Безмужняя

Заседание раввинского суда

Реб Лейви оперся высоким морщинистым лбом на руку, молчит в тоскливой тишине, не знает, с чего начать разговор. Претензий накопилось в нем — бочка пороху; но нет запала этот порох поджечь. Реб Лейви кряхтит и начинает тихим голосом, выдающим его слабость: Обитающий на небесах знает правду, он, реб Лейви, сделал все, чтобы дело агуны не получило огласки. Но об этом деле узнали из-за инцидента в городской синагоге, и, как известно, весь город всполошился. У ваада не осталось иного выхода, как вызвать полоцкого даяна, чтобы спросить, на чем он основывал данное им агуне разрешение выйти замуж. Если оно основано на Законе, раввины рады будут разъяснить всем, что агуна имела право на замужество, и в народе наступит мир.

Реб Лейви, просветлев лицом, глядит на реб Довида Зелвера, словно будучи уверенным в том, что тот сейчас все объяснит, и обрадованные раввины разойдутся. Остальные законоучители, сидящие вокруг стола, тоже выжидающе смотрят на полоцкого даяна; длинный бледный нос Иоселе, сына реб Ошер-Аншла, еще сильнее вытянулся и побледнел от ожидания невероятных чудес.

Реб Довид торопливо отвечает: у него нет сомнений в том, что агуна могла снова выйти замуж. Прошло больше полутора десятков лет с тех пор, как ее муж ушел на войну и не вернулся обратно. Когда странник не возвращается домой, в большинстве случаев это означает, что он умер; и если солдат не возвращается с войны, то в большинстве случаев виной тому смерть. В случае «двойного большинства» многие ахройним[97] освобождали агун. Если же обратиться к данному случаю, то муж агуны был в одиннадцатой роте Оренбургского полка, стоявшего в Вильне. Все знают, что Оренбургский полк ушел в Пруссию в самом начале войны, и почти все солдаты погибли. Спаслись немногие. А те немногие солдаты Оренбургского полка, которые все же спаслись, рассказывали и продолжают рассказывать и по сей день, что из одиннадцатой роты не осталось в живых ни единого человека. И потому жены погибших солдат-евреев уже давно снова вышли замуж.

— Мы не говорим здесь о женщинах, которые вышли замуж без разрешения раввинов, их судьба нас не интересует, — перебивает реб Лейви, и голос его делается безжалостным. — Мы говорим здесь о вас, виленском законоучителе; о том, были ли у вас основания освободить агуну. Если женщина приходит к нам и говорит, что ее муж погиб на войне, по Закону ей нельзя верить, даже если мы знаем, что у нее были хорошие отношения с мужем. Если она знает, что мужчины, ушедшие на войну одновременно с ее мужем, погибли, мы предполагаем, что она может подумать, что и ее муж был среди погибших. Ей нельзя верить, даже когда она говорит, что похоронила мужа собственными руками!

«Если она говорит, что похоронила его собственными руками — тут спор комментаторов, в котором нет единого мнения», — думает Иоселе и, радуясь тому, что вся Тора стоит у него перед глазами, подпрыгивает на месте — так же, как его отец.

— В нашем случае женщина даже не говорит с уверенностью о том, что муж ее умер. — Фишл Блюм растопыривает свои короткие толстые пальцы, показывая тестю, что он не зря сидит на содержании, что он делает успехи в изучении Торы. — Из полка не было письма о том, что этот солдат погиб, нет никаких подтверждений его смерти — пусть даже и рассказов гоев, которые можно было бы принять в качестве свидетельства.

— Иными словами, — хмурит брови реб Лейви, — мы не знаем, откуда вы взяли основание для вашего разрешения.

— Из Торы! — отвечает реб Довид Зелвер, высоко подняв голову. — В конце комментария «Мордехай» к трактату Иевамот приведены слова одного из ранних авторитетов, рабби Элиэзера Вердунского, что если муж падает в море, в воду, берегов которой не видно, жена не вправе вновь выходить замуж до тех пор, пока еще можно надеяться, что он спасся. Но если минуло несколько лет, а муж не вернулся, мы считаем его погибшим. Рабби Элиэзер Вердунский на этом основании разрешил замужество женщине, которая пробыла агуной лишь четыре года, тогда как я сделал свободной агуну, которая ничего не знает о муже больше пятнадцати лет. Многие великие вершители Закона освобождали агун, не имевших свидетелей, на основании доводов разума и реальных обстоятельств. К тому же Ошер бен Иехиэль[98] приводит рекомендацию рабби Гершома Меор а-Гола[99] быть снисходительным в периоды войн.

— Что с вами творится, реб Довид! — простирает над столом руки реб Лейви, словно полоцкий даян собрался сокрушить мир. — Тысячи лет наши ранние и поздние авторитеты опасались освобождать агун; и если бы можно было основывать решения на доводах, подобных вашим, к чему было им так мучиться? Общепринято, что Закон предписывает решать не так, как постановил рабби Элиэзер Вердунский. Бейс-Йосеф яростно обрушивается на «Мордехая» и приводит одно за другим противоположные ему мнения ранних авторитетов. Радбаз[100] — против «Мордехая». Раши[101] и Тойсфес[102] — против. Рамбан[103] и Рашба[104] — против. Все ранние и поздние авторитеты — против! — реб Лейви сжимает голову обеими руками, точно у него лопается череп.

Но чем громче кричит реб Лейви, тем реб Довид становится тверже и собранней, он говорит все тише и не поддается: даже те толкователи Закона, которые сражались с высказыванием рабби Элиэзера Вердунского и утверждали, что невозвращение мужа еще не повод считать его умершим, в наши дни считали бы иначе. Многие из поздних авторитетов говорят, что в давние времена, когда дороги кишели разбойниками и не было ни почты, ни железных дорог, ни телеграфа, можно было предполагать, что хоть муж и пропал, а все же где-то продолжает жить. Но в наше время экспрессов, почты и телеграфа даже трудно вообразить, что за столько лет муж не смог дать жене знать о себе.

— Здравый смысл диктует иное, — реб Ошер-Аншл поднимает свои голубовато-водянистые глаза. — В наши дни даже давние мягкосердечные толкователи не были бы снисходительны. В наши беспутные времена молодые люди очень мало считаются с запретом рабби Гершома[105]. В моей практике разбирательства разводов встречалось немало молодчиков, которые укрывались от своих жен там, где их никто не знал, и снова женились.

— Слыхал я, что тот был из бундовцев, а бундовец меньше всего боится запрета рабби Гершома, — поддерживает Фишл своего тестя.

— Тот молодой человек был очень привязан к своей жене, и он бы этого не сделал, — возражает реб Довид Зелвер.

Реб Касриэль Кахане поглядывает на свою рыжую бороду и начинает говорить низким басом, спокойно, обоснованно и рассудительно: молодой человек мог сделать это не из беспутства, а по бедности. Судя по рассказам, он был бедным столяром. Нетрудно представить себе, что он где-нибудь встретил женщину, которая его содержит, и не хочет возвращаться домой, чтобы начинать все сначала.

— Я не желаю вдаваться в бытовые соображения, — зло прерывает реб Лейви посредника торгашей реб Касриэля Кахане. — Я основываюсь на Законе. Рабби Элиэзер Вердунский — одиночка, и он неправильно толкует Закон — столпы Учения против него. И полоцкий даян, пошедший наперекор всему вааду, — тоже одиночка.

— Рабби Элиэзер Вердунский не одиночка, а если и одиночка, то это неважно, — резко парирует реб Довид, и его светлые усы топорщатся. — В Мишне сказано определенно: хотя Закон надо понимать так, как его толкует большинство авторитетов, мнение одиночки приводится, чтобы при безвыходных обстоятельствах духовный суд мог принимать решение, опираясь на мнение даже одного авторитета. И не может быть большей нужды в таком решении, чем в случае с этой агуной. Тем более что она уже вышла замуж, а Рамбам поясняет: вышедшая замуж да не разводится! Если бы я не дал ей разрешения, она вышла бы замуж без разрешения и считала бы Всевышнего безжалостным.

Восемнадцатилетний Иоселе с гордостью обнаруживает, что какой бы текст здесь ни упоминали, он этот текст знает. Улыбаясь, он размышляет: он более сведущ в Учении, чем полоцкий даян. Пояснение Рамбама насчет того, что если женщина вышла замуж, то ей не следует разводиться, относится к случаям, когда у агуны имелись свидетели, пусть и не вполне достойные доверия. А в данном случае вообще нет свидетелей — чего же он морочит голову, этот полоцкий даян?

— Неправда! — вскакивает реб Лейви. — Нынешний муж агуны был у меня перед женитьбой, и я видел, что без разрешения он бы ее не взял. Агуна тоже была у меня, и я знаю, что она готова даже развестись со своим мужем. Но мы хотим, чтобы вы раскаялись! Чтобы вы признали свою ошибку!

— Не приведи Господь! — встает реб Довид и отступает на шаг, дрожа всем телом. — Я никогда не скажу, что ошибся.

В этом его движении, в том, как он сжался, столько безумного и дикого упрямства, что реб Лейви едва сдерживается, чтобы не броситься к полоцкому даяну и не затолкать его в соседнюю комнату, как он заталкивал свою дочь, когда она хотела выбежать на улицу нагишом.

— Полоцкий даян! — колотит реб Лейви кулаком по столу. — Вы накликаете несчастье на нашу голову, на общину Вильны, на весь народ Израиля. Вы приведете к самому страшному богохульству. И все из-за того, что вы не хотите поступиться своей честью!

— Неправда, я сделал это во славу Божью, — шепчет реб Довид и выпрямляется, как пружина. — Это вы не хотите поступиться своей честью из-за того, что я вторгся в ваши пределы, в решение вопроса об агуне.

— Всевышний подтвердит, что нарушение моей чести я полностью простил, — реб Лейви поднимает обе руки, — я изо всех сил старался, чтобы никто не узнал о вашей проделке, потому что знаю вас по вашим прежним делам. Я хотел избежать еще одного столкновения с вами. Но поскольку ваше решение об агуне стало достоянием улицы, вы обязаны открыто признать, что совершили ошибку. Если вы не сделаете этого — последствия будут для вас ужасны. Мы будем судить вас как закоренелого отступника и отторгнем вас! — Реб Лейви указал на раскрытый том Рамбама. — Мы предадим вас отлучению!

— Отлучайте! — отвечает реб Довид, стиснув зубы и сжав кулаки.

— Что здесь происходит, люди добрые? — поднимается реб Шмуэль-Муни, который все время молчал, выжидая, когда придется прибегнуть к хитростям дипломатии. Теперь, когда стороны нагромоздили гору ссылок на ранних и поздних авторитетов, когда выкрик реб Лейви — «отлучение!» — повис в воздухе, как топор, реб Шмуэль-Муни почувствовал, что настала пора показать свое умение.

«Положитесь на меня, это моя область», — мысленно передразнивает реб Шмуэля-Муни Иоселе, сын реб Ошер-Аншла. Восемнадцатилетний мудрец и эрудит уже понял, что дуэль толкователей закончилась. Он перестает вертеть свои вьющиеся пейсы, а шесть виленских фолиантов Талмуда, которые сами собою листались и сопоставлялись в его памяти, уплывают в недра его разума, точно в большой книжный шкаф.