Библиотека литературы Древней Руси. Том 16 (XVII век)

ПОВЕСТИ СМЕХОТВОРНЫ, ЕСТЬ ЖЕ И ЗЛЫХ ОБЫКЛОСТЕЙ ОБЛИЧИТЕЛЬНЫ, ПРЕВЕДЕНЫ С ПОЛЬСКАГО ЯЗЫКА, ЖАРТОВ СОВОКУПНО ВСЕХ ТРАКТАТОВ О АВГУСТЕ КЕСАРЕ И О ПОЕТЕ ВИРГИЛИИ

Август кесарь[2031] Виргилиуша поеты[2032] и практыка[2033] вопроси глаголя: «Повежь ми, Виргилий, кто есть отец мне? Аз убо вем, яко Октавий отец ми есть, инии же инаго поведают быти». Отвеща Виргилий и рече: «Вем, о кесарю, яко владетель еси велики и повелитель всего света страшный, и еже аще хощеши твориши, но и в милости известнейший, обаче ужасаюся рещи, ибо правда во очи колет. Боюся томления и вечнаго злоключения, егда правду рещи ми пред тобою». Кесарь с клятвою завещася не озлобити его и приложи ухо слышати. Виргилий же возсмеяся и рече: «Великий кесарю, познаваю по тебе и предразумеваю, яко сын хлебников еси». Изумеся кесарь, помышляя в себе, како и каковым удобством[2034], и Виргилий рече: «Послушай, милостивый кесарю, откуду имею о тебе такое непщевание[2035]. Написах аз премногия книги о славе твоего величества, ты же, будучи всего света великим монархом, приказал еси мене токмо единым хлебом отправити[2036], что или пекарь или сын пекарьский обыче творити». Сия слыша, благодушный кесарь вельми весел учинися и рече: «Отселе, Виргилиуше, возыимееши дары и милость не яко от пекаря, но яко от великаго кесаря».

О ЛЮБОМУДРЕЦЕ ПРИ АВГУСТЕ И О ГОРДОМ ДВОРЯНИНЕ

При Августе кесаре прилучися быти любомудрецу некоему, в неже время изведоша пред кесаря коня зело буява и жестока, высоку выю[2038] носяща, скорообратна и быстрозрачна. Видев же той любомудрец ближняго человека пред кесарем, высокомыслива и горда суща, рече ему: «Человече, егда бы конь был еси, и цены бы тебе не было».

О ИРОДЕ И О ЗЛОБЕ ПРОКЛЯТОЙ

Возвещено бысть кесарю Августу, яко Ирод царь вся дети в жидовской земли повеле погубите, с ними же и сына своего убити повеле. Рече к возвещающим Август: «Лучши было быти сыну вепрю у Ирода, неже человеку», оглаголуя злонравие и жестоту мучителя и како человек наречеться егда суров и жесток, неукротим таковый зверь, а не человек.

О АВГУСТЕ КЕСАРЕ И О БЛИЖНЕМ ЕГО САНОВНИКЕ

Бе у кесаря ближний сановник и никоегоже когда дара прия от кесаря. Прилучися кесарю изыти из града тешитися и ехати чрез некую воду многу. Во оной воде ста конь под кесарем и нача во ону воду мочь свою пущати. Сановник он намени[2039] быти добрый случей, рече: «Милостивый кесарю, конь твой сей подобиться твоему нраву». Вопроси его кесарь, како и коим подобием. Он же рече: «Видиши, идеже воды много, тамо прибавляя еще свою испущает, тако и твое величество, идеже дарова много, тем же и примножаеши, аз же таковыя милости от тебе не сподобляюся». Рече кесарь: «Истинну рекл еси, но подобает проусмотрити, от чесого сие: от моего ли на тя непризрения или от твоего нещастия. Но отселе искусимся[2040]». И егда приеха кесарь в дом свой, повеле сотворити дорогоценныя два ковчега и положити во един златых слитков, а в другий же подобно тому олова. Призва же сановника, постави пред ним оба ковчега и рече ему: «Дарствую ти един от сих, приими, егоже хощеши». Сановник он, размышляя, кий прияти, яко оба подобьни, взя ковчег со оловом, и кесарь абие повеле ковчег роскрыти и рече: «Видиши, брате, яко не от моего к тебе презрения, но от твоего нещастия добра лишение: вместо убо злата приял еси блато». По увещании же дарова ему и другий ковчег со златом.

О ЮНОШИ ПОДОБНЕМ АВГУСТУ

Возвещено бысть кесарю Августу, яко обретеся в Риме юноша, иже во всем ему подобен. Удивися Август, повеле пред ся призвати оного юношу. Егда же прииде и ста пред кесарем, много взирая на нь[2041] кесарь и рече ему: «Повежд ми, юноша, коликожды мать твоя зде в Риме была?» Юноша уразуме, чесого ради сице кесарь рече, отвеща: «Никогда же, великий кесарю, но паче отец мой зде в Риме непрестанно пребывал». Слыша сие, Август в размышление впаде и раскаяся о глаголе своем.

О АВГУСТЕ И О КУПЦЕ РИМСКОМ И О ЛЮБОМУДРИИ АВГУСТА

Славный некий римский купец в великия долги впаде и до толика обнища, яко точию едина колдра[2042] у него оста. И в толикой бедности скончася оный купец. Уведа о сем Август кесарь, возжеле о нем и понегодова на неизвестивших о нем, колдру же ону повеле купити и в сокровища своя положити. Вопросиша же ближнии его: что ему по ней? Отвеща: «Колдра сия скрытую в себе силу имать, слышах убо аз, яко оный купец в печалех своих отраду от тоя име и без нея спати не мог, и аз сию купих в память сего. Ибо общий случей и будущее невидимо».

О КНЯЗЬ ФИЛОКСИМЕНЕ И О ЖЕНЕ, УБЕДИВШЕЙ ЕГО ДРОВА СЕЩИ

Филоксимен, славны князь во Грецыи, возиме обитель к приезду своему в дому у некоего человека, приимшаго благодать от него, и человек оный, тщася[2043] всяко князя улюбочествовати и угостити, приказа жене, да устроит про князя обед изрядный, сам поиде ко угождению потребная купити и тамо укосне[2044]. Князь, чая сего в дому быти и обед готов сущ, ни единого слуги с собою поем поиде в жилище господина. Бе же сей князь скудоплотен[2045] и неблагообразен. Видя же его госпожа дому и, иже прежде николиже виде, не уразуме, яко князь есть, помышляя, яко раб от него прииде извещение прияти, уже ли обед готов есть, рече князю: «Любезный хлопче, помози ми, да вскоре про князя обед устроиться». Князь Филоксимен, яко мудры и не гордый, видя, яко жена не позна его, вопроси ю: «Что, — рече, — велиши творити?» И жена рече: «Усецы ми дров, понеже оскудеша, нашего же парабка в дому несть». И князь, секиру приим, нача дрова рубити. По мале времени звавый князя в дом прииде, а князь с секирою около дров шурмует[2046]. Зело оскорбися и прибеже к нему, рече: «Бога ради, умилосердися, великочесный княже, что сие твориши?» Князь же восмеяся рече: «Сего ради, брате, сия терплю, зане лицем и возрастом[2047] зловиден».

О АГЕСИЛАУСЕ, КНЯЗЕ ЛАКЕДЕМОНСКОМ, И О ЛЮБЕЗНОСТИ ЧАД[2048]

Ягесилаус,[2049] лакедемонский царь, в зельной любви чад имея, некоего времени утешая чад, ездя на посошке. Присмотреся сему высокой чести человек, и о сем царю возвестиша. Царь же призва его, увещевает его, да не повесть пред людми бывшее, извествуя, яко не от мелины[2050] ума сие сотвори, но побежден любовию к чадом своим.

О КНЯЗ АЛЦЕБИАДЕ И О ЗЛОРЕЧЕНИИ НА НЕГО ОТ НАРОДА

Алцебиадес,[2051] афинский князь, слыша о себе от народа зельное поречение и гаждение[2052], восхотев сие избыти: купи великаго и краснаго пса премногою ценою, повеле же у пса того хвост отсещи и пусти по граду. Граждане, видевше, яко пес княжеский есть и каковою ценою куплен, едини глупости причитаху, инии же яко сребра имать много и ни во что же е вменяет. Сроднии иближнии глаголаша ему, яко не добре сотвори, толикую на псе цену дав, по граду влачитися пусти: образдаде паче злоречити себе. Он же восмеявся, рече: «В лепоту сие сотворих, да о псе упражняются в словесех и разсуждении афиняне, горьких и суетных оглаголаний на мя престанут».

Издавна вси оглаголавати зело мудри, своих же злых в себе не чюйни.

О КАРОЛЕ КЕСАРЕ И ОБЛИЧЕНИИ ПИАНИЦЫ

Каролус, перьвый от фряг[2053] римский кесарь,[2054] родивыйся во граде Гандаве,[2055] зело бе мудр, дворочен[2056] же и милостив. Сей некогда узре пияна человека на пути нечювствена лежаща, повеле двора своего человеком пияного взяти и отнести в царския своя полаты, положити же на дрогоценьнем своем царском ложе и приоблещи драгую срачицу, завеща же ближним своим людем, егда возбудится, готовым быти и толикое же служение и честь пияному оному, яко и себе приносити: подати на него царское платейцо и прочая творити и звати царем и государем. И егда пьяный убудися, нача дивитися, где лежит, помышляя, и на каковем ложе, и в каковей одежди. К сему услыша чинное хождение и кроткое речение, видит же и предстоящих пред собою благородных, красноодеждьных, златопоясных, ужасается и недоумевается и мнит сие во сне видети, но иже на долг час сие видит, нача всею силою размышляти: снит ли или на яве? И паки непщует[2057], яко негде демони его занесли. В сицевом размышлении нача ограждатися крестным знамением, хотя сим от себе царских ближних отогнати, чая их демонов быти. И егда ограждение креста не помогло, не ведает, что и творити. Юноши благороднии, приступльши к нему, кротко и благочинно вещают: «Чесого, государю, престрашися? Или кая ти немощь приключися, никогда же толико опочивал еси? Уже бо время обеда». Слыша пияный, яко толико благороднии юноши царем и государем его наричут, паче удивляется и, помышляя в себе, глаголет: «Аз ли Ганус Шпилер, пивый у Фрелиха? Боже милостивый, во сне ли сие или на яве? Но вижу, яко не во сне и несмь Ганус. Аще ли бы Ганус яз, не бы ми толико изрядныя отроки предстояли и толикую честь воздавали?» С сим размышлением воста, его же благороднии под руце подъяшаи многоценныя царския одежди возложиша. Отсюду Ганус пияной нача дурити, подобием великих глаголати. А пуще всего бедному с похмелья есть захотелось, повеле скатерть взяти. Ближнии сие кесарю Королусу оповедаша, како пияный подобием великих государей повелевает. О сем кесарь зело светел учинися и повеле от своего стола драгия яди носити и пияному представляти. Но Ганус волил бы паче трескать кислую с сельдми капусту или с солью ретьку и чим скорее опохмелиться. И по сем кесарь повеле принести пред него великий кубок вина. Ганус кубок, не дожидаяся подносу, попросил и не по-царски весь на лоб выворотил и еще не довольно сие, премногия драгия пития без остатку пия и уже мой кесарь нача дремати. Кесарь Королус, тщася да будет таков, яко вчера, повеле болши подносити. Ганус на царстве все охотно пил и за столом уснул. Кесарь Королус прииде зело сим утешаяся, повеле дорогоценныя одежди с пияного совлещи и облещи в нихже хождаше, отнесши же, положити на место, отнюдуже взят есть. Ганусь, проспався, видя себе на улице лежаща, паки нача дивитися, глаголя в себе: «Боже милостивы, о како дивная дела снятся человеку, ибо елика живет и не помышляет о сих. Аз воистинну чаях на яве в толиком прохладе и чести быти, ано[2058]мне все то во сне снилося».

Таков пияных разум и дело, и колико упиватися гнусно, доброхотный кесарь благоприятным делом показа и виршь таковый надписа:

О НЕСОГЛАСИИ В СОВТЕ И ВО ОБИРАНИИ[2059] ЦАРЯ НЕЗГОДА[2060]

Во обирании некоего краля на господарство[2061] великое несогласие видя некий в сенате, ибо дву кождо от своея страны обираху. Бе же речевит и разумен, точию скудость возраста[2062] его дерзновение его возбраняше. Обаче ста посреде и нача просити слову и гласу воли. Видевше благороднии сенатори толикий возраст его, начата вси смеятися, глаголюще: «Слушайте Закхея, слушайте!»[2063] Он же: «Что дивитеся, — рече, — возрасту моему? Аще бы видели жену мою, больши бы увеселилися, ибо точию до пояса мне». И сему наипаче начата смеятися. Он же: «Аще убо и толики есмы, аз и жена моя, мали, к тому еще между собою несогласни и в том нашем несогласии и развращении дом и имение наше исчезает, погибает. Что же помыслити о между многих вас несогласии? Воистину, аще во общий совет не приидем и единому не отдадим себе, се бо и всему государству погибель наведем». Сие мудрое советование егда услышаша малыша, во общее советование внидоша и единственно единаго на кралевство обраша.

О ДИМОСТЕНЕ И О СУДНАХ НЕРАДИВЫХ В СУДЕ

Димостен[2066] премудры философ, видев некоего неправедно погибающа и от судей и сенаторей презираема, ибо ни во что же пологаху беду ближнего своего, принесе речь к сим такову: «Господне чеснейшии, молю еже послушати от мене к вам словесе, поведати бо хощу нечто новое, еже в сих днех учинися». Сенатори и судии прилежно приложиша к слышанию ухо, и рече Димостен: «Юноша неки зде во Афинех ная у некоего человека осла, да некия вещи своя превезет до Мегарии.[2067] За ослом сим поиде и господин, и бывшим им в пути, наиде на ня вар[2068] и зной от солнца. Хотяху же осла накормити, но места не обретоша, обаче сташа. Наявы осла седе от солнечнаго вару в тени, иже от осла. Господин же осла нача збивати[2069] его, глаголя: «Ты точию отвести вещи наял еси осла моего и что тебе до тени, иже от осла?” Наявый же глаголет: „Наях его у тебе всю в пути сем потребу мою исполнити, и несть ти в нем воли”. И не возмогоша смиритися, еже бы купно во оной от осла сени сести, да не опаляет их вар солнечны. И возвращися, позва един другаго пред судию, предлагающе пред ним кийждо правду свою».

Сие изглаголав, Димостен умолче и нача дивитися, како суетной и умышленой[2070] повести прилежно и тщательно послушают, о ближних же избавлении нерадиво прилежат, и тако ему молчащу. Судии, хотяще окончания слышати, рекоша: «Повеждь нам о сени разсуждения конец». Димостен же восприим рече: «О сенатори и судии, паче подобает вам сострадание и милость и избавление бедствующим показывати, вы же усерднее и любезнее слушаете, еже никогда бе, прилежание же о искреннем[2071], емужех погибели идет, не хощете явити, правды же и милости показати. И что вящши: человек ли или тень и осел; здравие ли ближнего и живот или суетны онех спор?» Судии же зело о нечювствии своем зазреша си[2072] и бедствующему прилежание показаша.

О СУДИАХ И О МЗДОПРИЕМСТВЕ

Пред судиею некоим прилежаша о некое право двое чесных людей время немало, и един уповая получити себе, яко правее ему бе, но дабы скорейшую отправу возимети, дарова судии великий и дивный рыдван[2075]. Соперник, иже неправо хоте одержати, уведев сие, дарова судии великих и дивных возников[2076]. По сем пред судиею препирающеся положением закона. Судия присуди и подутверди даровавшему возники. Оный неправедно обиненый[2077] узре едуща судию в рыдване своем на оных возниках, рече: «Господи не, како толико неправедно одержал еси мой сий рыдван?» И рече судия: «Не вем како, точию силнии возники увезоша, Поелику тянуша толико и упредиша».

Обшая приповесть[2078]: кто больши мажет, того не крыпит. Но, о судии,

О ЛАКОМСТВ ПРЕДЕРЖАЩИХ И О ОТВТЕ МУДРОМ

Держатель многих градов уведев у подначальственнаго воина дивнаго аргамака и возжела усвоити себе. Приеха в дом ко оному, глаголет ему: «Возлюбленный мною и верный, приснися сея нощи, яко ты мя сею лошадью подарил еси. Прошу тя, да и на яве благополучен буду, ибо ми сни являться не прелестни[2080]». Рече подданый: «Буди тебе, господине, по явлению сна твоего, како еси видел, тако и возимей». И возва князя по реце тамо текущей прохладитися, сам седе на оный аргамак, и егда быша на брезе, и видима бысть в воде тень от оного аргамака, рече князю: «Се, еже ти во сне обещах и воздарих, приими», — показуя ему на тень в воде. Князь удивися оного разуму, не возложи о сем на него вины ни порече, токмо глагола ему: «Добре сотворил еси и истину рекл еси: идеже сон, тамо и конь».

Но неудобно нынешнего времени господей тенем отбывать, не точию аргамака потеряешь, но и в тюрьме не мало время побываешь, не всуе глаголют: не гневай пана — потеряешь барана.

О СУДИАХ

Квинциус римлянин, провинцыи некоея судия, егда окончася правление его, пред некиими скорбным и унылым видом печалуя о недузе своем и возвещая, иже всегда имеет руце озабши. Рече ему некто: «Не дивися, имел еси тогда руце горячи, егда был еси судиею», оглаголуя[2081] ненасыщеный нрав и к человеком обиду.

О СТРЯПЧИХ

Общежительны человек домовыя вещи в мехе несый[2082] тесною некоею улицею, в том же и рожен[2083] великий бяше. Случися оною улицею ити некоему честному человеку. Несый мех вопия: «Поберегись, поберегись!» Он же, яко обыче гордым над смиренными возноситися, небреже о словесех, идя распыхався. Несы вещи во оной тесноте заде его оным рожном и раздра некако одежи его. Он же повеле его бити и бив отвести пред судию, ста и сам пред судию, глаголя, да учинит наказание презорливому[2084] обезчестившему его рабищищу.

Прокуратор[2085] некий прилучися во оно время, пошепта в ухо несшему вещи, глаголя: «Ни к единому словеси пред судиею не отвещавай, ниже что ино глаголи, аще хощеши прав быти». Судия егда нача вопрошати: «Чесого ради и како сотворил еси, отвещай», он же молча, и тако много время прейде, судии вопрошающу, оному же не отвещевающу. Прокуратор, по нам же слову стряпчей, научивый молчати, рече: «Господине судие, что немаго вопрошаеши, видиши, яко нем есть и глух?» Честный он человек, егоже рожном заде, оскорбися о сем и не размысля, рече: «То како нем?», и обратився ко обезчестившему его, порицая и лая его, рече: «Ныне нем творишися, а вчера како глаголал и вопил еси „Поберегись, поберегись”?» Сие слышав, судия обвини его, глаголя: «Сам себе осудил еси: чесо ради, слыша вопиюща, не устранился еси?» И тако его отосла, а оного вольна пусти.

О ВЕНЕТЕ И О ВЛОХЕ[2087]

В Венецыи по обыклости[2088] сенатор некий одда полату в наем некоему влоху. И егда прииде урочное время наем[2089] взяти, влох упрашивая срока премани[2090] два лета. В третие лето видя венет, господин полат, яко лукавнует влох, проусмотря время и вземши пристава от судии, прииде взяти наем свой. Наемший же, уведав сие, повеле жене, егда поидут, прилежно зрети, сам же приготови свещы и черное сукно. Жена возвести, яко уже идут, влох облече срачицу белу и долгу, якоже обычно на мертвых возлагати, положися на земли, жена сукном прикры и постави два свещника зажегши, сама сяде близ его, плача. Вниде венет и видев сие вопроси: что сотворися? Жена плача глаголет, яко моровою язею[2091] умре. Венет слыша сия, скоро из дому побеже, приказуя ей, да по триех днех из дому оного изыдет. Прииде же в дом свой, цирограф[2092], иже между онеми о найме бе, изъя из шкатулы и изодра, чая наемшаго вправду умерша. И прежде оных нареченых трех дней, еже ис полат оных жене влоха изыти, идущу венету и помышляющу, яко уже и погребоша влоха, и абие срете его. Вдох, видев его, зажмури око едино. Венет, мимо идя и видев его, глаголет в себе: «Како яко бы мой заимщик, но он не крив бе и быти умершему како возможно?» Но паки по сем улучи его противу себе идуща и око зажмурити не успевшя, пойма его и глаголет: «Како ты, злый человече, обольстил мя еси, притворно сотвори себе мертва? Но иди и отдаждь по записи наем за полаты моя. Аще ли же не отдаси, пред судию повлеку тя». Много же время стоя истязуя, последи напомяну, яко запись изодра, отпусти его.

О НЕМЧИНЕ, НЕВДУЩЕМ ЯЗЫКА ВОЛОЖСКА[2093]

Купец некий немец посла во Вдохи[2094] во град Тревиз[2095] прикащика своего. Той егда в Тревиз приеде, восхотеся ему ясти. Не умея же языка волоска, нача вопрошати, где немецкая гостинница, но никто же разуме, что глаголет, и допытатися не возможе. Идущу же ему, срете его немчин. Прикащик урадовася и вопроси, где гостинница немецкая. Немчин оны указа ему оною улицею ити, и где, рече, обрящеши висяща орла, писанна над враты, то есть немецкая гостинница. На оной же улице живяше балвер[2096] преди немецкого двора, у него же над враты черный орлик, написанный над враты, висяще, якоже тамо и обычай. Прикащик оны, непщуя, яко той двор немецкий есть, вниде в дом оный. Вопроси его балверь своим воложским языком, чесого требует, ибо по-немецку не уме, и чая, яко прииди голити[2097] брады. Немчин же, по-влоску не умея, показа перстом в рот, яко ясти хощет. Балверь же, чая, яко зуб у него болит, принесе стул и посади его и повеле держати. Прием же клещицы и иныя пристоящия вещи к зубному изъятию. Немчин кричит и торгается, балверь же мнит, яко от болезни се чинит, повеле крепчае держати и распя ему орудием зубы, а иже ведати не мог, кий болит, увиде на кореноватом зубу некую черньцу, положи на уме, яко той болит, выломил у него оный зуб. Немчин с тоски вертится, балверя лает, а балверь за работу взду взяти ожидает.

Правда и истина велика: полчеловека в чужей земли без языка.

О СЦИПИОНЕ И О ЕННИИ

Сцыпион Африкан[2098] прииде ко Енниушу поэте,[2099] многое время у дверей дому прилежно клатя, хотя видети его. Но Енний книги некия писа, повеле отрещи, яко несть его в дому. Сцыпион, ведая, яко в дому есть, обаче отъиде. Случи же ся по належащей нужде Еннию видети Сцыпиона, прииде ко вратом его и поклатися. Сцыпион, уведав сие, ис храмины своея сам изниче, рече ко Еньнию: «Что тако клатиши? Несть в дому господина». Рече Еньний к нему: «Что, брате, отрицаешися, а сам со мною глаголеши?» Глагола Сцыпион: «Что же и ты упорно чиниши? Несть мя в доме. Аз убо и работнице твоей вчера поверих, яко несть тя в дому, а ты и самому мне веры не имеши».

О СТРАТОНИУСЕ

Стратониус лютнист изрядный, но и злодей бе великий и пакосник совершенный. Сей прииде в Коринф и премедли три дни. Идуще же ему по граду, жена престаревшаяся стрете его и зря на нь[2100] прилежно. Стратониус, сие видев, рече ей: «Мати, что толико на мя зриши прилежно?» И рече жена: «Сыне, удивляюся зело, зрящи на тя. Како тя мати твоя девятомесячное время во чреве носити могла, ибо град сей име тя в себе точию три дни, зело огорчися от тебе».

О АРИСТИПЕ И ДИОГЕНЕ

Аристипп философ,[2101] во дворе живый царя Александра, видя Диогена, худую некую ядь себе устрояща, рече: «Диогене, егда бы ты умел служити цареви, не бы таковыя худыя яди вкушал». И Диоген отвеща: «Аристипьпе, егда бы и ты слатких ядей ошаяние[2102] имел и худых употреблял, не бы тако ласкосердствовал пред царями».

О ДИОГЕНЕ И О ЮНОШИ

Диоген,[2104] видя некоего юношу доброродна, иже все свое стяжание в сластолюбии и в пустошном з другми неразстропном соединении изгуби, сам последи точию едину капусту употреблял, рече: «Егда бы ты таковый обед почасту имел, воистинну бы богатшую и сладчайшую вечерю вкушал».

О ЗАЗРВШЕМ[2106] ПРИ ЯСТИИ ДИОГЕНУ

Диоген седя посреде множества людей на торгу и ядя, един ему позазре и рече: «Како яко пес на торгу, а не в дому яси?» Отвеща Диоген и рече: «Брате, тако, яко же ты, обыкоша пси збиратися и окрест тех стояти, иже ядят».

О ДИОГЕНЕ

Диоген вопрошен, в кое время подобает обедати и вечеряти, отвеща: «Аще кто от богатых, то егда восхощет, аще ли же убог, когда имеет».

О ТАТЕ И О ПИЯНИЦЕ

Тать красти влезе в дом некоего пияницы, иже все еже име стяжание без остатку пропи. Обаче пияны оный услыша татя в дому ходяща и ищуща, чтобы взяти, но ничесоже обретающа, изыде к нему и рече: «Брате, не вем, чесого зде в нощи ищеши, аз уже и в день обрести ничего не могу».

О РАЗДРОБИВШЕМ[2108] ПО ПИСАНИЮ КУРЕ[2109]

К некоему богату человеку прииде монах, он же удержа его обедати с собою и посади его в перьвейшем месте, сам при онем седе, подле себе посади две дщери своя. Противу мужа седе жена, при ней же два сына. И егда жаркая яди ставити начата, поставиша и великое куре. Человек оный, угостивый инока, постави оно куря пред оного, повелевая обрезати е, мних отрицаяся неумением, он же с прошением увещевает, да обрежет и много препираяся. Рече мних: «Аз просто обрезати не вем како, точию по Писанию». Урадовася сему звавый, ибо аще и во всем искусен, но сего нигдеже слыша, како по Писанию куре обрушити[2110], и с прилежанием на се мниха убеждал. Мних приим куре и первее главу отреза, положи ю пред звавшим его. По сем отя шию и положи пред жену его, крылышка обреза и положи пред обе дщери его, ноги обреза и положи по единой кождому сыну, всю же тушку без главы и крыл, и ног положи мних в кошницу[2111] себе, юже ношаше. Господин дому нача извещатися, от коего Писания такого обрушания навыче, и мних: «Аз, — рече, — от коего Писания навыкох, от сего ти и извещу. Ты, по святому Павлу апостолу, глава еси всему дому,[2112] того ради главу тебе оного каплуна предложих. Сожительница твоя во единаго человека с тобою есть, яко писано „и бу- дета оба плоть едина”,[2113] того ради оной шию предложих, ибо глава и шия заедино. Дщерем вашим по крылышку предложих, понеже многими и различными мысльми летают да како замуж поидут, сынове же твои, яко подпора и основание и содержание твоего дому, яко и каплону ноги, того ради нозе сим предложих. Останок, кроме главы, и крыл, и ног, себе употребих сего ради, ибо якоже оно куре без сих яко что дивное, и мних между человеки, яко некий див в лепоту же и кроме своея воли[2114], яко без крыл и ног. Сего ради молю тя, не зазри смирению моему и недоумению, еже како по-вашему куре розбирати». Звавый, видя разумна мниха, велиею честию почьти его.

О ДИМОСТЕНЕ

Димостен, любомудрец великий, идый во Афинский град одышався и, преупокояя свою старость, седе и рече идущим по себе тако: «Аз в старости моей ныне творю, якоже и афиняне: аз не толико хожду, елико сежу, и сии премного пишут, мало же делом производят».

О ЧЮДНЕМ ИЗОГРАФЕ

Михаил по реклу Ангел[2115], первый и изрядный зограф[2116] в Риме, во храме святых апостол Петра и Павла писа святую их икону.

И понеже художество его особно и дивно зело, множество духовных съехашася зрети чюдное художество и светлость образа. И бывшим им во храме, ту бе и Михаил, зрящим же и дивящимся, един от них пралат[2117] рече к Михаилу: «Никто ж может зазрети честному устроению, но паче достоин еси всякоя похвалы и ублажения, точию видится нам, яко бы румяно святых апостол написал еси образи, сии же не такови беша». Отвеща Михаил и рече: «Да весть высокое ваше достоинство, яко аз святых апостол образи написах не якови зде в житии и на земли быша, но якови суть ныне в светлости сияния и награждения великих делес их, ибо апостоли не тако, якоже вы своим волям служаще на земли жительствуете и румяность и полноту лиц имеете, но за повинутие[2118] плоти духу тамо сияют».

Сие слышавше духовнии во стыдением отъидоша, ни о чесом же прочее потязующе.

О БОЛЕЗНИВЕМ

Сосед ближний разболеся и близ быв смерти. Жена его, желая да поне при смерти покается, увеща его и призва попа. Поп, пришед и послушав исповеди, нача его учити: «Видиши, — рече, — яко близ ти кончина, покажи поне в мале времени плоды покаяния, сокруши свое сердце, а паче не отчаивайся о милосердии Божии, умилися душею, принеси слезы и аще тако сотвориши, — рече, — то ангели поймут и понесут душу твою». Больный же рече: «Слава Богу, яко понесут, а не пешу итти, ибо вем не малу дорогу, а ходить не могу».

О ПОСЕЛЯНИНЕ, ВДАВШЕМ СЫНА УЧИТИСЯ ПО ЛАТИНЕ

Селянин некий со множеством имения предаде сына во учение словеснаго наказания во едину от краковских школ, но сын в празности пребы, не латинский глаголати желал, но идеже рюмки гремят, тамо пребывал и изнури[2122] все, еже даде ему отец, возвратися ко отцу, еще хотя взяти у отца. Отец, аще и простак, но помысли: «Вда много, а еще просит. В толикой тщете будет ли что лутшее в сыне?», и хоте сына вопросити, како что по-латине, но не ведаше. Прилучися же ему во оно время навоз в стаи[2123] копати, сыну стоящу на празе и дивящуся трудом его. Отец вопроси: «Сыне, како по-латине вилы, како навоз, како телега?» Сын отвеща: «Отче, вилы по-латине видлатус, гной — гноятус, воз — возатус». Отец аще и неведок, обаче уразумел, яко сын за школою учился, удари его вилами в лоб и вда ему вилы в руки, глаголя: «Отселе учися вместо школы в хлеве: возми видлатус в ренкатус[2124] и клади гноятус на возатус и будет ти видлатус и ператус»[2125].

О ОБОЛЬСТИВШЕМ ПОПА

Прииде неки шпын[2126] исповедатися пред попа, бывша прежде богата и славна человека, и исповедався, с великим благоверием рече попу: «Честный отче, прежде малых дней обретох великую часть злата, а яко мне сие милостивый Бог подаде, сего ради не хощу обратити сие на свой пожиток[2127], но отдаю сие на славу Божию, ты же мне дай, отче, что к моему иждивению, чем бы мне до моего дому доити». Вопроси поп: «Где оно злато?» Шпынь изем изо чпага[2128] великую гомулю[2129] злата величеством, яко яйце. Урадовася поп, видя злата много, изъя из шкатулы четыре златых, вда ему, обещеваяся оно злато, еже взя у него, на устроение церковное истощити. Шпынь златыя приим, оттыде радуйся, яко облукави попа, а поп, веселяся, иде ко златарю привесити и искусити. Златорь приим на руку видит, яко тяжко, взем осельцу[2130], искуси и явися вместо злата олово, свинцем смешено и позлащено. Поп, видя сие, зело оскорбися и написа на стене:

О ПОВЕЛЕВШЕМ ДВОВИДНЫЯ ОЧКИ КУПИТИ

Некий злых обычаев человек купеческому человеку, хотящему ехати до Норенбергу, приказуя, глаголет: «Господине любезный и ближний соседе, слышах, яко в Норенбергу добрыя продают окуляры[2132]». Отвеща купец: «Есть тамо, брате, изящныя самыя виницейския[2133] хрусталовыя, но за толикия немалу и цену дати». Рече шпынь: «Ничтоже о сем, аще много дати, точию таковыя купи ми, дабы видети добраго и злаго человека». Купец возсмеяся, ведая его, кто есть, обещася ему таковыя очки купити. И егда бысть в Норенбергу, напомяну сие и купи двои очки, едини хрусталны, а другия ж простыя, и повеле пристроити, дабы видети самого себе. И егда возвратися в дом свой, стрете его приказавый очки купити и вопроси, аще купил есть. Купец приведе его пред многи человеки и изъя очки, даде ему добрыя, повеле сих на нос возложити и вопроси: «Кого видиши?» Он же позре на предстоящих и на купившаго, рече: «Вижу добрых человеков». И купец рече: «Се имаши очки, в них же добрых видиши». Даде же ему вторыя, и егда воздеже, вопроси: «Кого видиши?» Он же отвеща: «Вижу самого себе». И рече купец: «Имаши, брате, и сия, в них же вора видиши».

О ИНДЕРЛЯНСКОМ[2135] ТАТЕ

Во Индерлянии некий злоделатель влачася между человеки, ища пронырством свое получити и многим лукавством дел своих знаем бе в Кольне и во иных градех. Сей прииде в весь от Кольна отстоящу десять поприщ,[2136] ведая во оной веси краву добру и велику у некоего корчмита[2137], всякими лукавыми обычаи мечтуяся о сем и домыслися сицевым образом: прииде во ону весь и впросися на наслех[2138] у оного корчмита. Корчмит преночевати пусти, вопрошая его: «Камо, — рече, — идеши?» Отвеща: «Иду на торг до Колна». Корчмит рече: «Обнащуй и утре оба поидева, ибо и аз тамо купити потребная хощу, но аз рано востану, дабы ми тамо приити на дневнем разсвете». Отвеща злодей: «Добре, тако и мене побуди, господине». Но не спящий злых смышлений сосуд, егда корчмит з домашними в первом и слатком сне быша, воста, изыде и влезе в хлевину, идеже крава стоя, сведе ю с корчмитова двора и из веси изведе, и сведши со оного пути, еже к Кольну, привяза ю к древу и пришед паки ляже на месте своем. По дву или трех часех возбудися корчмит, побуди же и гостя, и воста, якобы крепко спя, и облекшися, поидоша, глаголюще между собою се и ово. И егда уже близь бывшим, идеже крава, рече ко господину укравый: «Поиди, господине мой, помалу, аз убо имам в сей весце[2139], иже в стране от нас, должника, поити ми к нему и попросити, да даст ми что за долг, ибо ми на торг ити не с чим». Карчмарь рече: «Иди, аз же полехку пойду и буду нажидати тя». Украдый корову поиде на ону страну, идеже весь и корова у древа привязана, отвяза сию од древа, нача за господином ея гнати и догонивши его, нача жаловатися, каковыя хлопоты отнесе, спираяся з должником своим, и едва, рече, худую корову сию взях и то за великую цену, и да не туне[2140] отъиду, за великую нужду взях и сию. Рече к нему господин коровы: «От злаго должника и плевами[2141] возми», — и паки глаголет: «Брате, не вем, заколико еси взял, а корова зело добра и попремногу уподобляется моей, и воистину аще бы вчера не замкнух моей, рек бы, яко моя есть, но случается не точию скот скоту, но и человек человеку подобится». И егда тако сим глаголющим, уже близ быта Кольны града. Нача помышляти украдый: «Вси мя во граде и дела моя знают и возглаголют, яко украдох корову». И умыслив, рече ко господину коровы: «Господине мой, имею нужду во граде и кроме продаяния коровы сея, и аще за сея продажею укосню, многий себе убыток сотворю. Молю любовь твою и воздам тебе за труд твой, сотвори милость, продай ми ю, и аще что вящши возмеши четырех златых за ню, сим тебе челом бью. Сыщи же мя во оной гостиннице», — имя нарек. И тако утвердившеся между себе, разыдошася. Украдый корову еще лукавством своего умыслу ходя по граду, улучая свое, а корчемник приведе корову свою на торг продати на украдшаго ю, и егда сию купцы узреша, тщательно начата торговати и един некий гражданин даде за ню пять златых. Приим же господин коровы цену, поиде в нарекованную гостинницу и тамо одда златые вору за свою корову, и той по обещанию своему даде ему златый и хоте скорее утещи; нача молити господиню[2142], да дасть ему мису[2143], на чем принести чим приятеля своего, господина коровы, любочествовати[2144]. И егда ис храмины изыде к тому, его не узреша, корчмит виде, яко подруг его не вскоре будет, поиде к дому своему. И егда уже близь быв, изыде дщи противу его, плача и извествуя, яко оноя нощи корову украдоша. Корчмит бедный, объем главу свою, такожде нача плаката, глаголя: «Не человек, но сам мя диавол прельсти, яко сам аз свою корову прода, а цену украдшему ю отда».

О ДВУ ТАТЕХ И О ПРОТОПОПЕ

Приидоша во едину весь два татя и лукавнующе везде присматривающе ко обретению своему. И един у некоего жителя веси тоя присмотре орехов воложских грамаду, другий примети у инаго селянина овцы и бараны толсты, и тако согласившеся, да кождо намерению своему послужат и купивши без сребра снидутся при костеле в косницы[2146] — косница же притвор, в немже нищии седяху и прошаху милостини во дни даже до вечера, в нощи же притвор той пуст бываше. Веси оныя плебан, то есть протопоп того села, ногами боляще, подагру, сиречь камчюжную болезнь, велию имеаше, не имеяше же при себе кого, точию два юноши, иже ему служаху, и егда потребу возымеет камо приити, на стуле его ношаху.

И егда нощь прииде, изыдоша татие на дело свое. И иже орехи примети, Поелику в дому утишишася, наполни оных великий мешок и прииде во ону косницу, еже есть притвор, нача ждати подруга своего и тако тамо седя, ожидая подруга, грызяше я. По случаю у оного попа во храмине огнь погасе, высещи же к чему не прилучися в дому, посла поп единаго от служебник своих взята в костеле от лампады огня. Посланы, егда прииде близ притвора, услыша луск орехов, возмне в притворе демона быти и глумящася, страхом великим объяся, прибеже к дому без огня и случай плебану поведа. Плебан разгневася, укоряя его и страшлива нарича, посла втораго юношу и преди пришедшаго паки с ним. И егда обоим близ бывшим и услышаша луск, начата жилы дрожати в коленех их, и трепетни вспять побегоша, и попу сие поведаша, чесого деля в костеле огня не взяша. Поп злыя слова метав на ня и без света не возможе быти, повеле самого себе нести ко храму. Юноши они понесоша попа. Нощь же бе зело мрачна и безлунна. И егда близ быша притвора, тать оный седяй тамо, чая, яко подруг его боранов несет, возопи: «Подожди, не надседайся, помогу ти». Юноши они, ужасом содержими, чаяху, яко демон хощет им нести помощи, поставиша попа, побегоша. Тать оный ис притвора излез, глаголет: «Толсти ли?» Поп, услыша сия, зело убояся и от великаго страха забы лютую свою и великую болезнь, вскочи с кресел и яко бешеный к дому побеже. Тать, мня, яко клеврет его лукавнует, не хотя дати части в крадежи, бежа за попом и вопия: «Что бежиши? Моя половина!» Поп в дом едва жив через праг превалися и замкнувся, глаголет: «Несть ти, дияволе, ни единыя части во мне». Тать виде, яко обольстися, отиде от дому, срете же и таварыща и поведа ему пригоду[2147] свою. Поп отсюду от лютыя своея болезни исцеле и к тому даже до смерти не чюяше ея, злый страх отъя недуг от ногу его.

О ДОКТОРЕ И О БЛАЗНЕ[2148]

Честнаго жития человек, болезнию велиею одержим, призва доктора. Доктор пришед позре болезнь, между многими способы многих лекарств глагола ему: «Подобает ти ветр отвнутрь испущати, и аще ветра испущати не будеши, здравия не получиши». Болящий оный нача Господа Бога молити, даже сим его потешит, но егда ни рецепты, ниже ино прилежание доктора поможе, на остаток человек он нача Господа Бога молити, да умилосердится и возмет от него дух его и не лишит Царства своего Небеснаго. Блазень, или дурак, живый у него, седя при пещи, услыша господина моляща, рече: «Како ты, господине, толико глуп еси, Бог не хочет дати и пердения, а ты Царства Небесного просиши? Где ты свой разум дел?» Господин, егда услыша сие, вельми разсмеяся и в том смесе зело громко ветр испусти. Доктор, стоя пред ним, рече: «Ста златых стоит пердень сий». Блазень, слыша о сем похвалу, вдвое громчае того труснул и рече: «Докторе, оценил сей княжей пердень во сто златых, за мой дай хоти десеть». Господин сему велми смеяся и от тогов том часе оздраве.

О РЕЦПТОРЕ КОЛЛИМАХЕ

Коллимах именем рецептор кролевский[2149] в великом своем недузе велию печалию одержим, яко и доктори отступиша от него, ибо оныя маленколии[2150], сиречь безпамятныя кручины, не возмогоша из главы его изяти, и лежа сей Коллимах, яко умеры. Слузи возмневше, яко уже господин жив быти не может, ибо о сем слышаша вещавших докторов, начаша износити вещи его, якоже елико кто усилит. Имяше же той Колимах малпу[2151], или пифика, на чепи[2152]. Сия все сие виде, что слузи чиниша и ничтоже оставиша, кроме еже под господином постеля. Подобяся слугам, малпа прибеже ко одру Коллимаха, нача тянути постелю ис-под оного и возглавие ис-под главы его. Виде сие песик, иже лежа на возглавии, нача щекати[2153] на малпу. Сие видев, Колимах возсмеяся, глаголя: «Боже милостивы, еще бо ми живу сушу, творит же ся, яко уже ми умершу». И от сего смеху нача болезнь его лехчати и не по мнозе весма изцеле.

О НЕВЕЖЛИВМ ГОСТЕ

К некоему сенаторю приеха небогаты шляхтичь. Сенаторь прия това любезно, повеле ему ясти с собою и учрежение[2154] сотвори ему велие. Шляхтичь, в скудости своей не видая сицевых, отяготися ядми и упися. Сенаторь, виде его сицева, повеле его положити на нарочитем[2155] ложи и приодети драгим одеялом. И тако ему крепко уснувшу, нача во чреве его пургуровати[2156] отоных сладких ядей и пития, и в глубоком своем сне весь окаляся. И егда уже ко утру возбудися, и видев себе в толико гнусном россоле, недоумевается, что творити. Умысли же притворно, якобы разболеся, опрятно ожася на постели одеялом, пригласи слуги, повеле известити о себе дому господину, яко смертно в болезни страждет. И егда господину известиша, со тщанием прииде к нему, он же стоня великим гласом. Нача же его вопрошати господин, кое скорби приключение и каковым образом. Он же мало возвелся[2157], ожимаяся одеялом, рече к нему: «Господине мой великий, сия скорбь моя приключи ми ся от соннаго престрашения, видех бо во сне, яко некия велицы и страшни две птицы от небеси слетеша ко мне и восхитивши мя от ложа сего, до небес поднесоша, и вознесши от самыя высоты до земли снизпустиша. Сия вина и приключение моея скорби». Сенаторь, слыша сия, возсмеявшися, рече: «Страшен, брате, сон твой, и аще бы сие приключилося иному, то бы и в портки напысал». Гость же, шляхтичь он, яко услыша сие, рече, открывая одеяло: «Государь мой, не покручинься, и аз оттоликия страсти весь обосрахся». И тако умыслом коварным избежа стыда и гнева.

О ДВОРЯНИНЕ И О ПРОТОПОПЕ

Шляхтичь некий возва на учережение некоего плебана. Плебан, подвышая себе, приеха со многими человеки. Шляхтичь уповая, аще и многочеловечно приеде, но сего дня и паки отъедет. Плебан же три дни премедли у него и сотвори ему тщету велию. Стескнися[2158] шляхтичь от гостя, изрещи же о сем в лице стыдяся, умысли сицевое: четвертаго дни рано воста, нача при госте обуватися и остроги припну[2159] и приготовися, яко есть обычай ехати, прощаяся з гостем. И вопроси его плебан: «Чесого ради и где едеши, а имееши нас гостей вдому у себе?» Отвеща шляхтичь: «Господине, вижду, яко ты от мене ехати не хощеши, то аз сам от тебе отъехати хощу». Плебан, возсмеявся, немедленно из дому его поеде.

О ДВОРЯНИНЕ И ОБМАНЬЩИКЕ

Некий ошуст, а по-нашему обманщик, влачился по свету, хитростию словес и гаданьми многих обольщая, и сею хитростию много собра златых и прочего добра, и слава о нем пронесеся повсюду, колико хитр, а к тому дворончен[2160]. Слыша о нем некий разумный дворянин, возжела видети его и слышати дела его и восхоте прелукавити его. Посла взыскати его слуги своя и не обретоша. Не по мнозе времени внезапу сам ко оному прииде, идеже живяше. Урадовася дворянин, повеле его к себе возвати. Прииде шпинь, многия куглярства[2161] показа и дворянина удиви. Егда же прииде время обеда, дворянин, хотя ясти, глаголет ему да обедует с ним. Он же уже яде, дворянина же хотя истомити, рече: «Како, господине, в сие время толико рано ясти, ибо еще и на небе Бог и ангели не ядоша? Аз же до оного часа ясти не буду, дондеже Бог и ангели его начнут ясти». Дворянин, згожая ему[2162], остави ясти дотоле, дондеже шпынь повелит поставити ясти, сам же нача домышлятися, како бы ему отдати[2163] и набытое лукавством отняти. Упросися же у кугляра на мало время и не велие что покуша[2164]. И яко уже прииде к вечеру, возвести шпынь дворянину, яко уже Бог на небе нача ясти и аггели его с ним. «Время, — рече, — и нам ясти». Тогда дворянин повеле подавати и седоша ясти. Первее же повеле дворянин принести некую уху[2165] и, взем скроец[2166] хлеба, искрошя во ону уху в мелкия кусочьки, тогдажде и шпыню предложи скроец, по тому же повеле искрошити, и егда искроши, смешав, торелкою накры и поднесе вина, а поднесши, рече, подчивая: «Друже, яждь свое, еже крошил еси, моему же крошению и часткам не прикасайся и не вкушай сих». Кугляр, видев сие, что творити, не ведает, а уже и ясти желал, но кто познает в сем крошении свое, паче же смешаном? Много молчав, шпынь он отложи куглярство, глаголет: «Господине, невозможно сие, еже свое мне крошение ясти, твоих же часток не прикасатися, понеже суть во едино смешени». И рече дворянин: «То како ты на небесех ведаеши, егда Бог и ангели кушают, а в ставце[2167] своих кусков сыскати не умееши?» И посекши его, лукавством притяжаное повеле отъяти.

О АНТИОСЕ И ОНИБАЛЕ

Егда Антиох[2168] хоте Рим развоевати, собра превеликое воинство во всебогатом и драгом устроении и весь его ратный строй от чистаго злата и сребра драгоценно устроен. Вопроси же Антиох Аннибала:[2169] «Како, — рече, — разумевши о дивнем строении ратных дел моих и довольно ли будет се собрание на римлян?» И Аннибал, глумяся, рече: «Зело довлеет[2170], а паче яко римляне к сему вельми лакоми».

О СЕМИУСЕ

Семиус прииде ко изографу Малмсу, первейшему в Риме художеством, и вечеряя у него, виде чада его зловидна, глумяся над ним, рече: «Вижду растояние велие в художестве твоем, ибо иначе твориши образы[2171] и инообразно пишеши чада своя, и писание образов вящши есть». Рече ему Малмс: «Не дивися, ибо в нощи делаю детей, идеже света несть, пишу же во дни, того ради дневное писание лучши».

О КРАСЯЩЕЙСЯ БАБЕ

Диоген, видя бабу красящуся и излишними себе облагающу[2172], рече: «Старуха, аще к живым прелстилася еси[2173], аще же к мертвым, молю, поспеши».

О СУРОВМ ОТРОЧИЩЕ[2174]

Диоген, видя отрока сурова играюща и мещуща[2175] на многих, зная же его, от каковы родися матери, рече: «Отселе тако, детя, не играй, егда како во отца улучиши[2176]».

Той же, виде юношу красящася, рече: «Како, о юноше, естеству тя мужа творящу, сам себе уневестил еси?»

О ГОСПОДИНЕ И О НЕВОЛЬНИЦЕ

В Неополиуме[2177] завещание[2178] и положение общее: от своеплеменных не поробощати, но купленных за сребро рабов держати. Един гишпан име купленую неволницу и сия бе добролична. Принуди ю к неподобному смешениюи восплоди от нея. Невольница, егда породи, нача господаря просити, дабы ю отпустил по преданию гишпанских прав, ибо таковое имут законоположение — всякую неволницу воли удостоити, аще з господином плод возимеет. Гишпан не хоте ю пустити, отрицатися нача, яко оно дитя не от него есть. Принесеся речь сия пред краля Алфонса,[2179] и пред сим жена противу положения свободы просила. Краль недоумеваяся о сем, како рассудити инако, яко господин дела сего отричется, повеле детище продати. Отец, прислушався, ужасеся, понеже детя красно, а к тому девочка, и вси со тщанием хощут купити, препадеся любовию к ней, принесе вину, извествуя, яко его есть. Кроль Алфонс жену свободою подчти, детище отцу вручи, наказав его.

Повесть убо сия не смехотворна, но памяти достойна, понеже Алфонсь Соломону судом сим подража,[2180] и удивително нелицеприемное суда его.

НА МАЛЫХ

Цицерон[2181] име брата малого зело возраста[2182]. Виде же его подобием такова до полу[2183] его написан образ его зело изрядно, и показав некоему от другов своих, глаголет: «Зри, брате, како брата моего половина лучши всего его».

Той же узре зятя своего, меч велий при бедре имуща, самого же мала суща, рече: «Кто зятя моего к толикому мечю привяза?»

О ДРУЗХ О МАРКЕ И ШПИНЕЛТЕ

Во Влошах во граде Сеньне[2184] нецы содружество дивное имяху и яко от единыя крове братия любляхуся. Единому имя Шпинелет, а другому Марко. Сии оба имяху жены, якоже возрастом, тако и красотою благозрачни, младии любезни между собою. Шпинелет оный в дом друга своего Марка часто приходя и сицевым частым приходом у жены его велию приязнь возиме, за оною приязнию лагодныя[2185] слова, по сем по воли хотения их любезное себе деяху и ради быта всегда между себе видетися. По прилучаю жена Маркова, уведевши, яко муж ея из дому поиде, неопасно возва Шпинелета, да приидет к ней. Марко, муж ея, вмале от дому отшед, сие услыша, сердцем уязвися, и тайно возвратися, и в сокровенне месте скрыся. Виде согласие их и дело, како поидоша во храмину и что делаша, впаде милый Марко в недоумение, что творити, не ведаше, но претерпе, дондеже окончася приветство обоих. Шпинелет оный по разглаголании со женою Марка поиде из дому его. Марко абие прибеже, идеже дело их бе, заста жену на ложи еще и главу ея розторхану. Нача ю злоречити и поносити, глаголя: «О злая, всезлобная, недобрая жено, тако ли ти пристойт ложе мужа своего храните?» Она не возможе дела своего отрещися, паде к ногам Марка, прося милости. Отвеща же ей Марко: «Отпущаю тебе сию твою смертную вину, точию сотвори, еже ти повелю. Заутро во оную же годину дня повели Шпинелету к себе быти, и егда приидет и в ложнице нашей с тобою будет, и аз вскоре прииду, ты же, яко бояся мене и понеже якобы не веси, где его скрыта, в сундук наш оны великий положи его и замкни. Аще ли же сего не сотвориши, жива быта не можеши». Она же, бедненькая, страха ради смерти обещася сие сотворити, рано востав, посла к нему, егоже посылати обыче, повеле назнаменати время, в неже ему приити к ней. Вмале пред сим временем Марко со другом своим Шпинелетом сошедшеся во храме некоем и много между собою словес простерше, яко вернии друзи. По сих речениих оный час нареченный надшед, нача Шпинелет речь прекращати и рече Марку: «Зва мене приятель неки на обед и повеле ми приити в сию годину». Марко же рече ему: «Поглаголем, брате, ибо еще время обеда не прииде, аз же нечто имам нужное рещи ти». Он же не хоте в словесех забавлятися ни по коему образу, но рече: «Остави ми, брате, ибо аз паки зде тя в сем часе возвратився обрящу, понеже тамо не укосню, но, управяся со оным моим приятелем, скоро возвращуся и поглаголю с тобою». Сия слыша, Марко приобеща его ту во храме пождати. Шпинелет по обещанию поиде просто к жене Маркове, не ведая подлога о себе. Егда же внидоша в ложницу и поиде согласие, Марко абие прииде. Услыша сие, жена его рече Шпинелету: «Бога ради, любезный Шпинелете, не имам, где тя скрыта. Муж мой Марко прииде, влези в сий сундук». И Шпинелет в сундук влезе и замчеся. Марко вниде, глаголет жене своей: «Мариера, уже ли обед готов есть?» И рече жена: «Потщуся[2186], господине, приготовити вскоре». Рече паки Марко: «Возлюбленная жено, воззови к себе семо Шпинелета друга моего жену, да купно с нами пообедает, понеже муж ея сказа ми, яко в дому ясти не будет, ибо сам ми возвести, яко возва его некий приятель на обед. Поиди по ню сама, рцы же, яко о сем рещи муж ея ничегосого не будет, и понеже и аз в тебе мужу ея, яко верну приятелю, верю[2187]». Слыша сие, Шпинелет в сундуке не ведает, чем гостью потчивать будут, такожде и жена Маркова, шедшая по ню, размышляла, что то за обед будет. Шедши же возва прежде слышаными словесы, и приидоша обе. Стрете Марко друга своего Шпинелета жену, приведе в ложницу, приветова радостною душею и объем поцелова и жене помова изыти. Виде жена к чему идет, обаче ведая вину свою, воли мужа не пререче, изыде ис храмины, Марко же и двери замче.

Жена Шпинелетова уразуме, что с нею творити ся хощет, нача Марку глаголати: «Бога ради повеждь ми, чесого ради тако мя непристойно лобызаеши и, едину оставя, храмину заключаеши? Вижду бо, чесого ради возва мя, и сели верная любовь твоя к мужу моему? Молю тя Господем, удержися от начинания твоего, ибо аз на се не хощу, и жене твоей вина от сего злобе будет на мя». Марко же объем ю целуя, приведе ко оному сундуку, идеже Шпинелет муж ея замчен, рече ей: «Любезнейшая моя Анзуло, послушай и веждь о сем, аз убо приятеля верна и друга любовна мужа твоего имех и зело любих его и тако в нем надеяхся, яко и в приснороднем брате, но возвещяю ти и жалобу приношу. Вчера застах его с моею женою тако, якоже с тобою обществует, но за се не хощу от него иныя нагороды, точию се ему отдам, что мне сотвори. И о сем ведай точно, яко на се и призвах тя и на се тщуся, и жена моя о сем ведает, от иных же никтоже увесть. И сему не пререкуй и глаголати престани». Сие слыша, Анзула по многих разглаголаниих рече: «Аще сие сотвори муж мой жене твоей и хощеши отмстити сие злое его чрез толикую дружбу сотворенное на мне, не отричюся. Точию обещай ми ся, да паки будеши жити со женою своею в мире и аз со своим мужем, и да никтоже увесть сие о нас, ибо аз сего в тебе не чаях, да сие сотвориши, но вижу по жене твоей, яко тако есть». Марко объем Анзулу, любезно целуя, обещевая за любовь дати дар, егоже любезне имать имети, и за сицевым обещанием над меру всеохотно розговаривал с нею на оном сундуке, а Шпинелет бедной в сундуке слыша сие, едва жив лежит, гневаяся на Марка и на жену свою, но не изнесе словесе, понеже сам себе сие приведе и в беде сы во оно время бе. По разглаголании нача Анзула глаголати о даре обещаном. Марко, ложницу отворивши, возва жену свою Мариеру, и вниде, смеяся, Анзуле рече: «Госпоже Анзуло, возвратила ми еси хлеб заемный». Марко к жене рече: «Отверзи ми сундук сей». Его же егда отомче, Марко Мариеру приим за руку, приведе и откры, а Шпинелет срама ради яко мертв лежит. Рече Марко Анзуле: «Се дар, егоже ти обещах, приими сие от мене приятно». Анзула же, егда мужа узре, срама тамо со обою страну несказанна бе. Излезши же ис сундука, Шпинелет Марку рече: «Брате, прежде бехом между себе вернии и добрии приятели, и никая же препона бе в нас ни различия, кроме жен, ныне же все купно сложихомся и женами способихомся, и всуе нам о сем имети злобу. Мое начинание, твое же навершение. Прошу тя к сему, отселе крывды моей к тебе на жене моей не отмщевай, и аз завещаюся Богом к тому ни на ложницу твою возрети». Смирися на сем Марко, и вси четверо за стол седоша, и пристроен обед ядоша, и подъвеселившися в домы разъидошася.

Обычно сему быти всегда: чим заемълют, сим и возвращают.

О ШПЫНЕ И О ДЕМОНЕ

Франт некий, а по-нашему шпынь, ища получити свое, во время некое нападе на подобнаго себе. Сей во весь живот свой никогда же церкви зная, прииде глумяся некогда в церковь, принесе свечьку, нача ходити тамо и онамо, не ведает, где сию поставити. И тако ходящу ему, узре в углу храма в месте темне написана демона, на яловичной коже нечто пишуща. Ста шпынь и рече: «Ах, милой, кто тя ту в таковом темном куте[2188] написа, ибо не видеть и писать ти! И се аз ти поставлю свещу, пиши, бедной, пиши». И поставив пред демона свещу, оттыде. В пришедшую нощь, спавшу оному шпыню на ложи со женою и чады, видит во сне, яко в некоем лесе ходит, и оный демон в том же лесе в срящу[2189] прииде ему и глаголет: «Вчера ты добре ми сотворил еси: во оной великой темности писати мне посветил, свечьку поставил пред мя. Подобает убо и мне воздати тебе за твое ко мне добро, а вем, яко человек ты небогатый. Иди за мною и покажу ти древнее сокровище, да обогатишися». Поиде шпынь за дьяволом. И приведе его к некоему древу велику, под сим разгребе мало земли, показа ему великий котел денег и рече: «Се показах ти сокровище. Поиди в дом, принеси рылец[2190] и мотыгу, приведи же и жену и возимейте сие себе и чадам вашим». Отвеща шпынь: «Боюся, егда како на сие место не получу[2191], внегда ми из дому приити». И рече демон: «Назнаменуй место и тако не оболстишися[2192]». Шпынь рече: «Покину на сем месте шапку мою». И рече демон: «Ни, егда како кто по случаю мимо идя возмет ю или како о сокровищи помыслит? Но напысай на оном месте и никтоже возмет, ниже дознается». Шпыню возмнеся, яко делом глаголет (а уже в нем скареду древний враг приготовил), мня во сне на оном месте призначити, нача из себе гнусу премного испущати и опакости всю постелю, и жену, и дети. Жена вскочи, вопияше: «Упысал, упысал!» А шпынь не опамятуется и отвещает, яко клад намечает.

О СНИЦАРЕ[2193]

Во Влошах есть импуденцыя[2194]: тамо истуканы человеческим подобаем без всякого зазора[2195] со всеми члены яко живых устрояют. К мастеру сих, или сницерю, юноша некий в дом ходити привыче и со женою его возиме любовь, иже всегда в небытности мужа ко истуканом присматривались. Прилучися внезапу над чаяние муж сницарь в дом прииде. Юноша видев, яко невозможно ему утещи, восхоте коварно сему подити: абие со тщанием одежду с себе сверже и соедини себе оным истуканом, ста между онеми, ихже премного во оной храмине. Сницерь точию во храмину вниде, узре, яко един плотян есть излишний[2196]. Жена его к нему пригорнуся, сладковещалными словесы мужа нача увещати, да немедлено ляжет спати, яко уже вечер глубокий. Рече к ней муж ея сницарь: «Жено любезная, сего часа лягу, точию даждь ми работе моей присмотритися, ибо ми днесь повелевый их строити позазре[2197] и понегодова, похуляя един образ. Аз же не вем, како обрезахся и не разсмотрих». Взем же свещчу, поиде ко истуканом и, возрев на первы, рече: «Сему образу ни едино довлеет[2198] в художестве поречение». Такожде вторый и третий похвали, дошедши же к юноши, рече: «И сего образа счинение изрядно есть, не вем, в чесом охужден имать быти, точию придолговат есть встыдливы член, но како удолжих, не вем, но взяти резец и обрезати пальца на два или на три, и никтоже похулит и сего». И абие поиде по дубовый резец. Образ, не дожидаяся поправления, хоте волю улучити, от истуканов отделися и скочив окошко, но от нещасливыя пригоды[2199] ноги си надломи. Сницарь прибеже, нача дубовым резцем отрезывать лишшее истукана. Тем же резцем, яко исопом[2200], и жену кропил.

Неудобно кроме своего иного любити — обоим зле платил.

О ЖЕНАХ ЗАКОН АВРЕЛИАНА И О ИХ ХИТРОСТЯХ З ДОГАДЛИВЫМИ ДЕЛАМИ

Жене строптивой и гневливой кротко и растропно исходно муж да пребывает и огнепальную злобу собою да укрощает, ибо ни единыя змии толико ядовитыя несть на земли, якоже жена, гневом подущеная. Да стрежет же убо и сего муж, еже в лагодныя льстивыя же и оплазивыя[2202] беседы со женою себе не вдавати. Да не погубит стыда жены против себе, ибо аще жена единою любезнаго стыда прескочит границы, никогдаже к тому имети его будет в своем лице. И да ведят вси, яко прежде лет наших в Риме бе закон ненарушеный: хотя умрети хощет жена, отнюдь да не пиет вина, и во оно время зелное мучение за вины в Риме государьствова, но якоже за чужеложство, таковое же и за упитие женам бе кажнение и безславие.

СОКРАТ

Сократ,[2203] славный любомудрец, име Ксанфипу жену, учену же, но злоба и учение превозмогает, ибо злоязычна сущи, всегда мужу злоречила и лаяла, и некогда в злобе своей и помоями его облила. Сократ же не огорчися, но осклабився[2204], рече: «Ведая ведях, яко у жены моея по громе на мя дождь будет».

Удивитеся доброму схождению[2205] дивнаго сего Сократа и поревнуйте такови быти к злым женищам. Но той стыда полития сего сим убегал вирешиком:

Сократ он чюдный, таковую сварливую и гневливую жену разумом преходя, всегда ей яко великому вреду лагодя, прилагая пластыри разума. И некогда поношаху его клеврети, чесого ради таковей злоязычней терпит. Онже к ним: «Чесого ради, — рече, — вы в домех своих кокошей гдоктание[2206] терпите?» Ответоваша: «Понеже яйца нам приносят». И Сократ рече: «А моя Ксанфипа любезныя и красныя детки мне во утеху раждает».

О ЗЛОЯЗЫЧНЕЙ И НЕПОКОРНЕЙ ЖЕНЕ

Некий муж име злоязычную и сварливую жену, иже никоторым образом угодити ей возмогл — ни дароношением, ни лагодным глашением[2207] — но непрестанно ему, яко псу, лаяла. И он сию попремногу кажняше, но она больши лаяше. Видя муж, яко не возможе жену ниже дубовыми словесы от обычая отвести, приобрете негде пищалку, и егда она ему злоречила, он приим пищалку, непрестанно пищал. Видя жена непрестанно мужа пищаща, нача от великого яду танцовати пред ним и, изсторгнув из рук его пищалку, о землю удари. Он же, яко ничего не видал, подъем ю, паки нача пищати. Жена, сие видев, из дому побеже. Заутро же пришедши, паки нача лаяти. Муж изъем изо чпага пищалку, паки нача пищати и толико долго пищал, яко жена от злаго яду укротися и нача мужа молити и просити, рекущи: «О, милый мужу, Бога ради, престани и не пищи в сию пищалку, уже бо никако тебе лаяти буду».

Злобу како можеши, тако упрежай.

О ПИКТАКЕ И О ЖЕНЕ ЕГО

Пиктак, или питон, к мирному житию византиан приводя, творящих распри и раздоры между собою, — бе же сей зело дебел и велие брюхо имея, — возшед на высокое место, простер руку, нача учити. Византиане, яко узреша его толико дебела и брюхата, начата смеятися. Пиктак же о сем не огорчися, но обрати их к слышанию учения сицевым образом, рече бо им: «Что ми, господне, смеетеся, яко многоплотен есмь? Но да увесте, яко имею жену толщи себе и егда между нами мир и благостыня, тогда и на единой постели вмещаемся, егда же раздор и свар, тогда и в дому моем пространнем места не сыщу, но все оставя, ухожу».

О ГЛАГОЛЮЩЕЙ, ЯКО ЛУГ НЕ ПОКОШЕН, НО ПОСТРИЖЕН

Некий муж имея упорну жену и досадливу. И по некой пригоде идущим им по брегу реки, при нейже луг покошен, рече жене муж: «Зело гладко и чисто покошен луг сей». Жена же противу отвеща: «Не покошен, но пострижен». И таковый упор к мужу имея непрестанно твердила: «Вот не покошен, вот-таки пострижен». Муж гневом порушися, рину ю со брега в воду, она же, утопая, уже вся занурися[2208] и уже не могущи глаголати, простерши руку из воды, двема палцы образом ножниц знак показовала, еще спорила, что луг пострижен, а не покошен.

О ТЯЖЕЛОСТИ НРАВА ЖЕНСКОГО

Пустишася купцы по морю от Гданска до Швеции. По прилучаю воста велие стремление бури в мори, яко и кораблю волнами окрываему, и вси отчаяшася живота и начата промышляти о спасении своем. И повелеша облегчити корабль, вметающе вещи своя, кипы и таи[2209] в море. Един некий, не имея, что ввергнути, похвати жену свою и верже в море. Корабленицы начаша поймы деяти на нь[2210] о сем, он же отвеща: «Аз убо ни в дому, ни в корабли тяжчайши сего не обретох, того ради с вашими тяжесми сию вергох».

О УПРЯМСТВЕ ЖЕНЫ

Некоего мужа жена утопе. Он же многих ная з баграми, повеле искати сию противу воды. Человецы зрящии глаголют ему: «Что, — рече, — противу обычая твориши? Когда повелося кому противу воды плыти?» Он же рече: «Вем аз жены моей обычаи, яко жива будучи не згодися со мною, и в пригоде сей о ней разумею, яко зело бе упряма, того ради мню противу воды ей плыти».

О ИСПОВЕДИ ЖЕНЫ

Жена некая прииде пред некоего Григория попа исповедатися. Муж преже зашед, скрыся под лавку, где седети попу. И егда нача жена каятися, между иными грехами извести, яко от мужа своего согрешает. Поп по разрешении нача ю словесы казнити и поносити: «Како, — рече, — от злаго обычая не престанеши? И за се тяжчайшую епитимию достойна понести». Муж, искочив ис-под лавки, ко свещеннику рече: «Честный отче, не давай ей никоего правления, ни епитимии: вем, яко ни от чесогоже исправится, точию от дубины».

О ЖЕНЕ И О ГОСТЕ

Некий муж нечающей жене в дом прииде. Жена же без него гостя имеет, которой ея издавна потчивал. Не имея же где скрыти его; стояла полбочки в ызбе, тамо его сокры, но ноги его не вместишася и видены быша. Егда муж в ызбу вниде и вопроси, что сие, она же некосным вымыслом[2211] сему забеже. «Милый мужу, — глаголет, — человек сей полбочки сию торгует и хощет купити и влезе в ню, даже высмотрит, нет ли щелей. Продай ему ю, а нам в ней мало пригоды. А ты, доброй человек, есть ли уже высмотрил, излези и торгуй у господина». Мужик излезе ис полубочки, господин не точию с ним сторговал, но отнести пособил.

Дивен в скором домышлении род женский; того ради можеши молвить смеле, иж жена хитрое зелье.

О ВЫМЫСЛЕ ПОПАДЬИ

Некий благоплеменитый и честный человек имея в селе своем попа и по некоему оклеветанию разгневася на него и повеле взяти на нем великую пеню. Поп милый бияше челом, да отпустит ему. Он же: «Аще, — рече, — не хощеши пени дати, то изучи ми медведя грамоте». Пришед убо поп в дом зело печален, попадия вопроси о прилучии нашедшия печали. Он же извести ей, како господин пеню возложи. «И даде ми во двоем на волю: либо пеню дати, или медведя изучити грамоте, иж обое тяжко неудобно, а паче грамоте зверя учити». Слыша сие, поподия рече: «Господине мужу, паче удобее грамоте медведя учити, нежели толикую пеню платити. Аз ти сие сотворю, не во много время медведя грамоте научю». Поп сему обрадовася, взем у господина медведя, приведе его в дом свой. Попадия прикормила прежде медведя и приучила к себе, и прием книгу, прокладывала между листы хлебом и учила медведя хлеба искати, листы обращати и моркотати, и тако его за хлебом выучила книгу держати и листы превращати. Поп, видев сие, хитрости жены удивися, приведе медведя ко господину и, показуя учение, посади медведя, даде книгу. Медведь, яко обыче хлеба искати, нача листы обращати и говорил по книге по своему языку: «Мру, мру!» Господин зело сим увеселися и вину попу остави.

О ОБОЛСТИВШЕЙ ПОПА И МУЖА

Жена некая, мужа имущи, подаде себе иному. Прилучися же мужу узрети, егда чюжий ону объя и поцелова, и от сего в сердецы его вселися болезнь немала. Жена, хотя сию скорбь исцелити и отвести мужа от печали и гневу, нача поститися и, исправяся, поиде каятися пред некоего священника и исповедался возвести, яко от мужа своего согрешаючи, прижила со чюжим сына. Свещенник, хотя, да покаяние будет таинственно, повеле ей вместо всякого исправления сказати сие мужу и просити прощения о своем нечестии. Жена с радостию заповедь прия и довлетворение[2212] таинству сицевым образом показа: нача квелити[2213] своя дети, а мужу глаголати, како бы им боязнь дати и от плачю уняти, и сие изглаголав, поиде и испроси у некоего машкары, а по-нашему хари, с великою седою бородою, и паки раздразня дети, егда начата плаката, рече мужу: «Воздежи, мужу, харю на ся и постращай детей, даже и впредь боятся». Муж послуша, харю воздеже на ся, она же прием на руки детище, иже от чюжаго мужа, принесе близь мужа, стращая детя, глаголя: «Иди прочь, дед-де, не дам тебе, не дам, не твое, деде, дитя, но инаго имать отца». И тако и детя ухранила и покаяние довле[2214] сотворила и таинственно показала.

О ПОМЯНОВЕНИИ МУЖА

Веси единыя житель, умирая, завеща жене продати вола по смерти своей и еже за нь возмет, раздати во имя Божие за душу его. Жена виде кончину мужа, зело плакала и обещася сие сотворити. «И не точию, — рече, — сие сотвору, но и от своих утварей продам и дам о души твоей». И егда умре муж, погребши его, приведе быка продавати во град, взя же с собою и кота домоваго продати. Прииде же рещик, сиречь мясник, нача вола торговати и вопроси, что дати. И отвеща жена: «Дай ми за нь, господине, един грош». Удивися зело сему рещчик он, прилежно зря на ню, вопроси: «Продаешь ли, — рече, — или глумишися?» Она же паки рече: «Истинно оддам за един грош, точию без кота не продам его, понеже положих слово купно сих обоих продати во едино время». И рещик вопроси: «Что же за кота дати?» Отвеща: «Четыре златых, менши же отнюдь не возму». Мясник размысли, аще кот и дорог, но ради вола купити, и даде за вола грош, а за кота четыре златых. Жена, приимши цену, прииде в весь, идеже живяше, и еже вся за кота, положи на иждивение свое, а иже взя за вола грош, по завещанию мужа отдаде во имя Божие за душу его.

О МЛАДЫХ И О СТАРОМ

Некия младыя жены сретоша стара плешива, рекоша ему: «Хощеши ли имети власы на плеши? Мы тебе скажем лекарство на се». Он же рече: «Скажите». И жены отвещаша: «Помочай главу уриною жены и тако вскоре увидиши власы на плеши». Старик отда им жарт[2217], показа им стыдливый уд, глаголя: «Молодушки, сорок лет женскою уриною полощу, а власов не нарощу».

О ОБОЛСТИВШЕЙ ПРИДАНЫМ

Завещеваяся неки юноша о браце со юноткою[2218], желая же пояти ю не красоты ради и разума, но аще имать точию нарочетое вено, се есть приданое. Девка, хотя юношу получити в мужа себе, возвести ему, глаголя: «Ничесоже имать отец мой, точию стол дражае ста златых». Возлакомися юноша, помышляя: «Аще и един стол, обаче многоценен, продам убо его, сам же и на липовом ям». Уповая же на вено сие, поя ону девку в жену и по браце вопроси ю: «Где, — рече, — приданый стол, иже во сто златых?» Она же, вскочив, сяде на праг, постави на лоне с ядию миску, нача ясти и рече мужу: «Милый мужу, се оный стол, о нем же ти поведах. Или ста златых не стоит?» Заскреблося во главе у бедного мужа, и рад бы разженился, но невозможно. Того ради даю совет женитися хотящим, да памятуют на сей виршик:

О ДВУ ДВИЦАХ И О БАЛВЕРЕ[2220]

Приидоша две некия девицы к балверю, молиша его, да пустит им крови. Балверь он к первейшей рече: «Повежь ми, девица, каковым ти пущалцем[2221] пустить, девическим ли или женским? Ибо аще пущу ти девическим, а ты уже в стане[2222] женском, то рука твоя начнет пухнути и болети, и боюся, егда како без руки будеши. Сего ради молю тя, правду повежьд ми или по сем вины на мя не полагай». Девка бедная нача размышляти, бояся без руки быти, сказати же правду стыдится, но егда балверь нача притужати, рече ему: «Пусти, милой, хотя и женским, — демон тя на мя с таковым допросом наслал». Балверь, разсмеявшися, затянул ей руку и пустил крови, по сем другую вопрошати тем же образом нача, и та рече: «Возлюбленный балверю, затни[2223] хотя оным же пущалцем, которым и сестре пущал, признаваю бо ся, яко добро есть, понеже у сестры кровь чиста отворилась». Балверь не поп, но исповедью добр, рече им: «Отселе и попу не кайтеся, понеже мне всю тайну сказасте».

О БАБЕ, ОБМАНУВШЕЙ ДЕМОНА

Баба некая, вдова, но не в горе жила, имея дом и роли[2224]. В лето же едино бысть умножение велие плодов земных. И толико у тоя умножися, яко не возможе спрятати[2225] наемники домовыми и хоте еще принаяти, но не возможе. О сем вдова она впаде в велию печаль и тако ходя и сетуя. По случаю срете ю диявол и вопроси: «О чесом, жено, печалуеши?» Она же вопроси: «Ты кто еси?» Он же отвеща: «Аз есмь диявол». И рече дияволу баба: «Воистинну, дияволе, в пользу мне стретился еси, ибо имам на поли добра много и хощу то управити, да все сие будет в гумне моем, но работников принаяти не обретох. Прошу тя, помози ты и все ми сие в гумно мое свози». Отвеща демон и рече: «Аще весма предаси себе мне, то ни един работник не будет ти потребен, един все сие исполню и иже что возхощеши, сотворю». Баба отвеща: «Добре, отдамся тебе, точию сотвори ми три вещи, ихже ти повелю. Первое: с поля без убытка пристрой хлеб мой в гумно мое; второе: грамаду дров от лесу переноси и переруби. И сие сотвориши — прииди, и что третие творити, повем». Диявол слыша от бабы сие все исполни, имать бо кони вертки и секиру остру — дров в год[2226] великую грамаду навозил и хлеб в гумно весь свозил. Прииде к бабе вопросити, что третие повелит сотворити. Баба зело громко пернет и рече дияволу: «Поймай тотчас пердень мой и свей ужище[2227], еще мне с поля в омет[2228] сено возити. Аще ли сего не сотвориши, то без вины есмь в чесом тебе обещася — се мое третье слово». Диявол, иже в той школе не бывал, где бы учили пердень ловити и ужища вити, думав много, отыде от бабы с стыдом.

Такова-то хитрость жен, иже и сам диавол оболжен. Оттуду сия приповесть: долга тому покута[2229], кто когда бабу ошука[2230].

О ЖЕНАХ, ОБОЛСТИВШИХ МУЖЕЙ, И КАКО МУЖ ПРЕД ЖЕНОЮ КАЯСЯ

Гражданин некий и богатый купеческий человек име зело благоличну жену и во нравех благоприятну, помышляя же о ней все доброе и мня ю благоверну быти. Сия добрая жена прелстися на некоего юношу купеческа же чину именем Фридриха. О сем добром деле жены в мужни ушеса весть прииде, но он сему веры не имяше, ибо егда вести сия жене возвещаша, она же льщением и хитростию, кроткими же взоры и обычаи сего убегаша. Прилучися же оному купцу званну быти на некую беседу от ближнего соседа. Жена, уповая, яко укоснит[2231] тамо и в глубокий вечер приидет, посла ко Фридриху, да без закоснения[2232] к ней приидет, и пришедшу сему и розговаривавшу с нею по воли их. Неначаянно и над надежно[2233] муж в дом прииде и заиде[2234] Фридриха и жену свою с ним, яко с собою. Фридрих гость, не ожидая потчивания, и где лесница забыл, в окошко скочил. Купец милый, очима своима видя, еже люди возвещали, зело огорчися, ринуся на жену, прием за власы, повлачая, бияше ю, и паки совлекши донага, жестоко мучаше и тако ю нагу привяза у каменаго столпа в сенех, сам же, яко пиян, вниде в храмину и, двери не затворя, ляже спати.

В соседстве же оного купца двор бе дворянский, на сем шляхетцком дворе живяше некий балверь, а по-нашему лекарь. Сего балвера жена велию любовь з женою купца имела и ведала тайну Фридриха. Той Фридрих прибеже к ней и поведа ей, како его купец у жены своея заста. Молит и просит ю, да пойдет в дом купца и да увесть и возвестит ему, что с любительницею его творится. Балверка, ведая от своего двора в дом купецкий прелаз, по прошению Фридриха того часа поиде и егда прииде, вниде в сени и хоте ити во храмину, услыша купцева жена и рече шептом: «Возлюбленая моя, не веси ли, что сотворися надо мною?» Балверка же рече: «Вем и пришла есмь посетити тебе, ибо прииде ко мне Фридрих и извести все злоключение твое и посла мя посетити тебе». И рече купеческая жена: «Возлюбленная моя и верная сестро, сотвори со мною милость твою: совлецыся ты от одежды и учинися нага и вместо мене привяжися к столпу и побуди мало время, дондеже аз ко Фридриху схожу и поглаголю. Аще ли же пробудится муж мой пияница, тогда ты непрестанно плачи и рыдай, на вопросы же его никакоже отвещай, и тако уразумеет, яко аз есмь при столпе». Балверка хоте угодие сотворити купеческой жене, совлецеся от одежды донага и привяза себе к столпу оному тем же ужем, а она, облекшися во одежду балверки, на разговор ко Фридриху поиде.

И егда ей тамо медлящей, муж ея купецкий человек обудися и нача вопити на ложи, чая ю у столпа: «О, жено, слатко ли спиши?» Балверка, вменившаяся в жену, точию яко услыша пробуждение, нача стонати, плакатии рыдати. Муж паки нача глаголати, на постели лежа: «Страдная[2235] и злая жено, аще бы не дети, ихже с тобою прижих, от сего мя отвели, то дал бы тя смертней казни предати или паче своими руками убил бы тя, но всяко, о, безумная жено, аще ми обещаешися к сему паки сего не творити, то тя отвежу, ибо ми безславия сего самому слышати мерско вменяеться. Глаголи, обещавши ли ся исправитися и к тому таковая не творити?» Балверка бедная, вместо жены у столпа привязавшаяся, не сме проглаголати, да ю не познает, ничтоже отвещеваше, точию притворно стонет, вздыхает и якобы и плачет. Муж, мня жену быти, а на его словеса от упору не отвещает, нача паки яритися, глаголя кней: «Что, страдная, молчиши? Глаголи со мною, дондеже над тобою чесого не сотворю. Обещавши ли ся о Бозе сего злаго дела не творити и кроме мене, даного тебе законом святым, не знати? Аще ли же не будеши глаголати и не обещаешися, о немже глаголю, то, востав, или руце твои отсеку, или нозе или уши, или нос обрежу». И тако ему много глаголавшу, балверка не отвещеваше. Он же велми разярився, вскочи от ложа, изем нож, поиде ко оной балверке, глаголя: «О, не хощеши глаголати, злая и лукавая лисо? Аз научю тя паметовати, за что тебе се». И прибежав, обреза у балверки нос до плоти, точию на малой кожице, яко на нити, обесися. И сие сотворив, лая и поношая паки ляже спати, ибо еще не изтрезвися, и усну.

В сем часе госпожа от Фридриха прииде. Балверка, иже притворно плакала, вправду голосом воет. Госпожа полехку истязует, что ей учинися. Балверка, что сотворися, поведа. Госпожа нача ю молити и просити, да никомуже поведает бывшее, и обеща ей дати двадесять гривен сребра, глаголя и увещевая: «Имаши, — рече, — лекаря мужа, всяко тебе скоро прилечит нос». Балверка на сребро разлакомися, умысли, како со отрезаным носом приити и мужа прелукавити, привив нос платой, поиде в дом свой.

Госпожа ж паки х столпу привязася и по мале времени нача притворно без слез плакати, тосковати, рыдати, глаголя: «О, злый и злонравный мужу и мучителю, лютейший всякого злаго зверя!» Сий вопль ея муж услыша, побудися и рече ей: «Или уже глаголеши? Аз ти глаголах, яко за твое молчание злое ти последует и милому твоему такову тя устроит. Но сие еще ничтоже, будет ти сего болши, аще сего злаго дела не отстанеши». Сия слышав, жена рече мужу: «О, всезлобный зверю, злый мужу! Мало ли мнит ся ти, яко толико мене, невинную и несогрешившую, зле убил еси, иже еле живу остави, и яко всезлую злотворицу нагу к столпу привяза, дабы мя всякое плежущее по земи[2236] ело, и сим, кровопивче, не удоволил ся еси, но и нос ми отреза, хотя мя навеки озлообразити и пороку и срамоты приклад учинити. Ох, непаметливый приязни мужу, во всем свете несть суровейшаго над тя мучителя! Но не толика бы мя туга и печаль одержала, егда бы аз сему виновна была и сего кажнения достойна, но весть Господь Бог, яко напрасно сие возводиши на мя, злый мужу, ибо аще и застал еси его в своем дому и храмине, идеже спиши, но свидетель Бог, иже несть злое ничтоже между нама. Не ново се в мире, иже люди с людми знаются, всяко же учтивость мою, доброту же, и веру, и завещание на браце к тебе всеопасно соблюдох. Ты же, всезлый и забытный мужу, могл бы мя, коли тебе приснилося, и инако наказати, а не тако, якоже ныне устроил еси мя всем в позор и взгоржение[2237], но аз всегда буду злословити без носа на тя всем людем, яко без вины моея тако надо мною сотворил еси». И сие изрекши, паки нача притворно хлипати, рыдати.

Муж милый, слышав сие, изумеся и рече к ней: «Говорити было тебе, егда тя вопрошах, и сего бы тебе не было. Обещатися было тебе от злаго обычая отстати и исправитися и тако бы с приделанный носом не ходила». Слыша сие, жена рече ему: «О, злый мужу, не потешит тя о сем Господ Бог, дабы аз с приделанным и прилеченым носом ходила, не даст ти о беде моей радоватися. Воистинну, Господь Бог мой мне за мою невинность, и безгрешие, и чистоту первое здравие и целость носа даст, воистинну прошение мое услышит, иже до лекаря потребы не возымею, ибо может Всемогущий Бог показати правду мою и невинность мою ко греху тако, якоже показа на оной чистой и безвинной Сосане,[2238] егда ю они злии человецы осудиша чюжеложством».

Муж, сие слыша, рече: «Добре глаголеши, извиняешися, и чюдесно се, аще тебе Господь Бог сам лекарь будет и прилечит ти нос без всякого ткнота[2239] и пластыря». В том часе жена плачевный и молебный глас к Богу поднесе и молебную орацыю сими словесы приложи: «О, Всесилный и Всемощный Боже, призираяй на вся, а паче зриши чистая сердца! Призри на безгрешие мое! Вижду лютое и поносное мучение, отими поношение мое: ни за беззаконие мое, ниже за грех терплю сие. Излий щедроты твоя на грешную жену, умилосердися, изцели ми отрезание носа, претвори мя в первую доброту, исправи обругание моего зрака и да видит сей злый мой муж и забитливый толикую святую волю твою и благодать, и познает, в чем престол твой и величество славы. Гневит[2240], отглаголуя мя и лжа на мя, жену свою, скверня завет твой, еже во брачестве святем. Услыши мя, Боже, по милости твоей, якоже услышал еси отроки от пещи разпаленныя люте.[2241] Услыши, якоже услышал Даниила пророка, посреде ярых львов суща,[2242] и изведе преславно оттуду. Изведи и мене от поношения моего и напрасныя беды моея, очисти мя от прилога безвиния моего!» И сие моление жена изрекши, умолче и, помолчав, напрасно[2243] великим гласом возопи: «Слава тебе, Всещедрый Боже, слава тебе, Милостиве, иже мене, грешную, услышати благоволил еси, да человек сей, безумный муж мой, узрит очесы своими безгрешие и невинность мою!» И рече к мужу: «О, злый и презоривый[2244] мужу! Прииди и виждь человеколюбную милость великого Бога ко мне и чюдеси его детель[2245], еже надо мною, грешною, учини». Муж на постели лежа, улыскаяся[2246], рече ей: «Егда тебе, жено, прилечен нос будет, тогда глаголи, яко приобрела его». Она же рече ему: «Прииди, злый мужу, и узриши славу Божию, прииде и узриши благодать изцеления, иже на мне показа Бог за невинность мою». Муж милый паки рече: «Жено, аще же пойду и сего, еже глаголеши, не обрящу, то еще тебе ухо отрежу». Жена же надежно вопияше, приити на чюдо мужа понуждаше. «Прииди, — рече, — и зри дивное дело Божие, сотворшееся на мне». Не веруя сему, муж, яко цел нос у жены, подвижеся с постели, взя нож, помышляя, аще жена солга, отрезати ей ухо. И егда к ней прииде, осяза нос и потяну единою и другоицы, бояся оболщения: не прилепила ли чем? И егда виде все цел, удивися величыя Божия чюдеси, паде к ногама жены, глаголя: «О, возлюбленная моя сожительница, святая жено! Согреших пред тобою, прошу тя, милосердия ради Божия, прости ми. Како аз, окаяный, толикое зло сотворих тебе без вины, зело оскорбих тя и обругах? Вижу бо ясно, яко Бог с невинными всегда есть». И с сими реченьми, плача о ней горко, со всяким тщанием от столпа отвяза ю, принесе же срачицу, и со оными же горкими слезами облече ю, и подъем на руце свои, понесе и положи ю на постели. Сам же, бедной, ляже близ оного ложа на голей земли, покаяние творя, к жене глаголя: «Согреших, мати святая, согреших, Господа ради, прости ми». И тако много время к ней каяся. Видите, до чего сия жена мужа привела?

Другиня же ея и стаибница[2247], балверова жена, с отрезанным носом пришедши в дом, много и всяко помышляла, како мужу показатися и что отвещати, но диавол орудию своему помогати готов есть. В нощи оной пришедши в дом, обвивши лице рушником, да не покропит постели кровию, ляже подле мужа своего балвера. По пригоде же счасливой вчерашняго дни зва балвера оного некий от благоплеменитых и повеле приити заутра порану. Иегда нача ближати ко дню, балверка возбуди мужа, глаголя: «Востани, веси, иже тя от оного вчера поздо пришедше зваху з бритвами и банками. Свет уже близ есть, потщися поспешити, да не опоздееши и прогневается на тя». Слыша сие, балверь вскочи от сна, яко шалной, повеле ей тотчас свещу возжещи, при чем орудие свое собрати. Но она прежде везде в попелу и горнушках огнь погасила[2248] и кресиво, сиречь влагалище огнива и прочих, ухранила и отвеща мужу, яко «огня несть нигдеже и кресиво не вем где». Муж балвер за се возярися и повеле ей востати и принести потребная: влагалище з бритвами и прочая. Она же воста и поиде и принесе бритву едину, а влагалище не принесе. Он же браняше ей, глаголя: «Что тако твориши? Что ми в единой бритве? Иди и принеси влагалище с прочими». Она же паки шедши, едину же бритву другую к первой принесе. Муж ожесточеваяся и лая ю, глаголя: «Или глуха еси? Иди и принеси вся бритвы со влагалищем». Она же паки иде и принесе едину бритву. Балвер же зело разгневася, вырва и броси в ню оною бритвою, и егда точию бритвою в ню верже, она же велми возопи: «Ох, ох, нос отсек, нос отсек!» Балверь бедной ужассся, мня, яко истино бритвою по носу улучил, побеже к соседу по огнь и дондеже не прииде, она плат от носу отвяза и припекшуюся руду[2249] носа отрезание повреди и свежую руду попусти. Прибеже балвер без души, принесе огнь, узре нос у жены висящь на малой кожице, возопи гласом великим: «Ах, моя милая жено, не чая в тебе улучити, тако бритвою бросих в тя, и не вем, како тако по носу пригодилось[2250]. О, милая жено, како тако учинися? Но, о любезная, прости ми и потерпи Бога ради, аз его паки прилечю ти тако, яко и знака мало будет. И о сем молю, не возвещай на мя сего своим сродником». И тако балвер к носу кнот[2251] положи и не во многи дни приживи. Но егда он поиде ко звавшему его, балверка иде ко оной, за нюже пострада, взя у нея из мужня дому дванадесеть фунтов сребра. Купец же оный жену свою во весь живот свой вменяя святу быти по обманутом сем преславном чюдеси, егда либо когда виде збывающаяся с любезным Фридрихом или что ино лукавое творящу, не верих очесем своим.

Собратель вещей сих пишет: «Боже, дай, да же бы всякий имел такову жену, дабы ей верил во всем и дабы не злобно с нею обходил, но видя толикия их вымыслы, не во всем подобает и добрым верити, ниже в них крепкую надежду пологати. Слава великому Богу, иже аз Духом его Святым подвижен, иноком учинился и к тому уже паче сего, добрыя жены, о ваших хитростях не буду писати, дабы ми горячим варом очес не выварили и до того не привели, еже с мискою ходити по торговищю. Приложу же вам виршик любомудраго Менандра, греческа философа:[2252]

О ГОСПОДИНЕ ПЕТРЕ И О ПРЕКРАСНЕЙ КАССАНДРЕ И О СЛУГЕ НИКОЛАЕ

В знаменитом и славном граде Парижу сошедшися нецыи юноши внесоша между гаданей своих и глаголаней речь о красоте и благоличии жен и хваляху многи, а паче всех вложския[2253] жены. Между сими некий юноша рече: «Господие, истинну вам реку, яко еще вы не видесте нигдеже, якоже аз видех во Флоренцыи Кассандру, жену Петра Димессера. Тая-то причюдныя лепоты, иже во всей влоской земли противу красоты ея не обрящется, а ихже хвалите, противу ея ничтоже суть: иже в Ферарии — сия продолговат нос имать, а иже в Бононии — бровми неспособна, и падевския[2254] вся знаю, но ни едина х Коссандрине красоте приточна[2255]. И кратко повем, егда бы Аппеллес[2256] Венеру начертати хотел, ни откуду бы уподобления красоты снискати хотел, точию с Кассандры флоренския».

Сию повесть слыша, некий от онех шляхтичь зело возжела толикую лепоту видети и о таковей Кассандрине красоте собою известитися. Не по мнозе собрася и поеде во Флоренцыю, и егда тамо приеха, обрете ю во храме, и узрев, велми удивися лепоте красоты ея. Отпусти же слуги и кони и уприятова[2257] себе некоего человека, дабы господину Петру, мужу Кассандрину, о нем оповедал и в слуги устроил. Человек той приведе его к Петру, и прия его Петр с радостию, яко чюжеземца, в нихже паче обыкоша надеятися. Нача его Петр любити зело и устрой его коморничим[2258] своим. И тако шляхтичю Николаю во всяком добре живущу у Петра.

Случися Петру из дому своего некамо[2259] отъехати. Госпожа Кассандра по обеде не име чим забавитися, рече ко слузе: «Николае, умееши ли шахматы играти?» Он же: «Умею, — рече, — но не добре». Егда же начата играти, Николай, в четвертые ступивши, даде мат господыни и, давши мат, велми воздохну. Господыня Кассандра нача его вопрошати, чесого ради выигравши вздыхает, ибо кто проиграет, тому подобает вздыхати. Он же отвеща: «Ни о чем аз о ином вздыхаю, но есть моя особая некая печаль». Кассандра, презревши игру, нача его о сем прилежно зело вопрошати, да известит ей, что есть вина воздыхания его. Он же, яко принужден, рече: «Да веси о сем, милостивая господыня моя, яко есмь богатых родителей сын и шляхтичь». И, открывши кабат, а по-нашему колнерь[2260], показа ей клейнот, или герб, свой и глаголет паки: «Приведе же в рабы мя семо и еже вдатися в слуги мужу твоему сия нужда. Аз и братия моя, подобнии мне юноши, бывше в Париже во учении и изшедши от училища, глаголахом между собою о красоте и лепоте влоских жен и хваляхом, иже кто кую виде. Един же от нас поведа, иже еще от нас толикия красавицы нигдеже виде, якоже во Флоренцы ты, Кассандра, госпоже моя. Сия аз слышав, от самыя повести неусыпный тщанием красоту твою видети возжелах и дондеже не видех тя, о красоте твоей помышляя, отведох от себе сон и всякой покой. И тоя ради вины от отечества моего семо прибых и мужу твоему вдахся в рабы, да всегда вижу лепоту твою. И прошу милость твою: глава моя в руках твоих, не выдай мене в словесех сих мужу твоему».

Сия словеса слуги впоишася во главу Кассандры госпожи. Отвеща ему любезными словесы: «Вижу рачение твое и уразумех от словес твоих, яко оставя жительство твое и пришед зде, мене ради добровольно вчинился еси в слуги мужу моему. И за се вскоре познаеши любовь мою к себе. К чесомуже, — рече, — и отвлачити? Прииди ко мне в нощь сию в ложницу. Муж мой по ону страну ложа будет спати, аз же по сю страну, и аще засну, полехку пришед, побуди мя и наглаголемся с тобою».

Николай по совету Кассандры, егда Петр, приехав, ляже спати, прииде в назначеный час и в самую полунощь и, надеяся на Кассандру, возложи на перси ея руку. Она же ухвати его за руку, нача крепко держати и рече к мужу: «Спиши ли, господине?» Муж обудися и вопроси: «Что ти до мене в такое время? Дай, — рече, — поспати». Она же рече: «Аз хотела тебе от вечера скрытое нечто поведати, но ты скоро уснул еси. Не вем, — рече, — чесого ради, не розведав и ни спытав, оного слугу Николая приял еси и во всем ему вериши? Он же зело зловерен к тебе». Слуга, держим крепко за руку, бояся обличения на очи, всяко поощряяся урватися и убежати, но не возможе. Муж Петр рече к Косандре: «Жено милая, дай ми спати, аз бо о слуге уверихся и познах, яко во всем ми верен и угоден, но не вем, како тебе вложися в мысль противное о нем?» И Коссандра к мужу рече: «Ничесогоже ради, ниже[2261] не любя его поведаю ти, но скоро и сам дела его увеси». Слуга покушается уторгнутися и воистинну оцепеневал, чая, яко объявит его. Но Кассандра добрым к нему умыслом, а к мужу лукавым хитростно сие творила, паки нача к мужу глаголати: «Да веси, любезный мужу, — рече, — егда ты в дому твоем вчера не был, слуга той нача ми глаголати и дар не вем откуду обещевая, да буду при воли его. Аз же не хотя его престрашити — да не украдши что, убежит, — не отреклася к воли его и, якобы совещася, повелех ему приитти в сю нощь к себе до виридара и, чаю, пришел есть по словесем моим в виридар. (Виридар есть огородик, идеже цветы сажены.) Сотвори же ты, милый мужу, сице: вместо мене облекшися во одежду и увясло[2262] мое и иди тамо. Возми же с собою ослоп[2263] и, аще пришел и ждет тамо, то не вскоре остращивая, но егда что услышиши, сим ослопом накажи его до воли твоея и еле жива остави его, и к тому таковым слуг не употребляй, но разведав, аще добр есть, тогда приимай. Аще же еще в виридар слуга не пришел, то пожди его, милый мужу, всеконечно же по словесем моим в виридар будет».

Петр, слыша сие от жены своея Кассандры, удивися зело и возиме на слугу негодование о сем велие. Хотя же сведати истинну, нарядися по словеси жены в пристрой ея и повяза главу свою женским увяслом, поиде в огородик. В сем часе слуги страх пременися в веселие, ибо Кассандра прия его в свой цветник на ложе своем и по воле своей твориша довольство свое, посмеваяся мужу, яко тако даде обольстити себе.

По разглаголании Кассандра со слугою посла его к мужу в огородец, повеле же взяти великую ослопину и, пришед, рещи верным обычаем, яко самой оной, и гнати оною ослопиною к мужу до коморы. Слуга, радуяся счастию своему зело, сотвори по словесем госпожи Кассандры: взем великую ослопину, прииде в огородик. Петр милой яко жена седит, ожидая по глаголу жены, что от слуги будет. Слуга, подшед, нача сими словесы глаголати: «О, безобразная и злая, неверная к своему мужу жено и не хранящая своей чести! Пристойно ли тебе, оставя сущаго мужа, мене, раба, в волю датися? Аз, искушая тя, рекох, ты же и вправду прельстилася еси на слова и на обещание дара, егоже не имею, и тако, яко сущая нерядница[2264], в огородик вышла еси ко мне. И како моему господину, егоже аз великия любве и милости сподобихся, сию измену сотворю, еже быти с тобою и осквернити ложе его? Да что много глаголю? Ну-тко ты, обезьяна злая, беги к мужу!» И подем ослоп, окропил Петра по спине, погна его до коморы, бия ослопом, глаголя паки: «Ну, обезьяна, к мужу! Ну, к мужу!» Петр бедной все свои припасы забыл и ослоп из рук уронил, от огородца по двору и по лесницам елико бе силы бежал и в ложницу к Кассандре весма убит чють жив прибежал, а слуга, пригнав его к дверем сеней, возвратися на место, идеже обыче пребывати.

Петр, едва з душею собрався, нача жене Кассандре вещати: «Милая жено, воистинну ныне познах правую работу и веру слуги сего к себе. Воистинну побожен и мне доброхотен. По словесем убо твоим егда прииде во огородик ко мне и, чая, яко сущая ты, толикими целомудренными словесы нача ми поносити, яко паче всякия казни явишася ми. К сему же и ослопом оскорбил мя зело, и отселе буду верити ему, яко себе». Кассандра, уловивши мужа, зело радуется о службе слуги и рече мужу: «Отселе, милый мужу, и аз буду ему во всем верити и любити его, понеже правда его явна о мне учинилася тебе».

Сию повесть разполагаяй[2265] пишет:

О ЖЕНЕ, ОБОЛСТИВШЕЙ МУЖА, ЯКОБЫ ВВЕРЖЕСЯ В КЛАДЕЗЬ

Един неки посадник име гладкую у себе жену, сам же зело запойчив бе и в таковем своем пиянстве приведе жену до сего, иже возлюби некоего юношу и сим недостаток мужний к себе исполняла. Прежде непрестанно от пиянства мужа отводила, а егда юношу возлюбила, тогда нача мужу, точию в дом приидет, глаголати, да идет где на беседу[2270]. Муж и от своего нрава и женою подущаем, всегда в дом пиян приходя, она добрая жена, мужа уложа, не точию к себе юношу пущала, но и сама к нему часто хождала. Некоего времени мужу не велми пияну бывшу, нача его жена из дому выживати, он же помысли в себе, яко не туне его жена из дому женет[2271], и сие мысля, положи, еже из дому изыти и не пити, и приити в вечер глубокий, яко пияну, и сотвори тако. Прииде в вечер глубокий, творяся, яко зело пиян и в слове и во обычаи. Жена не яко прежде понося, но ласковыми словесы нача вещати: «Истомился, — рече, — сердце мое! Поиди опочивати». И тако разбрав мужа от одежды, положи на ложе, да опочивает, и сама при нем ляже не успокоения ради, но да увесть, егда крепко заснет. Муж, яко зело пиан, скоро нача храпети. Она же воста, украсися, якоже ей довлеет, и отверзши комору, поиде к своему таланту[2272]. И егда за ворота изыде, муж вскочи и замче и нача ю ожидати, егда приидет. И востину — по полунощи госпожа в дом шествует. Пришедши же ко вратом, виде сих утвержены, покусися отверсти и не возможе. Муж нача от окна вещати: «Злая жено и неподобная! Тако ли тебе должствует творити? Мужа, законом тебе спряженого[2273], ложе сквернити? Явно сотворю злое дело твое всему свету и твоим родителей».

Слыша сие жена от мужа, нача его просити и молити: «Любезный, — рече, — мужу, никако нигде не была, точию у соседки премедлила. Отвори, любезный, мужу, отвори, ибо обещаюся отнюдь и к соседке не ходити». Муж никакоже о словесех ея радя и конечно в дом пустити ю до свету не хоте. Слыша сия, жена иным фортелем пошла, нача ему грозити, лаяти и поносити, глаголя: «О злый и непамятливый завещания[2274] мужу! Како, сам сый пияница, мне хощеши толикую пакость сотворити — огласити же и посрамити? Но аз прежде неже скончается твоя злоба на мя сама ся убию, неже таковую срамоту понесу. Виждь, безумный и пияный мужу, се в сий кладезь, иже у соседа при вратех, ввергну себе, и вси возглаголют, яко ты, пияница, потопил еси мене, и никто же уверит, яко сама ся потопих, и ты своею главою постраждеши за мя. И еще молю тя: пусти мя, аще ли же ни, то того часа ввергнуся». Муж, не веруя словесем ея, рече: «Аще, воруха, и утопишися, никакоже отверзу, дондеже твое злое деловсем явственно будет». Она же прииде ко кладезю и яко уже хотя ввергнутися, рече: «Господи, в руце твои предаю дух мой». И взем великий камень, лежащий при кладезе, верже его в кладезь, сама же притаися при вратех дому.

Муж, услыша в воде великий шум (нощь же бе зело темна), возмне, яко во отчаянии и печали жена его бросися в кладезь, ужалеся и хоте ей помощь подати, изыде из дому и прииде ко кладезю. Она же во двор скочи и врата такожде замче, взыде же во храмину, возгласи: «О всезлобный мужу! Еще мало пил и по блядкам ходил, что яко ума отбыв, около кладезя тонцуешь?» Муж милый, услыша глас жены, прииде ко вратом дому и се заключен, рече жене: «Отверзи, аз воистину чаях, яко ты в кладезь вверглася еси». Она же великим гласом нача вопити: «Не колоти, пияница и блудниче, не пущу тя, дондеже уведят вси соседи, во оном ли часе в дом подобает приходити! Ни, злодею, не пущу тя, дондеже день будет, да уведят вси люди и мои сродницы злая дела твоя и в кий час от малпы[2275] пришел еси». Слыша сие, муж зело огорчися и нача ей глаголати: «Како ты, — рече, — воровка, свое злое дело ко мне привязуеши?»

И егда им тако крамолящимся, услышаша соседи, кождый из своего окна поглядуя, комедию ону хотяще уведети. Добрая она жена, егда услыша глас соседеск, нача говорити и горко плакати, рекущи: «Милостивии мои соседи добрии! Зрите губителя моего, пияницу и блудника, в кий час и откуду идет и таков пиян, яко колотя во врата, обуди вас. Аз, бедная, много ему терпела, воспоминая от злаго обычая престати, он же словесем моим не вня, и аз отселе терпети не могу и в дом таковаго пияницы и чюжеложника не пущу, да поне от сицевыя срамоты воздержится, от своего злаго нрава».

Гражданин оный, добрый человеж, и блудом никакоже осквернивыйся, точию запойчив бе зело, нача от своея страны поправляти себе, жену уничижая, низвествуя на ню злое дело ея, како многажды из дому ходя блудодеяния ради. Она же, слышавши сие, рече: «Зрите, добрии соседи, како пияница сей и плут вымышляет и вас, добрых людей, подити и оманути хощет. И како и кто сему уверить? Аз в дому точию во единой срачице. Зрите, господне, како пияный сей возбесне. Удобное ли деломне ввергнутися в кладезь? И чего ради? Дай, Боже, дабы с таким пиянством и любодейством сам ввергся в кладезь сей».

Соседи, не ведающе, како между ими сотворися, точию се им известно, яко гражданин той вельми охочь пити, начаша его поносити и винити, глаголющи: «Пригоже ли тебе в таковое время, егда уже люди вставают, в дом приходити, а когда уже злый тя обычай пиянства огосподствова, к чему толикое злое дело и непристойное на добрую свою жену возлагаеши?» И в сих речениих уже разсвете. Муж бедный, видя, яко неуспешно дело его, поджав, милой, хвост, поиде от двора своего на погост. Жена посла по вся сродники своя и повсюду сие разгласися. И егда сродницы приидоша, она же на мужа со многими слезами жалобу приносила. Они же, призвавши мужа, начаша ему лаяти и поносити и грозити. Он, бедный, противу сих не сме и уст разверсти и все сие злое дело жены и лукавство на себе понесе. Аще ли же бы начал прекоречити, в великия бы его беды привели. Того ради о всем умолча.

Не бездельно Увеналий глаголет:[2276]

В ПОПРАВЛЕНИЕ ЖЕНАМ И ВО ОТВЕДЕНИЕ УКОРИЗНЫ НА СИХ: