Безмужняя

Кладбищенский хазан сватается

Неделю спустя Мэрл вдруг услышала, что под самыми ее окнами по тихой Полоцкой улице кто-то расхаживает, постукивает палкой по булыжнику, покашливает, словно хочет привлечь к себе внимание. Она выглянула в окно и увидела кладбищенского хазана Калмана Мейтеса: уставился на ее домик, глаз не сводит.

— Кого вы ищете? — с игривостью цыганки-гадалки спросила Мэрл.

Калман Мейтес ответил, что ищет, где бы ему дали глоток холодной воды. Мэрл пошла отворить ему дверь и подумала, что лето ее жизни уже прошло: к ней сватается старик из похоронного братства.

Калман вошел в комнату, держа в руке палку, торжественно, подобно ангелу смерти, что стучится к покойнику на третий день после похорон. Забыв, что минутой раньше он изнывал от жажды, хазан уселся за стол и спросил:

— Вы были у раввинов?

Мэрл печально улыбнулась и ответила, что никто ее не ждет. Но Калман поклялся, что хотел бы так верить во все хорошее, как он уверен в том, что в охотниках до нее недостатка не будет. Не следует ей быть более благочестивой, чем требует Тора, произнес он мелодично и начал говорить нараспев, как раввин, читающий Талмуд: поскольку прошло пятнадцать лет с тех пор, как ее муж отправился на войну; поскольку из роты ее мужа никто не вернулся; поскольку он был болезненным и мог, стало быть, умереть собственной смертью, она не должна больше страдать. Изумленная Мэрл спросила, откуда он знает, что ее муж был болезненным, и Калман промямлил, что узнал об этом от ее матери. А у сестер он тоже был? — засмеялась Мэрл. Нет, ответил он, только у матери. И он знает, что Мэрл когда-то была жизнерадостной, а красива она и сейчас. Так почему бы ей не сходить к раввинам и не получить освобождение от брака?

— Если я захочу выйти замуж, то найду мужчину, который возьмет меня и без разрешения раввинов, — уже сердясь, возразила она.

Калман поспешно глянул в угол, где стояла его палка, как бы собираясь бежать от таких беспутных речей, однако не двинулся с места и продолжал говорить с еще большей невозмутимостью, но уже без торжественного напевного тона.

Конечно, найдутся охотники взять ее в жены и без официального освобождения. Но к чему огорчать старую мать? А вольнодумец, который не считается с предписаниями Торы, не посчитается и с людским мнением и со временем может бросить ее. Он, Калман Мейтес, не пожелает зла женщине, которая откажется стать его женой. А нынешние клянутся в вечной любви, но если женщина не хочет слышать об их вечной любви, они желают ей самого худшего зла, — заключил Калман, и Мэрл догадалась, что мать рассказала ему и про Мойшку-Цирюльника. И вправду, перекупщик не стал бы добиваться разрешения у раввинов. Он женился бы на ней, чтобы мучить ее за то, что она не стала когда-то его женой, а после исчезновения мужа — любовницей.

Мэрл поглядела на гостя, на его круглое бесхитростное лицо, словно увидела его впервые. Он вовсе не так прост, как кажется, подумала она и извинилась, что не может больше сидеть с ним за столом. Она должна сегодня закончить еще один заказ, но он может остаться и продолжать разговор, ей это не помешает. Мэрл села за швейную машину и подтолкнула под иглу кусок полотна. Чаще, чем в полотно, игла попадала в ее пальцы, но боль в сердце была намного острее, чем уколы иглы. Калман говорил и говорил, а Мэрл гнала швейную машину, словно торопясь догнать и вернуть утраченные в безмужней жизни годы.

Кейла попросила дочь, ради Бога, прийти к ней в субботу. Когда Мэрл в субботу явилась в богадельню, она застала у матери обеих своих сестер. Мать сразу запричитала:

— Уж сделай что-нибудь! Три дочери у меня, а радости от них столько, что даже моим врагам я бы такого не пожелала! Сделай так, чтобы раввины тебя освободили.

— Я не собираюсь замуж, — заупрямилась Мэрл. — А решусь, так у раввинов разрешения просить не стану.

— Пока я жива, тому не бывать! — вспылила Кейла. — А если не хочешь, чтобы я перевернулась в гробу, не делай этого даже после моей смерти. Я никогда не мешала тебе жить, как ты хотела. Ты не дочь раввинши, но лучше мне не дожить до того, что тебя будут называть «двумужней». Мойшка-перекупщик мне тоже не по нраву — он издевается над тобой, сыплет соль на раны. Но реб Калман — благородный и благочестивый человек!

Старшая сестра, Гута, жившая в дешевых домах баронессы Гирш, принялась раскачиваться из стороны в сторону, уговаривая: Мэрл ждет хорошая жизнь, ведь маляр реб Калман имеет в одном ногте своем больше человеческого, чем ее пьяница в голове и сердце, в теле и душе. Беда, что невеста слишком уж хороша собой — ведь маляр благочестив. Был бы ее пьяница благочестив, не допустил бы, чтобы она, Гута, так мытарствовала с детьми. Что с того, что он парикмахер, если кроме собственных завитых усиков он ничего не расчесывает и не подстригает. Работает полдня здесь, полдня там, пока его не выгонят. Он возится с одним клиентом, а другие успевают подстричь десятерых. Его хозяин клялся, что этот пьяница не раз оставлял клиента с намыленными щеками, а сам бежал опрокинуть рюмку. Да и к тому же стрижет он так, как в старину стригли казаков. А современные молодые люди не любят выбритых, как у казаков, затылков; современные молодые люди любят, чтобы волосы от затылка книзу сводили на нет ножницами.

— Что ты морочишь голову своим мужем? — вмешалась младшая сестра Голда.

— Я же и говорю, — продолжала, раскачиваясь, Гута. — Хазан поет «Боже, преисполненный милосердия», и мой пьяница тоже твердит о «преисполненном». Так у него называется выпить полный стакан водки. А маляр согласен даже заупокойные молитвы читать, лишь бы заработать.

— Какие там молитвы! — перебила ее Голда, испуганная неуместной болтовней сестры. — По-твоему получается, что маляр — могильщик! Он ходил на кладбище просто так, а теперь и совсем перестал. Говоришь, твой пьяница стричь не умеет? А мой пьяница, что ли, умеет шить? — тут уже и Голда принялась горестно причитать: — Заплаточник зарабатывает больше, чем он! А ведь мог быть портной — первый сорт! Так ведь он не хочет смотреть, как нынче кроят! Теперь шьют «мешком», а мой лентяй все кроит по фасонам, какие были при царе Горохе — с талией по фигуре и с узкими лацканами. Полы у него наискось, спина морщит. Вот заказчики и швыряют ему пиджаки прямо в лицо… Послушай меня, Мэрка, соглашайся на сговор с маляром!

Мэрл слушала и разглядывала большую комнату богадельни. На кроватях лежали и стонали тощие старухи. Одна, в чепце, сидела на краю постели, свесив короткие ноги в шерстяных вязаных чулках, и водила носом, на который были нацеплены очки в медной оправе, по строчкам «Тайч-Хумеш»[5]. В другом углу высокая старуха с одеревенелым вытянутым лицом жевала беззубыми деснами сухую корку. Да и Кейла за последнее время распухла и не могла сойти с постели. Она сидела, облокотившись на три подушки, и грела свои посиневшие и отекшие руки о горячий чайник, пока ее дочери, Гута и Голда, закутавшись в платки, как на морозе, уныло раскачивались и изливали свои горести перед Мэрл.

В черных глазах Мэрл, как в юности, вспыхнула и разгорелась искорка. Мрачное веселье овладело ею: жениха она повстречала на кладбище, а сговор обсуждают в богадельне. Не хватает только самого кладбищенского хазана, который мог бы, словно провожая покойника, появиться здесь со своей палкой… И Мэрл громко расхохоталась.

— Как тебе это нравится, мама! — всплеснула руками Голда. — Как была дикой козой, так и осталась!

Но в следующую субботу, когда торжественно наряженный Калман Мейтес пришел к Мэрл, она встретила его так, словно ждала. Калман рассказал, что всю минувшую неделю работал по своей малярной специальности в другом конце города и у него не было времени и возможности прийти из такой дали. Мэрл пригласила его к столу, и Калман не отказался. Умываясь перед едой, он лил много воды на руки, но ел мало и от смущения почти не глядел на Мэрл. Лишь во время благодарственной послеобеденной молитвы он почувствовал себя уверенней и, закрыв глаза, распелся так сладостно и вдохновенно, что Мэрл ощутила, как ее охватывает теплое чувство родства и близости. Если бы эти бывшие революционерки, ее подруги, слышали, как он сейчас поет, подумала она, то так же утирали бы слезы, как тогда на кладбище, когда Калман молился по покойнице. Мэрл повернулась к окну, и взгляд ее устремился далеко — поверх садов, к Рузеле, к соседней с нею роще, к тем местам, где она родилась и где в девичьи годы пела совсем не те песни, какие пел здесь Калман.

Вдруг она спохватилась, что ее гость произносит благословения, а она сидит простоволосая. Мэрл накинула на голову платок и вновь уселась за стол напротив своего гостя, притихшая, погруженная во мглу субботних сумерек.