Библиотека литературы Древней Руси. Том 16 (XVII век)

Месяца Китовраса в нелепный день, иже в неподобных кабака шальнаго, нареченнаго во иноческом чину Курехи[3756], и иже с ним три страдавших, три еже высокоумных по плоти хупавых[3757] Гомзина[3758], Омельяса[3759] и Алафии[3760], буявых губителей остьянских[3761].[3762]

**На Малей вечерни поблаговестим в малые чарки, таже позвоним в полведришка пивишка, таже стихиры в меньшей заклад в перстни, и в ногавицы[3763], и в рукавици, и в штаны, и в портки.**[3764]

Глас пустошной подобен вседневному обнажению.

Запев: **Да уповает пропойца на корчме испити лохом, а иное — и своему достанетца!**[3765]

**В три дни очистился еси до нага, якоже есть написано: пьяницы Царьствия Божия не наследят.**[3766] Без воды и на суше тонет; был со всем, а стал ни с чем. Перстни, человече, на руке мешают, ногавицы тяжело носить. Портки на пиво меняешь; пьешь з басы[3767], а проспишься с позоры, воротишь в густую, всякому велишь пити, а на завтреи и самому будет просити, проспишься — хватишься.

Стих. **И той избавит тя до нага от всего платья, пропил на кабаке с увечьем.**[3768]

Три дни испил еси, безо всего имения стал еси, доспе мя еси похмельныя болезни и похмелья. На три дни купил еси: рукоделие заложил еси, и около кабака часто ходити извыкл еси, и гледети прилежно ис чужих рук извыкл еси. Гледение лихое пуще прошенья бывает!

Стих: Хвалят пропойцу, как у него в руках видят!

Бубенная стукота созывает пьющих на шальное дуровство, велит нам нищеты ярем восприяти, глаголет винопийцам: «Приидете, возвеселимся, вмале сотворим с плечь возношение платью нашему, на вине пропивание, се бо нам свет приносится наготы, а гладу время приближается».

Стих: **Яко утвердися, на кабаке пьючи, голым гузном сажу с полатей мести во веки.**[3769]

**Кто ли, пропився до нага, не помянет тебя, Кабаче непотребне?**[3770] Како ли кто не воздохнет: во многия времена собираемо богатство, а во един час все погибе? Каеты много, а воротить нельзе. Кто ли про тебя не молвит: «Кабаче непотребне!», — да лишитца не мотчи?

Слава и ныне сипавая[3771] с позоры.

**Приидете, вси искуснии человеци и благонарочитии в разуме,[3772]** почюдимся таковаго питию науке. Исперва неволею нудими бывают от родителей своих или от другов своих ближних, сегодни и позавтрее от болезни похмельныя нудят неволею пити, а мало-помалу и сами гораздни станем пити и людей станем учити, а как научимся пива пити — и не мотчи ся и лишити. В прежние времена, как мы не умели пива пити, всяк зовет и на дом ходят, а мы не ходим, и в том гнев живет от другов своих. А ныне, где и не зовут, и мы идеи своим напрасьньством. Хоть и оговорят, и мы терпим, глухой клобук на себя наложим. Седовлеет нам, братие, отбегати, яко ото льва, снедающа человека. Тому почюдимся: в мале часе, како исчезе мудрость, иступи же нагота, и безумием наполнихся. Видящим — на смех, а себе с пропою — на великую срамоту. Темже злословны тя, Кабаче непотребне, бесованию наставниче.

**На стиховне стихиры, подобен: Дом пустеет.**[3773]

Дом потешен, голодом изнавешан, робята пищать, ести хотят, а мы, право, божимся, что и сами не етчи ложимся.

**Стих: Многи скорби с похмелья живучи бывают.**[3774]

Полати кабацкие, приимете пропойцу! Нагие, веселитеся, се бо вам подражатель явися, голоду терпитель!

Стих: **Пьяница, яко теля наго, процвете убожеством.**[3775]

Днесь пьян бывает и богат вельми, а как проспитца — перекусить нечево, с сорому чужую сторону спознавает.

Слава и ныне. Отецкому сыну суровому[3776]. Отецкой сын суровой роспотешился, с ярыжными спознался и на полатях в саже повалялся, взявши кошел, — и под окны пошел.

И протчее всеобычное пьем по добыткам: во што верят. Таже нагота или босота **и отпуст по обычаю ж, и многое падение бывает и ронянию шапкам.**[3777]

На велицей вечерни позвоним во все платье, пред обедом изопьем ковша по три вина, таже глаголем пустошную кафизму, что прибрело. Таже на ризы пропивание понесем ис погреба большие ведра вина.

Таже стихиры: На все платье вина до нага, вседневно скорби воздыханием.

Глас шестопятой, подобен: Не радуйся пити на людех, да своего не потеряешь.

Запев: **Изведи из непотребнаго пьянства душу мою.**[3778]

**Приидете всяк град и страна, торжествуем**[3779] мерских чмутотворец память мрачно, светлоков[3780] запечных возвеселим голодом, воспоем торговыми казни, иже от своего неразумия страждущих, непослушливых, отцем и матерем непокоривых укорим! Не Бога ради мраз и глад и наготу терпящих битьем и похвалами воспоем, глаголюще: «**Радуйтеся, яко мзда ваша многа на полатех в саже[3781]**!»

Стих: Вземлюще заклад, что мне пропити?

**Приидете, безумнии, и воспойте песни нелепые пропойцам, яко**[3782] из добрыя воли избраша себе убыток. Приидете, пропойцы, срадуйтеся! С печи бросайтеся голодом, воскликнете убожеством, процветите, яко собачьи губы[3783], кои в скаредных местех растут!

Стих: Глухие, потешно слушайте! Нагие, веселитеся, ремением секитеся, дурость к вам приближается! Безрукие, взыграйте в гусли! Буявые, воскликните бражником песни безумия! Безногие, возскочите, нелепаго сего торжества злы диадиму[3784] украсите праздник сей!

Запев: Яко желает всяк человек с похмелья оправитися.

Дурные и бесныя, стецытеся[3785], самохотныя[3786] вам дары предгрядут; носящее своя и крапивныя венцы терпения своего. С конца бо горят, а з другова — говорят. Безголовыя и слепыя, последуйте ми на печь в Пропасную[3787] улицу и видите, каково се приятие в земли пропойцы, отлучение своего живота[3788]! Взяша бо себе корень тоски, цвет охания, ветви срамоты. 3 голодом звонят, с босотою припевают, глядят из запечья,[3789] что живые родители, что жуки ис калу выползли, пищат, что щенята, просят денешки на чарку, а иной на хлеб подает. Белые руки — что ожоги[3790], рожи — что котелные дна, зубы светлеют, глазы пиликают, горлы рыкают, аки псы грызут.[3791] Как дал тот боголюбец денешку, а иной глаголет: «Меня пожаловал!». Кто тех жития не похулит, яко вместо добра злые дни себе возлюбиша, кражею и ложью и татьбою[3792] величают и своея жизни нерадящих.

Стих: От всего блага пьянства ради лишихся.

**Приидете, вси искуснии и благонарочитии в разуме,**[3793] отбежим таковаго рва самохотнаго. Впадающих в него и влекущих нас, другов, в сие, отревайтеся, яко не добре нам, смышлюющим, и влекущим нас в ров погибели. Невинно бо есть нам вино, но проклято есть пьянство с неудержанием.[3794] Создай бо есть хмель умному на честь, а безумному — на погибель. Яко Бог прославится в разумной человеце, — свет бо ему разум, имже ся озаряет, разсуждением таковых зол отлучается, — тех достойно ублажаем.

Стих. Егда зазвоним во все животы, слава всякому человеку по делом его.

**Егда славнии человецы, в животех искуснии, в разуме за уныние хмелем обвеселяхуся, тогда, егда во многия дни се творимо, питьем омрачаху свой сущий разум, в нощь неразумия претворяху, до нага пропивахуся.**[3795]

Егда же просыпахуся — срамотою уязвляхуся.

Егда же от даема пития с похмелья на первый свой чин возвращаху, на свой живот пагубно оболгахуся, яко ни единоя ризы в дому оставити. Пространныя пропасти возлюби, на ветр живот[3796] свой розвеяша.

Запев. Потащи, понеси, наливай, подноси!

Егда же напившеся, тогда же веселием, дуростию и шумом наполняшеся, рытье во все горло во отлучение своего живота.

Егда же просыпашеся, тогда болезнию озаряшеся и частым оханьем со губяшеся.

Егда же в меру трезваго разума достигаше, тогда печалию болезнено уязвляшеся, яко много пропито, неведомо что: «Конец житию моему будет: не вем, откуду и как почати жити». И обеты и каеты на себя и клятву налагаше, яко в среду[3797]* не пити.

Егда же долго не пиваше, тогда же похотию, яко стрелою, уязвляшеся, как бы мошно испити в славу Божию.

Егда же чрез клятву дерзаше, на питие простирашеся и испиваше и на пугвицы изливаше, и семо и овамо, яко болван, бездушен валяхуся[3798] сам себе душегубец и убийца являшеся, и в горшая напасти впадаше горчае перваго, и тайная наша вся си являше в позор человеком.

Чего и не творим — ино добрые люди втрое прибавят. Всяк ся ублюет, толко не всяк на собя скажет. Под лесом видят, а под носом не слышат. Безместно[3799] житие возлюбихом, по глаголющему: «Злато ваше изоржаве, си ризы ваша молие поядоша»,[3800] а пьяницы же и пропойцы злату ржавчину протираху и своему житию веятели являхуся. Наг объявляшеся: не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп — гол! Когда сором — ты закройся перстом! Слава тебе, Господи, было да сплыло! — не о чем думати, лише[3801] спи, не стой, одно лише — оборону от клопов держи, а то жити весело, а ести нечево. Руки к сердцу прижавше, да кыш — на печь, лутче черта в углу не стукаешь. Того ради вси от бездилия вопием ти: «Веселися, радуйся, уляпался! И двожду наймуйся!». Денешку добудь, алтынец съежь, а половиною — прикуп твори, а иногда — и не етчи спи!

И ныне: Таков голос.

Одиннадцать семь — и платье с плечь, стремка не стала, одиннатцать солгала, в бороду скочила, радость сказала:[3802] «Радуйся, уляпался! Не один васу матки, много вас, чмутотворцов[3803], да не в одной месте, оголи гузном скачут, белые руки в роте грееют. Родила вас мама, да не приняла вас яма. В лете не потеете, а в зиме не зябете,[3804] лише[3805] за щеками руки греете, живете, что грязь месите. Увы нам, куды нам: где ни поживем — везде загрезим, где ни станем — тут воняем, людей от себя розгоняем. За дурость ума нашего и сущии родители нас отлучишася и глаголют, яко не родивше нас. Житием своим процвели есте, яко голики[3806], чем баню метут, — тако и вами, пропойцы, что чортом, диру затыкают! Тем достойно злословим и ублажаем вас.

Святыя славы кабацкия.

Несвятыя славы на кабак залесть желают, но недобрые поминаем отцем и матерно наказание, да мы их не слушаем, таково нам се и збываетца. Поймают сына в воровстве — и отцу не пособить, — и бьют по хребту. А сторонные люди глаголют: «Достойно и праведно вора смиряти!». И всяк, смотря на того, ся кажет. Сыне, добро слышати отца! Жизнь твоя пробавитца, темже тя мир весь хвалит.

Таже выход ис погреба с пивом. Прокимен и ермес на печи глаголет: «Пьяница, пропився, в раздранныя ризы облечется».[3807]

Стих: Ибо, что найдешь или украдешь, то понеси на кабак!

Стих: Хошь и любое платно, да пропити! Нет мотчи ся удержати!

**Таже паремьи. От мирскаго жития чтение. Пьяниц безвоздержанных и непослушливых душа в руках бесовских, — и прикоснется им мука. Непщевани[3808] быша во очию мудрых и мрети без покаяния, и еже от пития сокрушение костей и отпадения от плоти его, ибо пред лицем человеческий непостыдни суть. Аще и наготу приимут — упование их на пьянство с напрасньством[3809]. Аще и биени от вина, докуки не отлагают — яко бес искуси их и обрете их, неблагодарных, яко смолу на них приготових и яко всеплодну жертву огненному родству подав. И во время воровства их наги по торгу бьени будут, и, яко река ото очию их слезы потекут, — прейдет суд своему неудержанию. И обладаеми хмелем, и вкоренитца в них пьянство, и в нищете пребудут онем, яко благодать — на полатях и Запечная улица — на гольянских[3810], и попечение — в костарне их[3811].[3812]

**От мирскаго жития чтение.

Пьяницы на кабаке живут и попечение имут о приезжих людех, сего ради приношение их Христа ради приимут от рук их: денешку и две денешки. И яко Хмель десницу положит приезжему пропитися, и разопьется и ведром пива гольянских наидет, и приимет оружие пьянства и ревностию драки, и наложит шлем дурости, и приимет щит наготы, поострит кулаки на драку, вооружит лице на побои, пойдут стрелы ис полинниц, яко от пружна[3813] лука, и каменьем бывает бьем пьяница. Вознегодует и на них целовальник, и ярыжные[3814] напрасливы з батоги[3815] проводят: яко вихорь, развиют пьяных и очистят их до нага, да на них же утре бесчестие правят, и отпустят их во свою землю безо всего! Слышите, благочестия млады, и внушите, приезжие гости! А дасться вам сия напасть за глупость, и сила ваша — в немощь претворяется.[3816]

**От мирскаго жития чтение.

Правдивый человек, аще пьет и по корчмам водится, — в позор будет. Старость его не честна, ни многодетна, и в силе воровство его лишит, седины же егосрам ему приносят, старость бо жития его с позоры. Изволив житие скверно, благоугоден пьяницам быв, живый посреде трезвых преставлен бысть шальством, восхищен бысть ярыжными на воровство, да злоба покрыет разум его и лесть пьянства превратит душу его. Рачение[3817] бо злое губит добрая, и желание похоти прелагает его в ров погибели. Скончавшуся ему от воровства, никто по нем не потужит, исполнит лета своя в питии, и угодна бысть бесу душа его. Сего ради подщався[3818] от среды лукавствия, где бы что выманити да пропити, у всякого человека просити пива и вина и отнимати насильством. Людие же, видевше, у кого имаеть, битие ему сотвориша, а иные человецы в Бога его пустиша и неположиша в кручину сего, яко бити его некому и сняти с него нечего.[3819]**

Таже: **Сподоби, Господи, вечер сей без побоев до пьяна напитися нам. Лягу спати, благ еси нам, Хмелю, ищущим и пьющим и пьяни обретошася. Тобою хвально и прославлено имя твое во веки нами. Буди, Хмелю, сила твоя на нас, якоже уповахом, пьюще, на тя.[3820]**

Ни литии стихиры: Во отлучение достальных крох прибыток чюжаго имения. Глас иный, 18, подобен: О, болезненое шествие.

**Вооружился на пьющих крепко,**[3821] яко гороховое полохало[3822], по образу — яко человек, по разуму же — яко нетопырь: в день не летает, а в ноче летает. Тако и ты, пропойца, в день за печью лежишь, свернувся, яко пес, голодом мрешь, а в ноче, яко глуп подвижник, у пьяных мошни холостишь. А за труд свой почесть — прутье терпишь, но дурнаго обычая не отлучаешься, на преднее свое дуровство простираешься. Яко ворона, по полатям летаешь, тако и ты на полатях смышляешь, как бы кого облупити. Сего ради почесть прием трудов своих, кропивным венцем увязе главу свою, кручиною изнаполнил еси сердце свое, дектем помазал еси лице свое, процвел еси, яко крапива: кто ея ни возьмет — тот руки ожжет! Тако с тобою, с пропойцей: хто ни подружитца, тот охнет. Житием своим всех удивил еси, светяся, яко запечная звезда, или, яко бисер, в нелепем месте являяся, кои свиньи берут. Разумом своим во глубину пропасти понырнул еси и от трудов сниде во три ады.

Посреди напасти скочил еси, в тюрму вселился еси и тамо сущую мзду[3823] трудов своих прием: ожерелье[3824] в три молоты стегано и перстень[3825] бурмитской[3826] на обе руки, и нозе свои во кладе[3827] утверди,[3828] — и тамо не мятежно и не смутно житие имея, поминай чтущих дурость твою и славословие к миру о милостыни принеси, чтоб тебе было чем чрево свое наполнити. Тем вас, непослушливых, в песнех поносных уляпаем.

Слава[3829] хватливому по щокам. Глас останошной: **В терпении своем стяжал еси мзду свою, почесть трудов своих приемля, скорби́, соломянным венцем главу свою увязе, лице свое для ковша дав на поушники пьяным, главу свою попелом изнаполнил, лице свое сажею удручив, постнически жизнь свою скончав.[3830] ** Люди — в рот, а ты — глот. Послушлив быв пьяницам — инеем наредят. А ты, что бес, скочил: иному на полати на имя ковш подали, а ты с полатей и скочил, бросился! Мало головы не сломил, прискоча, что идол! Хватился за ковш — ковша не выпил, а поушник выхватил! Спасибо сказал: «Аз виноват, у блядина сына вырвал!». А ты, пропойца, не вопреки глаголешь: Бог тебе платит на доброй слове.

Блажен еси, яко никакова тебе скорбь не может от пития разлучити: ни побои, ни поушники, ни глад, ни срам, ни родивших тя жюрьбы. Непостыдно лице имея, что бес пред заутренею льстишь. Тако и ты, пропойца, для ковша душу свою топишь: пьющему потакаешь, льстишь, вежлив ся творишь пред ним, огонь у ярыжных из рук рвешь, его осужаешь: «Не гораздо светишь!». Руку со огней вверх протягаешь, на место пропойцу садишь, место пропойцыно дмешь[3831]. чтоб ему сесть, седалища не изгрязнити. Избу метешь, как и всегда, добрый послушник; а как его опьешь, так ты, что бес, на старые полати скокнешь, а сам молвишь: «Коли, брате, денег нет ничево, а в старые заклады не верят, поди к нам на полати и приставай к нашему стаду, садися с нами на печь голым гузном сажи мести. Поедем с полатей, оголи гузном на печь! Привыкай к побоям, поститися научись! Заглядывай из запечья с нами, что живой родитель: жив провонял, глаза пиликают, зубы светлеют.[3832] С радением бажите[3833], что вам Бог пошлет иного питуха[3834], стряпаете около ево, что черт у слуды[3835]. Стояния много, а воздаяния мало. Тем вас побоями почитаем и напрасьньство[3836] ваше похуляем[3837], терпению вашему дивимся, не Бога ради страждущих, но з дурносопы[3838] непослушливыми. Хульными глаголы воспеваем вас, страждущих от своей совести.

И ныне. Глас той же: Отецкому сыну суровому.

Отецкой сын распотешился, с ярыжными спознался, сажу и руду на полатех претерпел еси. Взявши кошел — да под окны пошел, Христа помянул — а собак подразнил.

Таже на стиховне стихиры, глас подобен: Дом пустеет.

Радуйся, Кабаче непотребный,[3839] несытая утроба, от всего добра отводителю, домовная пустота, неблагодарная нищета, чужая сторона от тебе неволею познавается. Для тебе ради, Кабаче непотребне, люди меня ненавидят, взаймы мне не дадут. С похмелья еси великая стонота, очам еси отемнение, уму омрачение, рукам трясание. Старость есть человеком недобрая, не христианскою смертию мнози человеци от тебе умирают.

Стих: Ибо что найдешь или украдешь, — то понеси на кабак!

Радуйся, Корчмо несытая! Людей обнажение велие в мале часе, а на опосле — печали умножение! Во всю землю слава идет про тебя неблагодарная, мнишескому чину поругание велие. Кто к тебе ни прийдет, тот даром не отойдет! Всякому человеку еси не постыден Чистоха[3840]. Хто с тобою ни знаетца, тот от тебя охнет, а на опосле — много и слез бывает.

Стих: Яко на корчме всякое воровство бывает.

Радуйся, Кабаче веселый, бесованию наставниче, яко мнози тобою хвалятся и хвастают, по мале же и нищетою болят.[3841] Проповедают чюдеса твоя великая: «Днесь есьми был пьян, не помню, как с кабака свели, в мошне было денег алтын десять, то все вычистили и сказывают, что со многими бранился, а с иными дрался, того я не помню всего. А ин проповедует: «Яз тебя пьяние был и весь переблевался, и в калу перевалялся, дошед до проходу, тут и спал. Пробудился, шед в полночь на реку, умылся, кому ни сказать, тому и зблевать». Ин же чюдеса и того дурнее вопиет: «Яз вас всех пьяние был, пришед домой, жену свою перебил, детей своих розгонял, суды[3842] все притоптал, не ис чего стало пити, ни ести, и купити нечем».

Стих: Хвалят всякого человека, как у него в руках видят.

Радуйся, Кабаче — веселый с плачем! Людский губителю, приезжим гостей досада великая! Хто на тебе побывает, тот всего повидает! Учителю молодым и старым и безумный! Жалованье ярыгам городским и деревенский даешь — по всему хрепту плети, и крепко шиты! Да кафтаны даешь — часто стежь, вековая память. Иным даешь ожерелья нашего в три молоты сажено! Комуждо — различные дары даешь. А иному даешь зарукавья[3843] железные, а крылошан и старцов жалуешь темною темницею и кормишь их с похмелья сушьем[3844] з грядили их даришь осетриною вязовою[3845] по всему хрепту.[3846] Раздирай платье, не стой! Потчивай по-манастырски, не робей! Хлеб, господине, по силам, а волога[3847] — по плечам! А на прихлебку — не диви[3848], плетей не лучилось, тем ти, господине, по спине челом бьем, не часто тое вологи кушают, а во веки отрыгается.

Слава и ныне недобрая непослушливым.

Глас высокопятой: Кто доволен дурости твоя исчести и труды кабацкия понести?

**Кто бо слыша безмерное твое воровство, и терпению и наготе не удивит ли ся, иже слыша от людей корчмы беретчися? Како убо не усумневся ни мало в трезвене разуме, егда видя нагих пред собою ходящих? Да ми с пропою — такову же ми быти и по запечью с ярыжными валятися и нагому пред всеми людьми ходити и насмеяну быти. Оле дурости кабацкие и воровства, человеческая разумы омрачающи! О, безделие, брате, кто с пропою не научился лгати? Или бражника вором назовут крепким, не Бога ради, но наготы ради. Не токмо покинулся воровати, но и сущих с ним научая красти и розбивати, глаголюще: «Пождем до вечера да мужика ограбим и упование меду на ведро возложим, и иново рукового[3849] нечто Бог выдаст, и грабим и узрим всего пред собою много, пива и меду, а почести — нечего».[3850]**

По сем: **Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего, еще на кабак по вино и по мед и по пиво, по глаголу вашему с миром, яко видеста очи моитамо много пьющих и пьяных. Спасайте их и не опивайте их, светло тамо открыта окна и двери приходящим людям.[3851]**

**Свяже, Хмель, свяже крепче, свяже пьяных и всех пьющих, помилуй нас, голянских. Трижды.[3852]**

**Слава отцу и матере их и сыну, что родили такова сына. Охоч до пьяна пити вчера и ныне с нами и во веки. Аминь.**

Хмель обовладе им гораздо, помилуй нас, гольянских, хотящих пити. Трижды.

Слава и ныне. Таже: **Отче наш, иже еси седишь ныне дома, да славитца имя твое нами, да прииде ныне и ты к нам, да будет воля твоя яко на дому, тако и на кабаке. На пене хлеб наш будет: дай же тебя, Господи, и сего дни, и оставите должники долги наша, якоже и мы оставляем животы своя на кабаке, и не ведите нас на правеж (нечего нам дати), но избавите нас от тюрьмы.**

Таже тропарь кабаку. Глас 11: Иже манием содержа и глупостию и безумием без меры привлачая множество народа на безумное торжество, созывая множество искусных в разуме, во тьму прелагая, в нейже множество, принырая во глубины пьянства, износят безумныя класы[3853], рубахам и порткам и верхним одежам пременение, и пиву, и меду истощание, и с похмелья оханью. Наставниче, Кабаче неподобне; очистил до нага чтущих тя!

И отпуст на полати спати. На утрени с похмелья став, седален по 1-й чарке, на 2 алтына пива по 2-й чарке, на 4 алтына меду запити.

**По сем полиелеос: Понеси и целый ведром.

Припев: Ушат вам, певцам, пивца! Хвалите имя пропойцыно, аллилуия. Хвалите, ярыжные, его! И стоящей пред ним, трубите ему во всю пору и на подворье ему пиво и мед носите! Хвалите его выше меры, пойте ему, яко дурному шалну, — и вся неподобная ему в очи лезет. Исповедайтися ему ласткою[3854] и приветною, ярыжные и гольянские, яко в век обычай пьяных. Ведаете: не потакати — ино с ним и не пити.

Припев тоже: Исповедайтеся ему приветкою и ласткою выше меры.[3855]**

Ложь ся не выводит, а правдою жити на кабаке пьющему — ни ковша не видати! Яко на кого пьяной розкручинитца, вы его и пьяные прощайтеся, только охота с ним и лохом пити. Подавайся по рукам — ино легче волосам! Только собою нечем купити, а на людех пити — ино и побои терпети. Говорят, без де нег — воду пити. Яко хто на корчме бытен пьет, всяк его хвалит в те поры, кое у него видят и пьют, а жити про собя на кабаке и не пити, яко в век скупому лают и хотят вси с одного ограбити, яко век около корчмы воры держатца. А хто без ума на кабаке пропився, деретца, яко в век и на дурака тюрьма уготована. Хто по мере изопьет в славу Божию, яко в век доброму добрая и слава.[3856] А которой без ума живет, а впредь не промышляет, как ему жити, яко в век живет с позоры. Мы про людей говорим, а про нас люди не молчат же, яко в век: каково кликну в лес — тако и откликнется. Хто пьян, то всяк сказывается богат вельми, а как проспится, ино перекусить нечево, а в мошне — ни пула, яко в век пьяному не ими веры. Хто людей добрых слушает и во всяких мерах сам пребывал, яко благ сам все знает, таковый милостивый искусный во всех будет.

Таже величание кабаку. **Величаем тя, кабаче веселый, и чтем собину[3857] свою, ты бо лупиши с нас и велишь нам по миру скитатися.[3858]**

**По сем псалом избранной. Терпя потерпех, на кабаке живучи, и протчее.[3859]**

По сем молитва пред каноном. Остолоп глаголет: **Спаси, Боже, с пропою люди своя и благослови дом достойныя воры своя,[3860]** молитвами закладу и собины нашея честнаго и славнаго пропою нашего, иже во клятых костарей кабацких, иже ненадобных ростовщиков богомерских, иже в неподобных воров великих, Кокорку[3861] и Мариловца[3862]. Сына поем, иже безумию их подражатель, Михаила Труса и Илейку Чернаго и всех головных воров, молящихся бити их кнутьем и в тюрьму сажати их. «Не надобно щадити!», — рцем им вси.

По сем канун, творение: Хто без ума и без памяти пьет, не крестиянски скончаетца.

Седален, глас 18, подобен: О, болезношен.

Иже на кабаке пропився, во своем помышлении глаголаше: егда аз без ума пропився до нага и не виде выкупующаго, ни другов ко мне бывающих, но молю ти ся: «Кабаче, дай же ми с похмелья оправитися!»

Кондак кобаку, глас 10: **Избранному кабаку безумныя песни принесем, вкупе пьюще, а на утре день весь оханьем провожающе, но яко имея к наготе дерзновение, житию поруха, голоду величание, о всех нас, пьющих, кабацкая пазуха[3863], веселися! А целовальники[3864] неправый богатством возбоготеша. С веселием ждет вас дно адово, а ярыжные на криве[3865] божбою[3866] своею души свои ломайте, вам бо невозбранно адовы врата отворяются и во аде большое место готовится. Да вси, Кабаче неблагодарне, зовем тебе: «Бесованию наставниче!».[3867]**

Икос: Кто ли пропився до нага, не воспомянет тебя, Кабаче неподобне? Како ли хто не воздохнет: во многие дни собираемо богатство, а во един час все погибе? Каяты много, а воротить нельзе. Пил еси, — после будет тебе о сермяге[3868] воздыхати. Три дни испил еси, с похмелья в оханья на три дня залезл еси, ру- коделия заложил еси, около кабака часто ходити изволил еси, глядети часто ис чюжих рук извыкл еси. Глядение лихое пуще прошения бывает.

Бубенная стукота созывает пьющих на шальное воровство, велит нам нищеты ярем восприяти и глаголет винопийцам: «Приидете, возвеселимся вмале, а опосле заплачем, сотворим возношение платью нашему всякому, на вине пропивание. Тому почюдимся, как вмале был разумен, а в мегновении окастал безо всего. Крепок безумен видящим на смех, а себе — на великую срамоту с поношением. Кто ли про тебя молвит, Кабаче непотребне, да лишитися не мотчи тя. Тем же злословим тя, Кабаче неблагодарне, бесованию наставниче.

Светилен, глас пустошный: «Яко злодеем пристанище, Кабаче, к тебе притекающим явил, сошедшеся на подворье, сотворим пестом возношение, ступай воздвизание, овсяной соломе извождение, наготы, босоты и гладу — из- навешано шесты. Радуйся с пропивающими, а просыпался — плачися, своим неистовством мучися, житие скончевая за собаки место.

На Хвалите стихиры, глас пустошный, подобен: Терпяще нужу.

Терпяще томления гладная, крепко радующеся надеемых, коего дни сыту быти, друг ко другу глаголюще ярыжные кабацкие: «Егда убо пьяной из мошны денег выймет, и дурнаго обычая не оставляем. Яро з голоду терпение: не добро с молотцы пропивати, но добро у мужиков у пьяных напиватися. Не убоимся, о, голенския! Мало поворуем да с кнутьем по торгу увяземся и оттуде и — в тюрму».

Мечюще одеяние свое, ходяще беспрестани на корчму, друг ко другу глаголаху с похмелья попы и дьяконы, склад чиняху и на мед посылаху, на ведро, глаголюще: «Пропьем однорядку[3869] темнозеленую да повеселимся, не пощадим кафтана зеленаго, сорокоустными деньгами[3870] окупимся». Сице попы помышляюще пьяные, коего бы мертвеца с зубов одрать:«Черными серьмягами оболчемся и у мужиков во братчинах изопьем, и от попадей жюрьбы[3871] убежим, и опять по-старому жити почнем!». Видяще наготу кабацкую, текуще, яко слепи[3872] к убытку великому, друг ко другу служивые люди глаголаху: «Немножку меду возьмем для уныния, посидим, никако с себя ничево не заложим». И как хмель силу возьмет — пропита будет и однорядка! Поживем на кабаке, не спустим и кафтану своему: не пощадит пияница платья своего. Хощет до нага пропитися з басы, пред собою стояти ярыжными повелевая, да скоморохами вострубит, без всего живота станет, да с похмелья кручиною увязется и от добрых отлучится и без всего имения станет.

Ины стихиры пустошные: Самозван еси, человече, приди на кабак, видя на суши тонущих без воды, а ты хочешь сух выти, мечты творишь во уме: «Немножко посижю для уныния». Ажно в долгое время пройдет, веселие твое в печаль обращается, болезнь умножается, стонота и оханье с похмелья.

**На хвалу на кабак потекл еси, малоумне человече, и той тя прославит до нага напитися и во временней сей жизни скитатися по миру, с мешком под окошками просити и собак кнутом дразнити, темже дерзновение и пропасть стяжал еси.**[3873]

Изучился красти, по миру ходя, малоумне рабе, и непослушливы делателю бесования, ты наготу кабацкую понесл еси, ты живот свой пропил еси и пришедшим по тебе не завидел еси, темже и на полати гузном сажю уготовал терти, выйди за печь в Пробойную улицу, чтобы тя з голоду не уморили.

Иже прежде зовема и в древняя наша лета — корчмо, ныне же тайно глаголем и умильно взываем: «Радуйся, Кабаче, отемнение Вычеготскому Усолию».[3874] И ныне не токмо тя Усолие почитает, но и в дальных языческих странах слышат твое обнажение, еже во окрестных волостях, еже есть на Вычеге,[3875] и на Виледе,[3876] и на Лале,[3877] и в протчих волостях сердечное воздыхание и в перси биение.

Кто твоя чудеса изочтет, кому ли тя потребна нареку? Беснующему ли тя уподоблю, но беснующий неволею страждет, ты же самовольно скакати и плясати повелеваеши. Да того ради зовем ти: «Радуйся, Кабаче, ярыгам и дьячком и прочим христианам самовольное бесование, злосмердение и злоневерие, маломожное житие, многое воздыхание, Кабаче веселы, мучися своим неистовством.

Слава и ныне пустая, глас шестопятой: Егда придет от кабака на подворье к жене своей, мирная глаголаху: «Сего дни видевши подворницы[3878] его непрестанно кленяху, ови же укоряху его, глаголющее, яко ясти нечего, а пьешь!». Гневно жена его злословяще, вопиющи: «Сего дни з детьми не ела! О, Владыко, чего для долго не завернешь ему шею на сторону, о чем[3879] долго не бросишь на землю?», — но убо з горем тако глаголется, яко не мощи терпети: всегда муж той пьян приходит, — Дом наш разорился, с ним бы разошлася, а дети бы чюжюю сторону спознаша».

**На стиховне стихиры, глас пулной[3880], подобен: Что тя наречем?

Что тя ныне, Кабаче, нареку? Дурна или безумна? Разбойника ли тя нареку? — но манием о землю бросаешь. Купца ли тя нареку? — ибо не даром давши многое твое бесование и больше истощание. Кабаче мой, моли о пиющих на тебе з голянскими своими.**[3881]

Стих: Многия скорби с похмелья бывают.

Како тя ныне, Кабаче, призовем: умна или безумна? Всякие беды от тебя приходят, но мы от тебя откупаемся и заклады емлем, иные переменяем к тебе, безчестия не хочем. Кабаче, моли з голянскими своими!

Стих: **Пьяница, яко теля, наготою и убожеством процвете.**[3882]

**Кто тя наречем, Кабач? Река ли еси быстрая, но понеже бе на тебе время нощное, и быстрины твоего течения престанут, целовальники учнут. Корчмо, несытая утробо, моли з голянскими своими о недостатках наших!**[3883]

Слава недобрая пианицам. Глас пулной: Вооружився крепко на пиющих, Кабаче недостойны, веселы, яко неки зверь при горах, — такожде и ты, Кабаче погибельны, по вся дни привлачая к себе на веселие и на пропитие платья и денег, всяким неправдам крепкий воевода, — наипаче воеводы! Занеже и самого воеводу обидишь, понеже ты молча уловляеши человеки, якоже и всего им лишитися имения. Иже долго время привлачаеши к себе на веселие, долго быти повелеваеши у себе, премудрая суета, голое сиротство, з басы говоришь не то: «Понеси, размахни, почерпни, наливай, потащи, закладывай, выкупай!» — а после отходяще и воздыхающе.

О, великое чудо, кто на тя бездельное не пронесет! Но мы про тебе говорим и злобою кленем тя, а не тешим. Темже же присно с воздыханием.

И ныне, глас остаточной: Что ти принесем, веселая Корчмо? Кажды человек различныя дары тебе приносит со усердием сердца своего: поп и дьякон — скуфьи и шапки, однорятки и служебники; чернцы — манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейныя; дьячки — книги, и переводы, и чернилы, и всякое платье, и бумажники[3884] пропивают, а мудрые философы — мудрость свою на глупость пременяют. Служилые люди — хребтом своим на печи служат. Князе и боляре и воеводы за меду место величаются. Пушкари и салдаты тоску на себя купили, пухнут, на печи лежа. Сабельники саблю себе на шею готовят. Пекари и обманщики напастья на тебе величают. Тати и разбойницы веселятся, а холопии спасаются, кости[3885] нося в приполе, говорят быстро, плюют далече, з басы на погибель бросаютца, басливые батоги на тебе освящаются. Жонки блуд и скаредство приносят, мужни жены, добрые, срамоту себе улучают; зерньщики[3886] и костари[3887] и такальщики[3888] усовую болесть[3889] себе получают, ставают — охают, ложася — стонут. Ростовщики ворогушу[3890] себе вырастили: тружает их сухотою[3891] по вся часы. Скупщики всякие стоноту на тебе купили. Купцы, десятники[3892] и довотчики[3893] кнутом ся венчают. Пономари[3894] — туды ж, что люди, в стадо бредут, воск и свечи приносят. Что быльные же люди[3895]? Туды же — пьют. И всякий человек, рукодельны, и простый, и искусний, всякими дуростьми тебе, веселая Корчмо, величают. Мы же вси, любящей тя, и отцов и матери оставихомся, чужую сторону с позоры познавахом. Всякий тя человек проклинает, только тебя не лишается. Повары всякия мудрости свои на винную чарку предают, лесники — куницы и соболи и векши[3896] на пече оценивают лежа: тот соболь — ведра другого суден[3897]. Кузнецы топоры и ножи, и наковальна, молоты и клещи и мехи и косы себе на шею готовят. Хмелю, проломил еси нас, всякому вежству з басы научил еси нас, веселие нашему веку и сухоту, славим тя болезнено во веки.

Притча: Нападает помышление на чтущих соборов, в сердцы же советующих пребывает свет чреву и скорбящу — смирится сердце. Ботеющу[3898] телу — сверепеют помышления.

Житие и позоры, и горькое терпение, и о любящих многое питие без меры. Благословите мя плутати

Сии убо родишася от многих стран различных от неподобну родителю и безумну и з горестию хлебом воспитани быша. Друзии же от добру и богату родителю быша рождени, воспитаны же нескорбно и безпечально. Егда же достигоша юношескаго возраста и не изволиша по отеческому наказанию жити, но изволиша по своей воли ходити, родителие же здержавше их, и не возмогоша, и предаша воли их. Они же приложишася ко онем наказным[3899] и начаша ходити на вечери и на вино многое. Родителие же их не возмогоша здержати никакими наказаньми и предаша воли их. Они же быша буяви и храбри, не быша же не древодельцы, ни земледельцы. Взяша же некую часть имения ото отец своих и приидоша на корчмицу, разточиша же имение свое не Бога ради. После же — обнищаша и взалкаша, телеса же своя наготою одеяша, срамныя уды объявиша, несрамляху бо ся лица человеча, не пекущеся о житейских, но чрево имуще несытно, пьянства желая всегда упиватися и, яко болван, валятися и досаждати человеком нелыпыми глаголы, приемлюще побои и ударения и сокрушения костем, в нюже нужу терпеша глад и наготу и скорбь всяку. Не имеяху ни подстилания мягкаго, ни одеяния тепла, ни под главою зголовья, но, яко пси свернувся, искаху себе запечна места. Телеса же их обагрени быша сажею, дым же и жар терпяху, вся та не Бога ради, но — для своего бешения.

Аще бы такия беды Бога ради терпели, воистину бы были новые мученики, ихже бы достойно память их хвалити. Ныне же кто не подивится безумию их? Без ума бо сами себя исказиша. Не довлеет бо им милостыни даяти, но вместо даяния — сами восхищаху, вместо колейнаго поклонения — плескания предлежит, вместо же молитвы к Богу — сатанинския песни совершаху, вместо бдения нощнаго — всенощно спяху и инех опиваху, друзии же обыгрываху. Вместо поста — безмерное питие и пьянство, вместо фимиянного обоняния — смрадяху бо телеса их, от афендров[3900] их исхожаху лютый безмерный смрад. Вместо понахиды[3901] родитель своих всегда поминающе матерный словом. От юных возраста достигше до средовечия, никакоже первых обычаев отлучишася, но на горшая прострошася и заблудишася, от истины впадоша в ров погибели. **В нощи убо не усыпаху и не почиваху, но, обидяще чюжие дома, призирающее, да бы нечто украсти. Аще же что украдут, то все в несытую свою вливающее утробу. Аще ли стерегущии изымают, то многия раны возлагают на тело их, последи же и узами железными свяжут, и уранят, и в темницу отдадут. Егда же ко злой смерти влекоми будут, тогда воспомянут родители своя и наказание их, и ничтоже им поможет, не достигли бо суть добра возраста, ни красныя зрения, ни седин процветения.**[3902]

КОММЕНТАРИЙ

«Служба кабаку» (или «Праздник кабацких ярыжек») — оригинальный текст XVII в., который не получил еще в науке однозначной интерпретации. Ряд ученых определяет его как политическую пародию, которая свидетельствует о зарождающемся атеистической сознании и имеет антицерковную и антиклерикальную направленность. Эта традиция берет начало в 20-х гг. XX в. и повторяется в работах последних десятилетий.[3903] Другие исследователи отказывают этому сочинению в определении «памятника культуры», определяя его как кощунственный.[3904] Согласно третьей точке зрения, текст «Службы кабаку» не следует понимать как кощунство: демократическая литература использовала для пародирования лишь схему отдельных жанров церковной письменности. Комический эффект достигался игрой со значениями слов и понятий, употребление которых переносится из высокого символического содержания текстов церковной службы в бытовые натуралистические ситуации, и наоборот, повседневная и даже грубая лексика употребляется в изысканной книжном контексте.[3905] При этом следует отметить, что ни догматы, ни сакральные для христиан имена и факты не подвергались в «Службе кабаку» какому-либо высмеиванию или искажению, что служит доказательством отсутствия здесь признаков кощунства или атеизма.

Текст «Службы кабаку» известен только в трех списках. Самый старший список (ГИМ, Музейское собр., № 3860) датируется 1666 г. на основе записи, выполненной скрепой по нижним полям листов: «Сий кабак Никиты Петрова сына Новоселцова, а подписал по его повелению Прилуцкого монастыря диякон Юрье Попов назвищем Удачиных, лета 7174 (1666) году марта в 4 день». В записи упоминается Прилуцкий монастырь, который А. Викторов, а затем В. П. Адрианова-Перетц, главный исследователь этого текста в XX в., связали с обителью в 40 верстах от Великого Устюга.[3906] По их мнению, топонимы и гидронимы, встречающиеся в тексте «Службы кабаку», свидетельствуют о создании и бытовании этого текста именно в этой местности. Так, в нем упоминаются реки Вычегда, Виледа и Лала — притоки Сев. Двины, а также «Вычеготское Усолие», т. е. район города Сольвычегодска. Список 1666 г. имеет утраты, листы при переплете были перепутаны. Рукопись с текстом «Службы кабаку» переплетена в сборнике вместе с другими текстами самого разного содержания. Второй по времени список находится в сборнике начала XVIII в. (ГИМ, Музейское собр., № 3859). В рукопись входят статьи, обличающие пьянство и представляющие тематически выдержанную подборку. Текст «Службы кабаку» в этом списке имеет существенные разночтения со списком 1666 г.: к словам, имеющим специальное диалектное значение, приписаны объяснения; текст дополнен рассуждениями о вреде пьянства, написанными в отличном от основного содержания стиле; приписан канон из 8 песней, лексика которого говорит о более позднем происхождении.[3907] Третий по времени список датируется серединой XVIII в. и входит в состав сборника РГБ, собр. Беляева, № 1565. В этом сборнике «Служба кабаку» предварена многозначительным предисловием, составитель которого ставит своей задачей оправдать данный способ обличения пьянства. Текст этого списка характеризуется теми же особенностями, что и список из Музейск. собр., № 3859: в нем находится канон, отредактирована лексика, встречаются те же ошибки — очевидно, что эти списки восходят к одному оригиналу. Структура, содержание сборников XVIII в. и внесенные в текст изменения говорят о целенаправленном стремлении книжников поместить «Службу кабаку» в контекст произведений, обличающих пьянство, и придать ей социальное звучание. Предпринятое ими объяснение диалектных слов и специальных выражений способствовало адаптированию текста для более широкого круга читателей.

Автор «Службы кабаку» предпринял впервые за всю предыдущую историю древнерусской письменности смелый эксперимент, возможный только в преддверии Нового времени. Игра с языком, цель которой — смешение разных его пластов, виртуозное воспроизведение ритма и структуры наиболее известных гимнографических текстов, наполненных инородной лексикой с целью провоцирования смеха, — явление, ранее неизвестное в Древней Руси: «Вторжение смеха в письменность свидетельствовало о коренной перестройке русской культуры, о появлении литературного „мира навыворот”, смехового антимира».[3908] Включение «Службы кабаку» в контекст «смеховой культуры» и литературной пародии открывает новые перспективы для изучения такого феномена, который не имеет определенного места в современной системе ценностей.

Как определила В. П. Адрианова-Перетц, автор «Службы кабаку» положил в основу своего сочинения структуру и тексты великой и малой вечерни, — но поскольку в конце сочинения содержатся тексты и из служб утреннего богослужения и 1-го часа, то можно говорить о всенощной бдении как о «каркасе» для этого сочинения. Люди XVII в. без труда узнавали в сочинении, посвященной «пьянственному недугу», начальные слова стихир, славословий, поучений, читающихся на всенощной: автор придерживался последовательности текстов и специальной терминологии. Стих, стихира, стиховна, глас, запев, паремия, лития, тропарь, полиелей, величание, псалом, подобен, запев, прокимен, ирмос, икос, седален, кондак, лития, кафизма, светилен — эта терминология используется в «Службе кабаку» не хаотично, а в соответствии с порядком службы и жанром каждого из составляющих службу песнопений и чтений. Церковная служба — это сложное сочетание изменяемых и неизменяемых текстов, поэтому автор «Службы кабаку», задумав «праздник» в честь «новых мучеников, на кабаке пострадавших», чаще всего вспоминает, конечно, молитвословия в честь преподобных и мучеников, но пародирует все же общую схему, повторяющуюся в каждой подобной церковной службе. Эту схему автор произвольно распространяет достаточно известными текстами из других чинопоследований, следуя принципу включать в словесную игру то, что «на слуху», то, что всем доступно, — поэтому в составе «Службы кабаку» встречаются песнопения и из других служб до Страстной недели включительно.[3909]

Структуру текстов высокой книжности автор насыщал подробными, порой натуралистическими описаниями жизни завсегдатаев кабака. Основные приемы автора сатиры — полное изменение темы и содержанин богослужебного текста при сохранении его начальных слов, ритма и в ряде случаев, например при переделке молитв, — ключевых слов[3910]. Приведем примеры. В состав всенощного бдения входит трехчастная молитва-возглас с зачином «Приидите», неоднократно произносимая священником, дьяконом и чтецами, см.: «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся Христу Цареви и Богу нашему. Приидите, поклонимся и припадем к самому Господу Иисусу Христу, Цареви и Богу нашему». Автор сатиры в соответствующем месте службы три следующих друг за другом фрагмента начинает со слова «приидите», иронично призывая прийти и тоже «порадоваться» за тех, кто «из добрыя воли» выбрал страдания, голод, «мраз» и «наготу»: «Приидете, всяк град и страна! Торжествуем мерских чмутотворец память мрачно <...>. Приидете, безумнии, и воспойте песни нелепые пропойцам, яко из добрыя воли избраша себе убыток! Приидете, пропойцы, срадуйтеся, с печи бросайтеся!». В шуточной прошении, обращенной к Хмелю: «Свяже, Хмель, свяже крепче, свяже пьяных и всех пьющих, помилуй нас, голянских», — автор воспроизводит количество слогов и ритм многократно произносимого на церковной службе «Трисвятого»: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». Молитва «Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам» превращается в молитву «Сподоби, Господи, вечер сей без побоев до пьяна напитися нам...». И таких примеров множество (см. комментарии).

Тексты поэтические и символические автор как бы «материализует»: слова теряют свой высокий и метафорический смысл и приобретают буквальный и бытовой, но не теряют при этом связь с хорошо известным книжным контекстом благодаря тому, что подчинены устойчивой структуре. Так, любой из читателей сатиры знал, что в определенные моменты церковных служб совершаются «выходы» духовенства за пределы алтаря, о чем сообщается в специальных уставных ремарках в богослужебных книгах, — и автор «Службы кабаку» также не забывает указать о «выходах» своих героев: «Таже выход из погреба с пивом...».

Автор «Службы кабаку», высмеивая «безмерное питие», продолжает традицию обличения этого порока, известную по многочисленным словам и поучениям против пьянства. Ряд выражений, речевых формул, описаний внешности, бытовых натуралистических сцен в тексте «Службы кабаку» являются на самом деле заимствованиями из жанра учительных слов, которые автор XVII в. свободно цитировал и вообще, судя по всему, знал едва не наизусть. В «Службе кабаку» читаем: «Безместно житие возлюбихом, по глаголющему: „Злато ваше изоржаве, си ризы ваша молие поядоша”, — а пьяницы же и пропойцы злату ржавчину протираху и своему житию веятели являхуся». Здесь автор цитирует «Поучение Иоанна Златоуста о милостыне»: «Богатство ваше истлеет, а ризы ваша мольми изядени будут, злато и сребро изоржавет, а вас смерти примет...».[3911] Автор «Службы кабаку» с невероятной легкостью переходит в обличительных пассажах своего сочинения на язык учительной литературы. Устойчивые словосочетания, ставшие общим местом в этом жанре, мастерски вписаны в картину кабацкого разгула. Ср. текст «Службы кабаку» «...яко мнози тобою (кабаком. — О. С.) хвастают, помале же и нищетою болят» и текст «Поучения против пьянства»:[3912] «...пьянство паче объядения горше есть <...> якоже безумнии хвалятся, но помале же нищетою болят», и т. д.[3913]

То восприятие, на которое рассчитывал автор «Службы кабаку», современному человеку почти недоступно: необходимо знание не только богослужебных текстов и другой церковной литературы, но и народных верований, символов народной культуры, диалектных слов, реалий быта. Списки «Службы кабаку», как говорилось выше, содержат «следы» северно-русского происхождения, поэтому ряд слов употребляется в значениях, известных именно в этом регионе. Например, «волбга» — в значении «похлебка», «суровый» — буйный, «суды» — посуда, «полохало» — чучело, «светлоки» — сверчки и т. д. Некоторые диалектные слова используются для олицетворения социальных явлений — и без знания их специальных значений современному читателю невозможно понять уже первую строчку «Службы кабаку»: «Месяца Китовраса, в нелепый день, иже в неподобных кабака шалнаго, нареченнаго во иноческом чину „Курехи» и иже с ним страдавших три, еже высокоумных самобратных по плоти хупавых Гомзина, Омельяса и Алафии, буявых губителей остьянских». Начало повествования построено, с одной стороны, по книжному образцу — заголовку Службы какого-либо святого и его Жития, приуроченных к определенному дню церковного календаря (например, «Месяца маия в 8 день иже во святых отца нашего...»), с другой стороны — начальные слова напоминают небылицу: указываются несуществующий месяц Китоврас, «нелепый», т. е. глупый, дурацкий день и «шальной» кабак. «Шальной» — а это слово часто упоминается в «Службе кабаку» — в древнерусской языке, как и в современной, имело значение «безумный», «бестолковый», «дурной».[3914] Так, с первых строк текста задается модель шуточного действия, подчеркивается несерьезность происходящего. Недаром в решении судебного дела XVIII в., возбужденного по случаю хранения и чтения «Службы кабаку», это сочинение было названо шалберным (жульническим, сомнительный): «тетради шалберныя празднеству о пьяных, которыя к народу не потребныя, но к соблазну явились».[3915] Установка на шутку в самом тексте и восприятие его в XVIII в. именно как «шального», «дурашливого» исключает предполагаемое рядом исследователей кощунство. Здесьже употребляются слова малознакомые современному читателю: «неподобный» в значении «непристойный»; «самобратные» — в значении «родные братья», «хупавые» — в значении «ловкие» или «шустрые»,[3916] «куреха» (от «курить вино») в данном случае означает вино, изготовленное в корчме.[3917] Гомзина, Омельяса, Алафию можно перевести, привлекая материалы диалектных словарей, как: Шалость, Дурость, Дармовщинка. Это те явления, которые «живут» в кабаке и которым поклоняются его завсегдатаи в противоположность добропорядочный людям, поклоняющимся настоящим святым подвижникам. Итак, в первом предложении «Службы кабаку» речь идет о том, что в дурацкий день несуществующего месяца празднуется память Кабацкого вина и еще трех родных шустрых братьев — Дурости, Шалости и Дармовщинки, которые и являются губителями устьяков. В списках XVIII в. к этой фразе было приписано что-то вроде толкования, поскольку текст требовал пояснений (см. комментарии). Подобный образом современному читателю приходится буквально «расшифровывать» очень многое в тексте «Службы кабаку».

В. П. Адрианова-Перетц определила источники богослужебных текстов, «перелицованных» неизвестным писателем XVII в., что позволило специалистам сопоставить ее с таким культурный феноменом средневековья, как parodia sacra. К нему ученые относят пародийные литургии, пародии на церковные гимны, псалмы, травести различных евангельских изречений, известные в западноевропейской литературе.[3918] Напрашивается некоторая аналогия «Службы кабаку» и с пародиями вагантов. «Для поэтов, монтировавших свои стихи из набора крепко запомнившихся со школьной скамьи штампов и полуштампов, самым естественный соблазном было вдвинуть благочестивейший текст в нечестивейший контекст (или наоборот) и полюбоваться тем эффектом, который из этого получится».[3919] При очевидном подобии приемов игры с материалом высокой литературы стоит отметить, что в отличие от вагантских пародий в «Службе кабаку» не упоминается ни имя Бога, ни вообще персонажи Священного Писания. Богохульство — непременное составляющее пародийных сочинений вагантов — в «Службе кабаку» отсутствует. Игра с хорошо известными молитвословиями и их ритмом не была самодовлеющей для русского автора XVII в.: серьезное порицание «винопития» выражено здесь достаточно четко.

Все действие сатиры происходит в кабаке (иначе — корчме), который в памятниках XVI–XVII вв. назывался «кабацкой избой». Внутреннее пространство питейных заведений имело вид традиционного крестьянского жилища и, согласно тексту «Службы кабаку», основное место пребывания в нем главных героев — «на печи», «за печью», «на полатях». Данное указание является маркированным для носителей средневекового сознания, кем и являлся автор «Службы кабаку», который не только говорил языком народа (диалектизмы, пословицы и поговорки[3920]), но и мыслил образами, символами той обрядовой реальности, в которой жил. Например, при описании поведения. внешности, особых качеств своих героев он пользуется традиционными для народной культуры символикой, мифологическими представлениями, поверьями, которые пополнили набор художественных средств в его сочинении. Так, указание на пребывание кого бы то ни было на печи (в данном случае — «винопийц») означало иронию и презрение со стороны окружающих, отвергнутость социумом. Как известно, сидение на печи и испачканность в саже и пепле — это атрибуты героев волшебных сказок об Иванушке-дурачке, Матюшке Пепельной, Золушке и др. Некоторые выражения в «Службе кабаку», которые сейчас воспринимаются как натуралистические, например в обращении к пьяницам («Заглядывай из запечья с нами! Что живой родитель: жив провонял, глаза пиликают, зубы светлеют...»,«горлы рыкают»), на самом деле являются реликтами культа умерших предков, которые, согласно восточнославянский верованиям, могли жить за печью. Выражение «что живой родитель» для средневекового человека было равнозначно выражению «что живой труп» (родителями назывались умершие предки, см. комментарии). Связь «Службы кабаку» с народной культурой прослеживается на разных уровнях: на уровне сюжета (место действия — в избе, на печи), на уровне характеристик персонажей (аналогии с героями волшебных сказок, нечистой силой), на уровне лексики, на уровне художественных приемов — использование языковых формул, восходящих к разного вида культам и обрядам (например, культу предков, похоронным об- рядам).[3921]

По мнению В. П. Адриановой-Перетц, текст «Службы кабаку» сохранил фрагменты скоморошьего репертуара, содержащего рифмованные обращения к зрителям: «Глухие, потешно слушайте! Нагие, веселитеся, ремением секитеся! Дурость к вам приближается! Безрукие, взыграйте в гусли! <...> Безногие, возскочите!», «Дом потешен, голодом изнавешан, робята пищат, ести хотят...». Можно говорить и о совпадении ряда фрагментов «Службы кабаку» и текстов, запечатлевших обрывочные сведения о скоморошьем «ясаке»[3922] (см. комментарии).

На утрени, входящей в состав всенощного бдения, полагалось читать Житие того святого, чью память в этот день празднует Церковь. Автор «Службы кабаку» также составляет житие пропойцы, соблюдая основные топосы агиографического жанра, но переворачивая их, — получается антижитие: традиционное для святых рождение от благочестивых родителей превращается здесь в рождение от «неподобных» родителей, послушание им превращается в самовольство, смиренность — в «буявость», раздача будущим святым своего имения бедным превращается в «расточение не Бога ради», вместо милостыни — воровство, вместо молитвы — «сатанинския песни», вместо ночного бдения — пьянство и азартные игры, вместо благовония — смрад, вместо благолепной старости и смерти — позор и «злая смерть». Автор подводит итог тому горько-ироническому сравнению жизни завсегдатаев кабака с подвигами святых угодников, которое является рефреном «Службы кабаку»: он настойчиво развивает мысль, что и те и другие претерпевают лишения, нужду, холод, изгнание, но одни — во славу Божию, а другие — во славу кабаку, а потому и достойны они именно этой службы, специально сочиненной для них по подобию их жизни. «Аще бы такия беды Бога ради терпели, воистину бы были новые мученики, ихже бы достойно память хвалили».

Материалы следственных дел XVIII в. свидетельствуют о том, что текст «празднества о пьяных», как называли это сочинение владельцы шалберных тетрадей, был известен от Устюга до Урала и имел успех в первую очередь у представителей низшего духовенства. Вряд ли представители Церкви искали в «Службе кабаку» «противность закону христианскому», скорее всего, они говорили правду на суде, когда объясняли судьям, что «никакова <...> кощунства не чинили», а копировали текст «для одного пьянства посмеяния».[3923] По мнению Е. Б. Смилянской, «именно представители церковного причта должны были особенно остро чувствовать и воспринимать ту сложную словесную игру, которая и составляет смысл „смехового» пародирования церковного текста».[3924] Д. С. Лихачев, А. М. Панченко выявили круг явлений в древнерусской культуре, цель которых — создание смеховой ситуации. Среди этих явлений они назвали примеры литературного пародирования. Развивая основанные на материале западноевропейской культуры идеи М. М. Бахтина о природе средневекового смеха,[3925] ученые признают приемлемой и для русской традиции идею о направленности смеха против самого смеющегося. «Служба кабаку» относится к тем сочинениям, в которых содержится «осмеивание себя или <...> своей среды».[3926] Справедливость всех этих рассуждений подтверждается тем, что «парад героев» в конце сатиры автор начинает именно с церковнослужителей. Он перечисляет всех посетителей кабака и те «жертвы», которые они ему приносят, при этом подробно и, можно сказать, профессионально описывает только то имущество, которое может заложить в кабаке служитель Церкви, очень бегло останавливаясь на «жертвоприношениях» кабаку других представителей социальных групп: «Что ти принесем, веселая Корчмо? Кажды человек различныя дары тебе приносит со усердием сердца своего: поп и дьякон — скуфьи и шапки, однорятки и служебники; чернцы — манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейныя...».

Текст «Службы кабаку» неоднократно издавался. До сих пор самыми авторитетными остаются издания, подготовленные В. П. Адриановой-Перетц, взгляд которой на состав памятника эволюционировал. В данной публикации мы ориентировались на следующие издания: Адриаиова-Перетц В. П. 1) Праздник кабацких ярыжек. Пародия-сатира второй половины XVII в. Л, 1934; 2) Русская демократическая сатира XVII в. М., 1954; 3) Русская демократическая сатира XVII в. (Сер. «Лит. памятники») / Подгот. текстов, статья и коммент. В. П. Адриановой-Перетц / Изд. 2-е, доп. Л., 1977. Также привлекался материал изданий: «Служба» кабаку / Подгот. текста и коммент. Н. В. Понырко // ПЛДР. XVII в. Книга вторая. М., 1989. С. 196–210; «Служба кабаку». — Перевод В. К. Былинина // Сатира XI–XVII вв. (Сер. «Сокровища древнерусской литературы») / Сост., вступит. статья, коммент. В. К. Былина и В. А. Грихина. М., 1987. С. 194.

Текст публикуется по старшему списку 1666 г. ГИМ, Музейное собр., № 3860. Новое обращение к рукописи позволило предложить ряд таких чтений, которые способствуют, на наш взгляд, раскрытию некоторых темных мест. Механические утраты восполняются по двум спискам XVIII в. — они передаются курсивом. В комментариях указываются послужившие источниками для стилистической пародии богослужебные тексты, определенные В. П. Адриановой-Перетц. Также указываются другие выявленные параллели из учительной литературы и устной народной культуры.