Безмужняя

Реб Шмуэль-Муни с улицы Стекольщиков

Законоучитель с улицы Стекольщиков реб Шмуэль-Муни — тощий человечек с длинной волнистой бородой и большим толстым носом, утыканным торчащими волосками, как перезрелая редька. Весь город удивляется его царственно вьющейся белой бороде и его образу жизни. У реб Шмуэля-Муни три сына и две дочери-невесты. Старший сын учится в Мирской ешиве, а младших мальчиков обучает поруш из молельни гаона. Недельного жалованья реб Шмуэля-Муни едва хватает на три дня, а остальные четыре дня, включая субботу, семья живет в долг. Кредиторы осаждают его дом. Мясник, бакалейщик, домовладелец и учитель младших сыновей сходятся к дому раввина, точно на свадьбу. И вдруг появляется почтальон с письмом. Реб Шмуэль-Муни надевает очки, бегло просматривает листок и с ухмылкой обращается к кредиторам:

— Люди добрые, все уладится, и наилучшим образом!

О чем письмо, кредиторы не знают, но, судя по обнадеживающей ухмылке, похоже, что законоучителю выпал крупный выигрыш или привалило наследство от американского дядюшки. Торговцы и поруш уходят умиротворенные, а реб Шмуэль-Муни зовет жену, вышедшую на кухню:

— Довид-Мойше спрашивает о тебе и о детях.

— О чем он еще пишет? — устало интересуется раввинша.

— О Торе он пишет и просит денег. Я напишу главе Мирской ешивы, чтобы он дал Довиду-Мойше за мой счет столько, сколько понадобится.

Раввинша озабоченно глядит на мужа, скрестив руки на переднике, и раскачивается из стороны в сторону. За его счет? Он, видимо, полагает, что его улыбочка светится от Вильны до Мира, и глава ешивы поверит ему на слово? Дети других раввинов живут за счет ешивы, почему же ему не пристало, чтобы сын получал содержание? Неужто приличней писать главе ешивы, просить взаймы, а потом не расплатиться? Незачем держать учителя для мальчиков — они могут посещать Рамейлову ешиву! И почему ему так хочется иметь зятьями только больших знатоков Торы, если он знает, что приданого нет даже для зятьев самого низшего ранга?

— Ни один прихожанин не относится к раввину так неуважительно, как собственная жена раввина! — отвечает реб Шмуэль-Муни разом на все вопросы и убегает из дому.

У реб Шмуэля-Муни никогда нет времени. Он ведет политику ваада, комитета ешив, комитета мизрахников, а также агудасников. Именно он — главная пружина всех больших съездов литовских раввинов, когда зал осажден прихожанами, теснящимися у входа, чтобы хоть одним глазком глянуть на мужей Учения. Точно в былые времена, когда народ теснился во дворе Храма, чтобы взглянуть на Синедрион. Возглавляют эти съезды дородные широкоплечие мужи — высокие выпуклые лбы, тучные бороды, насупленные брови карнизами нависают над мечущими молнии глазами. Часто между раввинами вспыхивает спор — выглядит это так, будто пылают столетние дубы. Сражаются там не ходкими словечками из нравоучительных книжонок, не расхожей мелочью из «Эйн-Яаков»[89] — там сражаются большими виленскими томами Талмуда, швыряют друг в друга глыбы заключений «Хошен Мишпат»[90]. Вот-вот прогнутся стены, и небесный глас вмешается и объявит, на чьей стороне правда! Битва между рабби Элиэзером бен Гирканом и его соратниками, таннаями! Захолустные местечковые раввины щупают свои длинные пейсы и бормочут в испуге: «Звезды низвергнутся с неба! Сдвинутся звезды от мест своих! Мир сейчас перевернется!» И всеми этими заседаниями управляет реб Шмуэль-Муни, законоучитель с улицы Стекольщиков, хотя сам он никогда не председательствует, совершенно незаметен и раввины даже не встают при его появлении.

А если уж говорить собственно о Вильне, то здесь без него и с места ничто не стронется: ни свадьба, ни похороны. На раввинской свадьбе он нашептывает отцу невесты, кого из гостей удостоить чести благословлять первым, а кого — вторым; кого усадить справа от жениха, а кого — слева. Умирает именитый человек, раввины съезжаются на похороны — реб Шмуэль-Муни и тут ведет политику: кто из гостей произнесет надгробную речь в городской синагоге, кто будет славословить покойного на синагогальном дворе, кто — на кладбище до погребения, кто — после, а кто останется с подготовленным надгробным словом, так и не сказав его. Не один ученый муж из приезжавших издалека на свадьбу или похороны становился кровным врагом реб Шмуэля-Муни. Но это мало его заботит: с ухмылкой на устах он постоянно спешит с заседания на заседание.

В его ухмылке столько презрения, что каждому ясно: для реб Шмуэля-Муни все — лишь прах земной, если это только не хомец[91] на Пейсах. О чем бы ни толковали, реб Шмуэль-Муни заявляет, что именно в этом деле он — самый большой знаток и крупный авторитет. Говорят о женских проблемах, а он поглаживает бороду и советует другим законоучителям не перечить ему: «Положитесь на меня. Это по моей части». Зайдет на бойню, когда там раздувают коровьи легкие, глянет мельком и тут же решает: «Положитесь на меня. Это по моей части». Даже в канун Суккоса, когда местечковые раввины толпятся у прилавков, щупают эсроги[92] и разглядывают лулавы[93], реб Шмуэль-Муни принимается с видом знатока исследовать кончики лулавов и распоряжается: «Мейсегольский раввин, возьмите этот! Бейсегольский раввин, берите тот! Положитесь на меня, это по моей части!» Раввины буквально млеют от желания спросить его, с каких это пор он стал таким знатоком во всех областях. Чешутся языки у раввинов, но они сдерживаются: как-никак — виленский законоучитель, как-никак — заводила в вааде… Единственный, кто не теряется перед ним, — это реб Лейви Гурвиц. Когда реб Шмуэль-Муни начинает свое «положитесь на меня», реб Лейви тут же перебивает его: «Политика — по вашей части!» Реб Шмуэль-Муни в ответ не произносит ни слова, лишь ухмыляется и щурит глаза: мол, ничего не сказано. Реб Лейви ничего не говорил, а я ничего не слышал.

Такой же «золотой» характер и у обеих его дочерей. Всякий раз, узнав, что одна из подруг просватана, они усмехаются и щурят глаза: «Кого это там наша подруга берет себе в мужья?» Старший сын еще более высокомерен, чем отец. В письмах домой, похожих на комментарии к трактатам Талмуда, он прежде всего высмеивает с десяток авторитетов и лишь в заключение скромно просит выслать денег. Даже двое младших спорят со своим учителем из-за каждого слова. Из всей семьи реб Шмуэля-Муни только его жена никого не презирает. И чем чаще муж и дочери усмехаются и щурятся, тем заметней гаснет ее лицо и горбятся плечи.

Реб Шмуэль-Муни бежит в раввинский суд, где должно разбираться дело полоцкого даяна, но мысли его заняты более важными проблемами. Надо созвать большое совещание. До него дошла страшная весть: раввины-мизрахники из Вильны, Глубокого, Эйшишек и других мест собираются создать собственную ешиву! Они утверждают, что все нынешние ешивы сплошь заполнены агудасниками — от учащихся до учителей. И если приезжает учиться не агудасник, то ему создают такую обстановку, что он вынужден бежать. Нечего и говорить, что главы ешив не хотят давать зятьев раввинам-мизрахникам. Так говорят раввины из Глубокого и из Эйшишек. Глупцы! Он, реб Шмуэль-Муни, руководитель в Агуде и тоже не имеет зятьев. Ему прислали из Вашилешек приглашение быть там раввином, и такое же приглашение прислали ему из Леванешек[94]. Куда ему ехать? В Леванешках он будет единственным раввином, а в Вашилешках уже есть раввин, и ему придется довольствоваться половиной долей. Вашилешки вчетверо больше Леванешек. Однако лучше совершать молитву над нетронутой маленькой халой, чем над большой халой, но уже разрезанной надвое. Стало быть, выбираем Леванешки. Жалованья там будет предостаточно, да и давно уже пора выдать замуж дочерей, расплатиться с долгами и отдохнуть от упреков жены, которая бродит по дому с помертвевшим лицом. Но, с другой стороны, Леванешки — местечко незначительное, незначительней, чем мягкий знак в слове «меньше». И как он может покинуть Вильну? Кто будет руководить ваадом, комитетом ешив, комитетом кашрута и другими комитетами? Вашилешки, Леванешки, Эйшишки… Куда это он забрел?

От улицы Стекольщиков к раввинскому суду следовало идти по Широкой улице, затем по Немецкой, минуя Тракайскую, и по Виленской. А он, оказывается, пошел по улице Гаона, потом вниз, мимо огородов и монастырей, пока не очутился на улице Мицкевича, где не увидишь ни одного еврейского лица и где вокруг только гойские физиономии с завитыми панскими усами. Они глядят на его длиннополый сюртук и воротят носы, точно он испортил воздух на их господской улице. Ничего не поделаешь, теперь придется пробираться сквозь три четверти города. Реб Шмуэль-Муни до того напуган тем, что он очутился среди необрезанных, что самодовольная усмешка соскальзывает с его лица и теряется в бороде, словно тонкий солнечный луч в густых зарослях. И лишь когда он вырывается из лабиринта гойских улиц и приближается к еврейским благотворительным заведениям, презрительная улыбочка опасливо вновь выползает на его лицо, как заблаговременная защита от реб Лейви Гурвица.

Реб Шмуэль-Муни не в силах понять, отчего реб Лейви Гурвиц постоянно либо злится, либо плачет, как женщина. Когда Любавичский ребе[95] посетил Вильну и ваад почтил его визитом, реб Лейви вспомнил, что он потомок хасидов, и принялся всхлипывать, точно бобер: «Ребе, благословите меня, мои жена и единственная дочь больны». Раввины Вильны, твердокаменные миснагиды, буквально опешили: законоучитель из города знаменитого Гаона, зять старого реб Иоселе и тонкий знаток Учения, да к тому же яростный ортодокс, вдруг просит благословения у хасидского ребе?

Наконец-то реб Шмуэль-Муни добегает до здания раввинского суда, что стоит во дворе благотворительных заведений. Он уверен, что все уже ждут его. Поспешно открыв дверь, он обнаруживает, что в помещении суда, во главе стола, сидит один только реб Лейви. Других членов ваада и полоцкого даяна еще нет. Реб Лейви в ответ на приветствие реб Шмуэля-Муни бормочет что-то невнятное и, поскольку по обычаю раввины должны встречать коллег стоя, чуть-чуть приподнимается, не отводя глаз от раскрытой перед ним большой книги. Сидит он, нахмурившись, погрузившись в свои мысли, закоченев, будто бы пришел в помещение суда еще вчера или даже позавчера. Лицо его так настороженно и сурово, а молчит он так упорно, холодно и зло, что слова застревают у реб Шмуэля-Муни в горле, будто язык его прилип к мерзлому железу. Он достает из книжного шкафчика «Шулхан орух» и попутно заглядывает в лежащую на столе книгу. Значит, реб Лейви углубился в галохические изречения Рамбама! Реб Шмуэль-Муни устраивается вдалеке, у противоположного края стола, листает свой «Шулхан орух» и размышляет: «Реб Лейви хочет отлучить полоцкого даяна, опираясь на изречения древних. Отлучать — это не по моей части».