отвечает он и затягивает ремешок на брюках, как бы препоясываясь храбростью. — Сколько в Вильне городских синагог? Одна! А сколько в этой синагоге младших шамесов? Один! Значит, я — единственный младший шамес виленской городской синагоги! За это мне следует пощечина? Реб Йоше ни к чему меня близко не подпускает. Все деньги и весь почет он забирает себе. А когда приезжают гости из Америки осматривать синагогу, он не дает мне и слова сказать! А я знаю ее лучше, чем реб Йоше, — еще дед мой был младшим шамесом!

— Не печалься, Залманка! — грохочут парни громовым смехом, — мы тебя сделаем старшим шамесом, а Йошку сапогами растопчем!

— Боже упаси! — пугается Залманка. — Без него ведь и меня не пригласят устраивать хупу!

— Но ведь баран этот пригласил же тебя ставить хупу с агуной!

— И я могу на это жить? — плаксиво кривится Залманка. — Сколько агун в Вильне? Да и в тот раз меня пригласили только потому, что реб Йоше не пошел. И я бы не пошел, не дай полоцкий даян разрешения. Но больше я так не поступлю. Не трогайте реб Йоше, а не то меня места лишат! Только добейтесь, чтобы он брал меня с собой на свадьбы…

Тут Залманка становится еще меньше, чем обычно, и делает руками знаки, чтобы все умолкли. Исполненный страха и почтения, он указывает на господ во фраках и цилиндрах. Несколько старост вышли из синагоги уговаривать толпу, чтобы пропустили старшего шамеса. Парням это льстит: их упрашивают, точно царей! Вперед выходит высокий староста с остроконечной головой; голова покачивается на тонкой шее, а шея охвачена тугим гуттаперчевым воротничком, словно шайбой, словно для того, чтобы голова не так сильно качалась. Это и староста городской синагоги, и член совета общины от домовладельцев; он начинает свою речь, подняв указательный палец:

— Господа!..

Высокого старосту отталкивает в сторону низенький староста с округлым животом и подстриженной седой бородкой. Он не собирается обращаться к «народу» так, как обращаются к совету общины. Он начинает с угрозы, что, если посмеют тронуть старшего шамеса, все старосты городской синагоги откажутся от своих обязанностей. «А мы этого и хотим!» — прерывает его своим петушиным криком выбритый молодой человечек. Но прихожане молелен, расположенных в синагогальном дворе, заглушают его:

— Не слушайте этого лоботряса! Будьте нашими старостами до ста двадцати лет! А сброд, что приходит в синагогу бунтовать, пусть скандалит на базарах, на своих улицах, в своих предместьях!

Услышав слова поддержки от своих сторонников, низенький староста продолжает. Он говорит, что каждый, кто молился сегодня в синагоге и участвовал в шествии со свитками Торы, должен знать, что в них написано. А в Торе написано, что замужняя еврейская женщина не может снова выйти замуж, пока не получит развод или пока не будет достоверных доказательств того, что муж ее умер. Но одному человеку вздумалось жениться именно на агуне, и вот этому человеку младший шамес вручил священный свиток Торы в священной виленской городской синагоге. Реб Йоше не смог стерпеть такого богохульства и в приступе гнева совершил глупость. За это он заплатит штраф младшему шамесу и попросит у него прощения. Но побивания камнями он не заслужил, потому что он сделал это из уважения к Торе и к виленской городской синагоге. И если кто-нибудь посмеет ударить его, то это будет то же самое, что бросить наземь Тору, которую несли сегодня в шествии. А кроме того, у реб Йоше больное сердце, и если кто его тронет, то он может тут же упасть замертво!

Рыночные торговцы и жители бедных районов онемели, а прихожане молелен, точно женщины, принялись вытирать слезы. Обступив старост, они просили вывести старшего шамеса: «Кто вздумает его тронуть, должен будет прежде убить нас!» Крикуны отступают: рисковать покоем на том и на этом свете из-за младшего шамеса? Сразу видно, что он мерзкий человечек, ябедник и нахал, растет, где не сеяли, в душу лезет! Подумаешь — получил пощечину! Пощечина забудется, слово запомнится…

Старосты уже дали знать в синагоге, что можно выводить реб Йоше. Первым выходит городской кантор, мужчина с широким подбородком. Шею он прячет в воротник, боясь застудить заготовленные «новые коленца», которыми так и не удалось ему сегодня прославиться. С ним идут помощники, мальчики с девичьими сопрано и засидевшиеся в холостяках басы. Потом появляются дети с заплаканными лицами, с измятыми праздничными флажками. Флажки стали жертвой сутолоки, и дети показывают их толпе на синагогальном дворе. Последним выходит старший шамес в сопровождении почтенных прихожан. Рыночные крикуны поражены. Они видят, что этот реб Йоше как дуб — высокий и крепкий, с белой бородой до самого пояса. Хотя его, точно сомлевшего, поддерживают с обеих сторон под руки, он оглядывает острым взглядом запугивавших его молодых людей. Но никому из них уже и в голову не приходит поднять на него руку. Да и старосты так оградили Йоше, что до него можно добраться только по головам детей и стариков. Толпа сочувственно шепчет:

— Посмотрите, как он бледен! Наверное, эти хамы наломали-таки ему бока! Чтобы руки у них отсохли!

Когда появились старосты, младший шамес исчез, скрылся в толпе. Теперь, когда реб Йоше был уже у ворот синагогального двора, все увидели, что Залманка покорно тащится за ним, словно умирает от желания схватить еще одну пощечину. Когда старший шамес и провожавшие его были на улице, выбритый молодой человечек набрался храбрости, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.

— Умолкни, петушок, не то шею свернем! — подступили к нему парни.

Молодой человек понял, что может оказаться жертвой подавленного восстания, и бочком выбрался из толпы. Толпа быстро редела, но еще долго стояли отдельные кучки людей, препираясь по поводу раввина, который разрешил выйти замуж агуне, по поводу ее мужа-барана и обоих шамесов городской синагоги. Только об агуне не говорили, потому что никто не знал ее.