Библиотека литературы Древней Руси. Том 16 (XVII век)

1

Эта историко-фантастическая повесть принадлежит перу провинциального беллетриста второй половины XVII в., часть рукописной «архива-библиотеки» которого сохранилась в двух сборниках одной руки конца XVII — начала XVIII в. (РНБ, собр. ОЛДП, Q.155 и ЦГАОР, ф. 279, on. I, д. 983). Попытку очертить круг произведений, принадлежащих этому анониму или им переработанных, выявить особенности его индивидуально го стиля, осторожнее — одного из стилевых течений русской беллетристики этого периода см.: Росовецкий С. К. Одно из стилевых течений русской беллетристики второй половины XVII–начала XVIII в. и провинциальный книжник Федор Злобин// Книжные центры Древней Руси. XVII век. Разные аспекты исследования. СПб., 1994. С. 315–379.

Герои «Повести» — лица исторические (исключение составляет отравитель царицы стольник Василий Хомутов), однако действуют они, повинуясь поистине самодержавной фантазии ее автора; заметно, впрочем, влияние песен о Кострюке, Сербской «Александрии» и, в особенности, «Казанской истории». Вымышлена и причинная связь, соединяющая здесь два реальных исторических события — присоединение к Московскому государству Астраканского ханства (1556 г.) и женитьбу Ивана IV Грозного на дочери кабардинского князя Темрюка (1561 г.); так образуются две сюжетные линии, каждая из которых воплощает один из идеологических центров произведения. Первая идея — на поверхности повествования, а в конце декларируется прямо: «И тако град Астракань покорена бысть сим делом, якоже о ней зде писано есть». Прославление мирного, «без крови», покорения иноверного царства отражало объективный процесс сближения народов Поволжья. Однако идейно-эстетическая ценность «Повести» определяется новаторский для своего времени воплощением одной из вечных тем мировой литературы — темы судьбы. Она раскрывается в рассказе о долгом пути прекрасной царевны из Астракани в Москву, что ведет не только «от царствия в царствие», как уверяет невесту царь, влюбившийся, будто в сказке, в ее портрет, но и из отчего дома — в чужой дворец, из религии отцов — в иную, от жизни — к смерти, ужас которой оттенен бесстрастным сообщением о «злой» казни убийц и всего их «рода». Гибель Марии не обусловлена традиционным для древнерусской литературы «Божьим судом», непостижимою волею Божества, которая может быть явлена в предсказании. Здесь же никаких мрачных предвестий нет, напротив, митрополит Филипп, будущий святой и, следовательно, потенциальный провидец, заявляет царю: «Величайся с сею красотою во многодетной здравии вовеки». Начало сватовства, крещение Марии и ее венчание с царем приурочены в «Повести» к праздникам и дням памяти одноименных им новозаветных персонажей, что также должно было вызвать впечатление прочности и долголетия брака. Эффект неожиданности подготовлен и безупречной исполнительностью, которой подданные царя Ивана отвечают на его повеления: даже этот «страшный в страшных» самодержец не может уберечь любимую жену от изменников, от судьбы. Автор побуждает читателя задуматься о несправедливости смерти юного, прекрасного и добродетельного существа. С другой стороны, разом разрушив тщательно создававшуюся полусказочную атмосферу всеобщего рабского (да еще и «в радости»!) послушания самодержцу, финальная катастрофа отбрасывает трагический отблеск и на фигуру самого царя Ивана.

Глубина и своеобразие идейного замысла, искусно выстроенный сюжет и достаточно живой, объемный образ первого русского царя заметно выделяют «Повесть» среди других произведений историко-фантастического цикла XVII в. об Иване IV («Повесть о двух посольствах», беллетризированная биография Ивана Грозного в «Пинежском летописце» и др.). Скромный провинциальный книжник сумел дать свои решения некоторых из тех проблей создания отечественной исторической беллетристики, к которым русская литература вернулась только в конце XVIII в.

Заглавие в единственном известном сейчас списке «Повести» отсутствует. Не имеет особою заглавия и короткий летописчик, в который она включена здесь в качестве заключительной третьей главы (139-ой — в общей нумерации глав рукописи). На верхней поле л. 204, над последней строкой предшествующей главки летописчика и первой списка «Повести» читается помета в виде колонтитула «О взятии Астракани». В дальнейшем текст повести сопровождается пометами «О Астракани» (л. 213), «Грамота от царя» (л. 114 об.), «О браце царя || Ивана Васильевича» (л. 217. л. 218), «О царе Иване Васил[ьевиче]. Летописец» (л. 218 об.). Пометы эти отражают восприптие «Повести» переписчиком.

Для настоящего издания последняя публикация «Повести» (ПЛДР, т. 11, с. 5–15) заново сверена с рукописью (РНБ, собр. ОЛДП, Q.155, л. 204–219).

2

Под названием «Сказка о Грозном и старце» текст повести был напечатан А, Н. Веселовским в статье «Сказки об Иване Грозном» (Древняя и новая Россия. СПб., 1876. Кн. 4. С. 322–323). Новую интерпретацию и издание памятника см.: Росовецкий С. К. Повесть о царе Иване и старце как памятник демократической «смеховой культуры» XVII в. // ТОДРЛ. Л., 1988. Т. 41. С. 241–267.

За сказочно яркими и, конечно же, вымышленными деталями шутовского состязания между царем Иваном IV и безымянным троице-сергиевским клирошанином обнаруживается реальная жизненная основа, с одной стороны, и своеобразная мировоззренческая позиция, с другой.

Вырисовывающиеся в смеховых перипетиях повести черты характера и особенности поведения Ивана IV вполне подтверждаются историческими источниками (подробнее см. в комментариях), — а это позволяет предположить, что и за его «соперником»-чернецом скрывается реальный прототип. Он выясняется из записи на обороте верхней крышки переплета троицкого «Обиходника» 1594 г.: «Писан Обиходник у Троицы в Сергиеве монастыре, уставщика старца Филарета, что был у царя Ивана Васильевича в Слободе в Александрове диякон Фома» (РНБ, Кирилло-Белозерское собр., № 735/922). Умер Филарет в 1619 г., прожив в Троице-Сергиевом монастыре более полувека. В «Житии Дионисия Зобниновского» Симона Азарьина (см. наст. изд., т. 14) он выступает как один из троицких «крикунов», чьи обвинения привели к осуждению Дионисия; как своего рода старообрядец дониконовских времен и в то же время дерзкий вольнодумец. Он неразлучен со своим учеником и другом «преславным певцом» головщиком Логгином Коровой (Шушелевым), а в их совместных спорах с архимандритом Дионисием поддерживает все шутовские и скандальные выходки приятеля. Стоит ли удивляться, что реальные обстоятельства общения Ивана IV с церковный певцом, приглашенным им в опричную столицу, трансформировались во время устного бытования троицкого монастырского предания? И вполне возможно, что при этом на образ учителя наслоились воспоминания об ученике.

Религиозному же вольномыслию Филарета в повести отвечает весьма своеобразное богословское мудрствование ее героя-«старца». Философский тезис о «преложности» человека, занимавший многих русских книжников XVI–XVII вв., веселый головщик толкует как возможность для грешника в нужный момент обратиться к спасительному «добру» — и будь это неуклонное исполнена своих монашеских обязанностей даже и в мертвецки пьяном виде или покаянная молитва после нелепой драки из-за кувшина с пивом, «прощение полное» от Бога воспоследует.

Автора повести следует искать среди троицких монахов: и монастырский быт показан явно изнутри, и топография Сергиева монастыря знакома автору явно не понаслышке; он забывает указать, что «бдение» 25 сентября посвящено памяти Сергия Радонежского, для него это празднование самоочевидно. Это «крылошанин»: действие соответствующего эпизода членится по частям службы, звучит жаргон древнерусского профессионального чтеца и т. д. Наконец, он был, как полагаем, одним из учеников Логгина, которые, по свидетельству Симона Азарьина, во всем подражали учителю. В пользу именно такой атрибуции свидетельствует, прежде всего, мажорность повести, особенно бросающаяся в глаза при сравнении ее с такими творениями клирошан, как «Калязинская челобитная» (см. выше) и «Стих о жизни патриарших певчих» (см. выше), написанными в тональности «смеха сквозь слезы». Мы знаем, что в первой половине XVII в. и троицким клирошанам жилось несладко, однако ученикам Логгина ничего не мешало, казалось бы, мечтать о повторении блестящей карьеры своего учителя и легендарного Филарета, обласканных вельможными «христолюбцами». Казалось бы — потому что после реформ Никона щедроты меценатов проливались уже на певцов новой, польско-украинской, «партесной» школы.

С другой стороны, безымянность «старца» в повести едва ли не свидетельство того, что имена Филарета и Логгина стали в монастыре уже запретными, а память о них — апокрифической. Произошло это после 1633 г., когда патриарх Филарет в окружной послании назвал Логгина «вором и бражником» (двумя годами раньше он сжег правленый Логгином печатный «Устав» 1610 г.).

Учитывая и иные косвенные признаки, решаемся датировать повесть серединой 30-х — началом 50-х гг. XVII в. Перед нами, таким образом, достаточно поздний плод «бесцензурного периода» (А. М. Панченко) русской духовной жизни и одновременно — один из ранних текстов отечественной «смеховой» литературы.

По сведениям первого издателя, «сказка эта доставлена Л. Н. Майкову Е. И. Якушкиным, который нашел ее в одном принадлежащем ему рукописном сборнике XVIII века» (Веселовский А. Н. Сказки об Иване Грозном //Древняя и новая Россия. СПб., 1886. Кн. 4. С. 321). В сборниках небольшого собрания древнерусских рукописей Е. И. Якушкина (ЦГАОР, ф. 279) список повести отсутствует. Текст издается по последней публикации: Росовецкий С. К. Повесть о царе Иване и старце... С. 264–267.

3

Сюжет об обмене весьма «недипломатичными» посланиями и символически выразительных дарах одного державного правителя другому с ультимативными требованиями покорности и дани известен как легендам далекой древности, так и памфлетно-публицистической литературе средневековья, обыкновенно подкреплявшей политические претензии еще и религиозной аргументацией. Но реальной почвой памятников такого рода была собственная история народов.

Рассказы о подобном обмене посланиями между турецким султаном и русским царем Иваном IV устойчиво бытовали в среде служащих Посольского приказа во второй половине XVI и в начале XVII в. Их не однажды передают в своих воспоминаниях жившие в те времена в Москве иностранцы — Генрих Штаден, Исаак Масса, Конрад Буссов. В Посольской приказе (по-видимому, в середине первого десятилетия XVII в., когда готовился было военный поход против турок — Р. Т.) и создана вымышленная «переписка» султана и московского монарха. К посольской среде ведет бросающееся в глаза использование формы дипломатического документа, знание дипломатического делопроизводства и этикета, равно как и пародийное отражение в «Переписке» цветистого слога и фразеологии подлинных турецких и татарских грамот XVI в.

Разумеется, упоминания в литературных памятниках вымышленных посольств и подражание дипломатической переписке встречаются на Руси и прежде, и позже, особенно в произведениях, касающихся сношений турецкого султана с европейскими адресатами, — например, в «Повести о Дракуле» (XV в.), в «Повести о Скандербеге» (XVI в.), в поэтической «Повести об Азовском осадном сидении» (вторая половина XVII в.). Но как самостоятельный литературный сюжет подобная дипломатическая процедура представляется на Руси впервые.

Однако и официально-дипломатическая, и многообразная литературная деятельность Посольского приказа всегда находилась под неусыпным контролем московского правительства и обслуживала его идеологические и политические интересы и намерения. Отсюда определенные параллели между «Перепиской» и официальными литературно-политическими произведениями XVI в. — например «Сказанием о князьях Владимирских», «Степенной книгой». Вместе с тем, не будучи реальный дипломатический документом, «Переписка» не опирается на прямые исторические факты русско-турецких отношений первых лет правления Ивана IV, но не далека от политической сути и духа этих отношений (обусловленных продвижением Руси в сторону Казанского ханства и Астрахани и столкновением с турецкими устремлениями в тех же регионах).

И внешне, и внутренне «Переписка» членится на две противопоставляемые части: провоцирующее конфликт письмо султана и жесткий и саркастичный ответ Грозного. Первая основана на гротескной пародировании кичливого, доводимого до абсурда напыщенного самотитулования султана и писанных «не по пригожу», но подлинных татарских и турецких грамот, породив не во всем ясный текст, полный велеречивого пустословия, адекватное осмысление которого не давалось уже переписчикам XVII в. и затрудняет современного исследователя и публикатора.

Идеологически и этически в контрастном ключе строится исполненный сознания державного величия ответ Грозного — отповедь суверенного государя и твердого заступника православия заносчивому иноверцу, бескомпромиссно отметающая и высмеивающая посягательства и геополитические притязания алчного до чужих земель и богатств «посаженного не от Бога салтана».

Ощутимы в ответе Грозного и фольклорные реминисценции.

Конечно, писанный от лица Грозного текст далек от посланий самого царя, хотя и обнаруживает подражание им и некоторые совпадения с ними, — прежде всего, убежденностью в богоизбранности царской власти. Но главное, идейная близость этого ответа позициям Грозного как царя-государственника, сознающего необходимость решительного противостояния турецкой агрессии и борьбы с ней, — едва ли не основной из общеевропейских проблем XVI в., не снятой и на протяжении следующего столетия. Так что именно в силу вымышленного характера «Легендарная переписка» и предстает агитационно-публицистическим произведением, отражавшим политические, дипломатические и военные проблемы, уже давно сложившиеся на южных рубежах России и еще длительное время стоявшие перед нею, и формулирует идеологическое обоснование их решения.

К сожалению, от первой трети XVII в. дошел (на бумаге 1621 г.) всего один, и притом уже не ближний и не тождественный оригиналу, список «Легендарной переписки», содержащий и лексико-семантические искажения и неправленных прежних лакун. Но со второй трети века, в условиях нового осложнения русско-турецких отношений, «Легендарная переписка» стала заметно популярнее у русских читателей: большинство ее списков ближе к середине столетия и представляют уже две редакции «Переписки» — полную и более позднюю краткую, каждая из которых имеет два вида.

Исследование «Переписки» и научное издание ее полной редакции принадлежит М. Д. Каган — «Легендарная переписка Ивана IV с турецким султаном как литературный памятник первой четверти XVII в.» (ТОДРЛ. Т. 13. М.; Л., 1957. С. 247–272). В настоящей издании публикуется текст первого вида полной редакции по упомянутому, наиболее раннему из сохранившихся, списку: РНБ, собр. М. П. Погодина, № 1570, л. 173 об.— 184, с восполнениями и исправлениями по спискам того же вида из собр. Погодина, № 1573, а также ГИМ, Музейное собр., № 2524 — оба середины XVII в. Не оставались вне внимания и другие списки той же группы.

4

«Переписка» султана Оттоманской Порты Мехмета IV (1648–1687 гг.) с цесарем Священной Римской империи Леопольдом I Габсбургом (1658–1707 гг.), состоящая из двух вымышленных грамот, появляется (как «перевод с немецкого») в русских сборниках 70-х гг. XVII в. А годы эти — время подготовки Турции (после неудачной войны с Австрией в 1661–1664 гг.) к новому наступлению на Центральную Европу и резкого обострения русско-турецких отношений из-за Правобережной Украины. В 1672–1673 гг. московское правительство, в попытках создать антитурецкую лигу, направляет посольства ко всем влиятельным европейским державам, однако заинтересовало переговорами о союзе только австрийских Габсбургов. Но в 1676 г. турецкая армия вступила на земли Украины и началась длившаяся четыре года война России с Турцией, а в 1682 г. турки, подстрекаемые Францией, ворвались в Центральную Европу и осадили Вену. Так что, судя по дате русского текста, появление такой «Переписки» в 1669 г. вполне отвечало внешнеполитическим проблемам на южных рубежах России и, что не менее важно, указывало вероятного союзника в назревавшем столкновении с Портой. В ближайшие годы это столкновение стало реальностью.

Сомнения наводит иное: подчеркнутая датировка при каждой из грамот — 1663 г., когда Австрия уже третий год отбивалась от турецких армий, — и полное отсутствие в тексте конкретных обстоятельств тех лет, как если бы памфлет составлялся лицом, только со стороны знавшим об этом конфликте, и в стереотипных угрозах и аргументах не найти ни локально-исторически привязанной информации, ни национально- или государственно-политических импульсов для подданных цесаря. Так с какими же целями создавалось, да и существовало ли такое «немецкое письмо»?

Американский филолог Д. К. Уо, представивший впечатляющий перечень нескольких десятков европейских (немецких, французских, английских, итальянских, польских, голландских) антитурецких сочинений сходного характера, в общем вполне убеждает в той или иной близости «Переписки» этому, более века пополнявшемуся, кругу материалов (см.: Waugh D. Cl. The great turkes defiance. On the History ol the Apocryphal Correspondence of the Ottoman Sultan in its Moscovite and Russian Variants. Columbus (Ohio), 1978. P. 23–78) и даже называет прямой источник «Переписки» — гипотетичный немецкий текст, очень близкий к появившейся в 1683 г. (через полтора десятилетия после русского «перевода с немецкого») подобной же грамоте того же Мехмета IV к тому же цесарю Леопольду (р. 30:71).

К сожалению, в объемистой монографии Д. К. Уо нет целых (кроме двух польских) европейских текстов. Нет даже опорного для суждений Уо полного немецкого текста 1683 г. Все материалы демонстрируются в обрывках, что затрудняет либо исключает для читателя независимую оценку предмета. Но главное, доводы Уо о переводном характере «Переписки» и конкретной ее источнике — недоказательны. Сближение «Переписки» с немецким текстом 1683 г. основывается более всего на титуловании султана, причем расхождения либо замалчиваются (сын прехвалныя славы, бог древа цвета, председатель всякия надежды и др.), либо далеки от удовлетворительной интерпретации и мотивируются свободной манерой или неосведомленностью переводчика. Так, отсутствие в «Переписке» компонентов из немецкого титулования султана Samarien und Heglio объясняется их «необычностью» (unfamiliar), и первое, мол, принято за «фонетически родственное» армейской, а второе пропущено как искажение (р. 70), — словом, на Руси не ведали даже топонимов Евангелия (Мф. 10:5, Лк. 9:52, 10:33, 17:11, 16; Ин. 4:4–5, 9:39) и Ветхого Завета (Ис. 7:9, 9:9; Нав. 10:3, 5; Суд. 3:4–17; 4 Цар. 17:24–26, 28–29; Езд. 4:10, 7; Иез. 16:46, 51, и др.). А вот величание султана антиохийским обязано, оказывается, тому, «что Антиохия была известна в Московии как место одной из православных патриархий» (р. 70). Впрочем, нарастающих расхождений не выдерживает даже раздолье свободного перевода, и Уо приходится признать, что со второй половины турецкой грамоты «Переписка» и немецкий текст «имеют мало общего» (р. 71). Ответ же цесаря ни по-немецки, ни на каком ином языке, кроме русского, вообще неизвестен — с какого оригинала «переведен» был он?

По мнению М. Д. Каган-Тарковской, «Переписка создана по образцу западноевропейских антитурецких сочинений этого жанра», по «не носит следов перевода» (см.: ПЛДР. Кн. 2. XVII в. С. 591). Это творчески активная (самим предметом своим не исключающая использования иностранных источников и образцов) обработка известных посольской среде турецких, европейских и отечественных материалов. Созданные в профессионально одной и той же среде и основанные на общей традиционной тематике и схожем материале, объединяемые антитурецкой направленностью и сжатые в узких рамках памфлета, все эти послания построены по единой модели: сначала в турецкой грамоте — напыщенное титулование султана и снисходительное величание адресата (русского, польского, немецкого), с последующими претензиями и репрессивными угрозами, — и затем ответ (там, где он дан) европейского монарха с издевательски перевернутым титулом султана, его обвинений и посягательств и с еще более решительными контругрозами. Отсюда неизбежное текстуальное пересечение грамот, тем более компонентов титулования, различаемых лишь мерой детализации и гротескной изобретательности.

В комментарии отмечены места «Переписки», подобные мотивам европейских памфлетов, а также несомненно перенятые фигуральные обороты и образы, но это сходство или использование отдельных компонентов никак не назвать «переводом» какого-либо из текстов, в которых они присутствуют и откуда заимствованы. Так что пометы «1663 г.» и особенно «перевод с немецкого писма» вполне могут служить не указанием источника «Переписки», а лишь сообщать ей подобие достоверности.

На Руси XVII в. «Переписка» тоже не одинока. Она входит в круг вымышленных, оригинальных и переводных, грамот турецких султанов (и ответов на некоторые из них) к Ивану Грозному, к польским королям (Сигизмунду — 1621 г., Владиславу — 1637 г., Яну Собесскому — 1678 г.), к немецким владетелям и всем христианам — 1663 г., к чигиринским казакам — 1678 г. и опять к цесарю Леопольду — 1683 г. и перекликается с ними. (См.: Каган М. Д. Легендарный цикл грамот турецкого султана к европейским государям // ТОДРЛ. Т. XV. М.; Л., 1958. С. 225–250, а также упомянутую монографию Д. К. Уо).

Текст «Переписки» печатается по рукописи РНБ, Археологическое собр., № 43, второй половины XVII в., л. 11–14 об., с исправлениями по списку из собр. Ф. А. Толстова, F.XVII.21, конца XVII в., л. 879–881.

5

«Переписка турецкого султана с Чигиринскими казаками» известна на русской, украинской, польской и немецком языках. Русская версия дошла до нас в списках последней четверти XVII в. и датирована 1678 г. Немецкий текст представлен печатной брошюрой 1683 г. и близок к русскому титулами как в письме султана, так и в ответе казаков, но по содержанию отличается от русского текста. Польские и украинские варианты бытуют только в списках XVIII в.

Существуют различные мнения о происхождении памятника. Ряд ученых (К. Харлампович, И. Борщак, Д. К. Уо) считают, что русская версия, созданная в среде служащих Посольского приказа, это перевод с польского, а сама «Переписка» возникла в Польше. Согласно другой точке зрения, в основе русской версии лежит украинский текст, дошедший до нас в поздних записях и существовавший первоначально в устной форме. Не исключено, что письмо султана действительно западноевропейского происхождения, а ответ казаков — украинский.

Письмо запорожских казаков было в XIX в. хорошо известно, особенно на Украине, и послужило И. Е. Репину темой для картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Скорее всего, Репин знал текст, опубликованный в 1894 г. украинским ученым Д. И. Эварницким: «Запорожские козаки турецкому султану. Ты шайтан турецкий, проклятаго чорта брат и товарыщ и самого люцыперя секретарь! Який ты в чорта лыцарь? Чорт выкидае, а твое вийско пожирае. Не будешь ты годен сынив християнських пид собою мати; твоего вийска мы не боимось, землею и водою будем бытьця з тобою. Вавилонський ты кухарь, македонский колесник, иерусалимський броварник (пивовар), александрийский козолуп, Великого и Малого Египта свынарь, армянська свыня, татарский сагайдак (козел), Каминецкий кат, Подолянський злодигака, самого гаспида (дьявола) внук и всего свиту и подсвиту блазень (глупец), а нашого бога дурень, свиняча морда, кобиляча с...а, ризныцка собака, нехрещеный лоб, хай бы взяв тебе чорт! Оттак тоби козаки видказали, плюгавче (поганец)! Невгоден еси матери вирных хрестиян! Числа не знаем, бо календаря не маем, мисяць у неба, году кнызи, а день такий у нас, як и у вас, поцелуй за те ось-куды нас!» (Эварницкий Д. И. 1) Иван Дмитриевич Серко, славный кошевой атаман войска запорожских и низовых казаков. СПб., 1894. С. 97–98; 2) История запорожских казаков. СПб., 1895. Т. 2. С. 517–518).

В русской версии письмо написано не Запорожскими, а Чигиринскими казаками (Каган М. Д. Русская версия 70-х гг. XVII в. переписки запорожских казаков с турецким султаном. // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 14. С. 309–315). Украинский укрепленный город Чигирин, с 1649 г. главный город Украины и резиденция украинских гетманов, оказался в центре событий русско-турецкой войны 1677–1678 гг. Захватив в 1672 г. польскую крепость Каменец-Подольск, а затем после тяжелых боев взяв Чигирин, турки были не в состоянии продолжать войну. По мирному договору, заключенному в 1681 г. в Бахчисарае, они отказались от притязаний на правобережную Украину. Вероятно, «Письмо чигиринских казаков» явилось откликом на эти события.

Если традиция антитурецких пародийных посланий известна в Западной Европе с XV в., то с начала XVII в. она продолжена на Руси оригинальными сочинениями, созданными в Посольском приказе («Повесть о двух посольствах», «Легендарная переписка Ивана Грозного с турецким султаном») и в казачьей среде. Переписка султана с чигиринцами несомненно вымышленное произведение, однако не исключено, что такие титулы могли применяться казаками, о чем свидетельствует письмо пугачевцев, посланное в 1774 г. Рейнсдорфу в осажденный Оренбург: «Оренбургскому губернатору, сатанину внуку, дьявольскому сыну. Прескверное ваше увещание здесь получено, за что вас, яко всескверного общему покою ненавистника, благодарим» (Пушкин А. С. История Пугачева // Собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 8. С. 300, примеч. к гл. 4).

«Переписка» издается по списку РНБ, Археологическое собр., № 43, второй пол. XVII в., л. 35 об.–36 об. с исправлениями по спискам БАН, 33. 15. 144 и РНБ, F.XVII.19.

6

Эта небольшая повесть дошла до нас в составе трех летописцев середины XVII–XVIII в. неофициального характера, а также в составе Латухинской степенной книги конца XVII–начала XVIII в. Читается в сборниках: ГИМ, Музейное собр., № 3996, собр. Забелина, № 263; ГПБ, Q.XVII.252, и ИРЛИ, Пинежское собр., № 440.

Событие, положенное в основу повести, передвинуто во времени: присоединение Смоленска к Русскому государству произошло в 1514 г. при Василии III, а в летописцах она находится под 1555, 1576, 1587 и 1593 гг. Есть основания полагать, что повесть была создана в 30-х гг. XVII в. — в годы борьбы Русского государства с польским королем за Смоленск.

Сюжет повести — это излюбленный в XVII в. псевдоисторический сюжет (не случайно повесть находится в окружении сказочно-исторических повестей — «Сказания об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы», «Повести про царя Ивана Васильевича и купца Харитона Белоулина» и др.). Автор стремился не столько воссоздать действительные исторические факты, сколько рассказать занимательную повесть.

Текст повести издается по старшему ее списку: ГИМ, Музейное собр., № 3996, сер. XVII в., опубликованному М. А. Салминой в: ТОДРЛ. Л., 1969. Т. 24. С. 192–195.

7

«Притчи, или Баснословие, Езопа Фриги» — первый из русских переводов Эзопа, выполнен в 1607 г. в Москве переводчиком Посольского приказа Федором Касьяновичем Гозвинским. Оригинал перевода — одно из поздних изданий так называемой Аккурсианы (или византийской рецензии Эзопа), кодекса древнегреческих басен, как они изложены византийским монахом Максимом Планудой (1260—1310) и в 1479 г. опубликованы в Милане итальянским гуманистом Боном Аккурсием. Помимо 144 басен перевод содержит предпосланное им «Житие естественно острейшаго Езопа Фригийскаго», составленное тем же Планудой, а в конце книги — рассуждения о басне римского ритора Афтония (III—IV вв.), — за полтора столетия до Ломоносова познакомив русского читателя с теоретической характеристикой жанра и его разновидностей. Так, с переводом Гозвинского, басня впервые является на Руси как особый, самостоятельный род сюжетного повествования, представляя (в отличие от библейских притчей) не служебно-иллюстративные примеры, а самодостаточные и внутренне законченные рассказы со своим специфическим предметом и типом структурной организации.

Существенна прежде всего светская природа жанра — совершенно необычная для древнерусской нравоучительной литературы секуляризация дидактического предмета. Связанные с повествованием о заурядно-обыденных конфликтах и примитивно корыстных побуждениях своих персонажей басни Эзопа — это краткие иносказательные рассказы о повседневно-бытовом поведении человека в его отношении к себе и к себе подобным. Этический объект басни — реальные факты жизни. Там же, где теологические мотивы имели место, характер их аллегорического представления (зооморфические маски, античный пантеон, «омирщение» культовых категорий) для московского православия был совершенно неприемлем. Поэтому неудивительно негативное отношение к «Притчам Езопа» в кругах московского духовенства XVII в. (см. Тарковский Р. Б. и Тарковска я Л. Р. Эзоп на Руси. Век XVII. СПб., 2005. С. 32—37). Но тем выразительнее популярность перевода Гозвинского у читателей, породившая уже к середине XVII в. ряд последовательных редакций, все более приноравливаемых к представлениям и художественным вкусам русской аудитории.

Высока профессиональная техника перевода, пословного в своей основе, что было непременным для средневекового книжника залогом смысловой полноты и достоверности перевода. Переводчик тщательно, слово за словом, следует греческому оригиналу, насколько это позволяли нормы книжно-славянской речи и выработанные многовековой практикой славянских переводов структурные формы передачи древнегреческих текстов. Басни перевода Гозвинского, как и самой Аккурсианы, — это сжатые до схемы конспекты сюжетов, совершенно устранившие частные элементы ситуаций, равно как и индивидуальные интонации и голоса персонажей. Прямая речь оттесняется сообщением, рассказ вытеснен изложением, стремительно ведущим к развязке. Отсюда необычный для древнерусских книжников, воспитанных на традициях «словесной сытости», повествовательно-стилистический облик перевода: динамичный лаконизм рассказа, нетерпимость к какой-либо детализации и описаниям, метафоризму и риторическим ухищрениям.

Но вместе с тем Гозвинский довольно регулярно и отступает от следования греческому тексту там, где сохранение этнических особенностей ситуации или неизвестных на Руси сюжетных реалий оказалось бы затруднительным для понимания русских читателей.

Особо стоит отметить язык перевода. Выполненный в строгих лексических и грамматических формах «ученой», книжно-славянской речи, текст перевода, несмотря на усложненность синтаксических конструкций, понятен даже спустя четыре столетия, что в немалом обусловлено отбором таких книжно-славянских лексических серий, которые затем прочно вошли в литературный язык последующего времени. Иной судьбы грамматическое устройство текста. Строгая поначалу корректность форм и конструкций текста Гозвинского неудержимо разрушается переписчиками уже в XVII в. Ошибки многочисленны даже в списках первой редакции. В последующих они появляются массами, нигде, однако, не замещаясь формами народно-разговорной речи: пиетет перед формами книжно-славянского языка в XVII в. еще чрезвычайно велик.

Публикуемый текст «Притчей, или Баснословия, Езопа Фриги» в переводе Ф. Гозвинского подготовлен по спискам «основной», I редакции перевода, конкретно — по «опорному» списку 1660—1680 гг. из РНБ, собр. М. П. Погодина, № 1964. Из вышедших из употребления букв сохранена только ять. Несообразности публикуемого списка, явно принадлежащие «несмысленным» переписчикам, замещаются более корректными {набраны курсивом) чтениями других списков того же I вида. Так же восполнены лакуны.

Искажения, присущие всем спискам I вида, исправлены по списку II вида «основной» редакции — рукописи 1610—1620 гг. из собр. РНБ, Q.XVII.272. Как исключение использован список из РГБ, собр. Н. С. Тихонравова, № 249, и списки «предварительного перевода» из ГИМ, собр. А. С. Уварова, № 170 (1610—1620 гг.), и из Ярославского обл. архива, № 468 (124), когда их чтения более соответствуют греческому оригиналу. В ином случае текст публикуемого списка оставлен без исправлений.

Поскольку в списках I вида нет басен № 141 и 143 (возможно, устраненных протографом группы как сюжетные повторения № 17 и 18), они приведены по II виду той же «основной» редакции — рукописи Q.XVII.272.

Без исправления оставлено лишенное семантического веса смешение безударных гласных, глухих и звонких согласных, а также употребление ера, еря и ятя.

Р а з р я д к о й выделены лексические расхождения перевода с греческим оригиналом.

О переводе Ф. К. Гозвинского, истории его переписывания на Руси и отражении сюжетов Эзопа в других формах русской культуры XVII—начала XVIII в. см. работы: Тарковский Р. Б.

1) Старший русский перевод басен Эзопа и переписчики его текста. Л., 1975; 2) Эстетическая ассимиляция басенного жанра // Новые черты в русской литературе и искусстве (XVII—начало XVIII в.). М., 1976; 3) О системе пословного перевода в России XVII в. //ТОДРЛ. Т. XXIX. Л., 1974; 4) Из наблюдений над техникой первого русского перевода басен Эзопа // Армянская и русская средневековые литературы. Ереван, 1986; 5) Три древнерусских перевода Эзопа//ТОДРЛ. Т. XLIX. СПб., 1996; Тарковский Р. Б., Тарковская Л. Р. Эзоп на Руси. СПб., 2005.

8

Андрей Андреевич Виниус (1641–1717), сын записанного в московские дворяне голландского купца и промышленника, в 1661 г. взят в переводчики Посольского приказа, но уже в 1672 г. возглавляет посольство во Францию, Англию и Испанию; позже получает чин думного дьяка, несет большие административные службы, становится близким сотрудником Петра I, а наряду с государственными делами занимается и переводами.

Источник переведенного Виниусом «Зрелища жития человеческого» — изданный в 1608 г. Э. Саделером в Праге на немецком языке сборник басен в стихах, сопровождаемых историческими, иногда мифологическими, примерами (или «прилогами», как их называет Виниус), — «Theatrum Morum. Artliche Gesprach der Their mit wahren Historien der Menschenzur Lehr», из 139 басен которого Виниус отобрал и передал 134.

Однако, судя по переводному предисловию «Зрелища», в руках у Виниуса было не издание 1608 г., а состоявшееся вскоре переиздание «Театра» в иной редакции и с иным размещением текстов. Существование такого переиздания подтверждается вышедшей в 1617 г. в Амстердаме книгой из 125 стихотворных басен Йоста ван ден Вондела «Vorstelijke Warande der Dieren» («Королевский сад животных»), своими материалами целиком укладывающейся в книгу Саделера, но — в последовательности басен «Зрелища». Здесь те же, что в «Театре» 1608 г., хотя и пространнее изложенные сюжеты, те же (как правило, слово в слово) прозаические примеры и те же, но зеркально перевернутые, а потому и с обратный следованием эпизодов, гравюры. Так что общая последовательность первых 116 басен «Королевского сада животных» (скорее, «Королевского зверинца») и «Зрелища» соотносит их уже с иной редактурой и другим изданием «Театра нравов». Поскольку же разыскать переиздание «Театра» пока не удалось, именно привлечение текстов Вондела позволяет выявлять вероятные собственные решения Виниуса как переводчика в ряду тех мотивов «Зрелища», которые неизвестны ни «Театру» 1608 г., ни «Саду» Вондела, хотя регулярно отмечать их не допускают объемы комментария.

«Зрелище» было популярной книгой: только от последней четверти XVII в. до нас дошли десятки списков перевода, а в 1712 г. в Москве выходит и печатное «Зрелище» (500 экз.), зачитанное и вновь переписываемое в том же XVIII в. и ныне доступное только в списках.

Большинство списков «Зрелища» недостаточной сохранности, чаще всего нет начала и конца его объемистого (длиною более чем в 131 тыс. знаков) текста. Встречаются списки также с включениями новых фабул и современных примеров. как и списки явно выборочного состава и даже без «прилогов». Но списков с регулярными, последовательно направленными идеологическими или стилистическими поновлениями текста среди обследованных рукописей не встретилось. Их различия, порою выразительные, не порождают редакций. Это различия видовые.

Основной (ближайший по своим особенностям «Театру» 1608 г.) текст «Зрелища» опубликован в книге Р. Б. Тарковского и Л. Р. Тарковской «Эзоп на Руси. Век XVII» (СПб., 2005. С. 301–364). Теперь предлагается второй вид текста «Зрелища» — по рукописи конца XVII в. из РГБ. собр. Н. С. Тихонравова, № 293. Текст этого списка, помимо пропусков информативно малосущественных или структурно избыточных лексем и случайных замен, отмечен внесением иногда и социально-этических акцентов. Но, при профессионально поставленном и ясном почерке, этот, хорошо сохранившийся список — уже меньшей культуры книжной речи, со многими нарушениями координации глагольных и причастных форм и иными проявлениями недостаточной выучки переписчика. Как отражение кризиса книжно-славянской речевой культуры эти искажения большей частью оставлены в публикации без исправлений, поскольку правка их тоже была бы неизбежно субъективной. Унифицированы (по более близким традиции вариантам) только написания имен собственных.

9

Сборники «прикладов», т. е. «примеров» для проповедников, известны западноевропейской литературе начиная с XII–XIII вв. По составу эти сборники очень разнообразны: наряду с религиозной легендой, видениями и чудесами они включали псевдоисторические, а также чисто новеллистические и даже анекдотические небольшие повествования. Но основная цель сборников — доставить проповеднику готовый дидактический материал для оживления назидания и иллюстрации какой-либо отвлеченной идеи — сводит все тематическое разнообразие к жесткой сюжетной схеме: несчастье (прегрешение) — молитва — спасение (отпущение греха). В рассказах о закоренелых грешниках изменение сюжетной схемы минимально: прегрешение — непокаяние — кара. Главное в «прикладе» — обнажение скрытой сути явления, при этом само повествование может растворяться в назидании, поскольку предопределенная мощь провидения не оставляет сюжетной свободы для персонажей. По этой причине «приклады» нельзя назвать новеллой в чистом виде, новелла появится только при разделении повествования и назидания, при непредсказуемости развитая сюжета.

«Великое Зерцало прикладов» — древнерусская версия популярного латинского сборника «Magnum Speculum Exemplorum», составленного Иоанном Майором в 1480 г. в Нидерландах. В начале XVII в. сборник был переведен на польский язык и выдержал пять изданий в течение столетия. В 1674–1677 гг. по повелению царя Алексея Михайловича и под наблюдением царского духовника Андрея Постникова пять переводчиков Посольского приказа перевели «Великое Зерцало» на церковнославянский язык. Работа была прервана (вероятно, в связи со смертью царя в 1676 г.) примерно на середине — в сборник вошло около 800 «прикладов». Сохранилось до 10 списков этого перевода, выполненного тяжелым языком со сложным синтаксисом. В 1690-х гг. появился новый перевод, включивший около 260 избранных «прикладов», и именно он получил поразительную популярность: в настоящее время известно более 200 списков «новопереведенных» рассказов.

Своим несомненным успехом на русской почве «Великое Зерцало» обязано в первую очередь типологический связям со статьями Прологов и Патериков — излюбленный чтением древнерусского читателя, этим и объясняется популярность католического по происхождению сборника даже в старообрядческой среде. Но социальный охват читателей сборника был еще шире: от царских и патриарших библиотек до небольших крестьянских книжных собраний. Щедро черпали из чего и писатели уже в XVII в., сюжеты «Великого Зерцала» перелагал в стихи Симеон Полоцкий, а неизвестный составитель «Синодика» включил в него целый ряд «прилогов» из русского перевода «Великого Зерцала». Обращались к сборнику и писатели Нового времени, от Н. М. Карамзина до Н. С. Лескова. В XVII в. сюжеты «Великого Зерцала» отразились в монументальной живописи, например во фресках церкви Иоанна Предтечи в Ярославле.

В настоящей издании подборка «прикладов» из второго перевода «Великого Зерцала» публикуется по списку копна XVII–начала XVIII в. — РНБ, F.1. 732, с исправлением ряда чтений по списку конца XVII в. — РНБ, собр. Соловецкое, № 239. Исправления и конъектуры выделены курсивом. Полностью текст второго перевода опубликован в кн.: Державина О. А. «Великое Зерцало» и его судьба на русской почве. М., 1965.

10

Европейская новеллистка эпохи Возрождения пришла в русскую литературу обычным для XVII в. путем — через Польшу. В конце 1679 г. с польского языка был переведен сборник «Факецыи, или Жарты польские», включивший в себя около 80 коротких рассказов. Латинской («факецыи») и польской («жарты») терминологии русский переводчик подыскал и дал в пространном заглавии удачный эквивалент — «издевки смехотворны московские», который адекватно передает значение европейских терминов, обозначавших остроту, анекдот, новеллу.

Европейская теория фацеции объединяла под этим названием две разновидности комической прозы: анекдот об остроумном изречении (например, фацеция «О Августе кесаре и о поете Виргилии») и новеллу о забавном происшествии (например, фацеция «О друзех о Марке и Шпинелете», восходящую к 8-й новелле VII дня «Декамерона» Д. Боккаччо). В XVI в. теоретики литературы, в том числе и польские (Л. Гурницкий в «Польском придворном», 1566), выделили и третью разновидность фацеции, объединявшую остроумный ответ с рассказом о комическом случае.

Польский сборник фацеций, послуживший оригиналом для русского перевода, был создай около 1570 г. и неоднократно переиздавался в XVII в. Западноевропейские источники польского сборника, включавшего около 180 фацеций, полностью не выявлены, хотя несомненно, что в основной неизвестный составитель пользовался сборниками новелл и фацеций. итальянских (П. Браччолини, Д. Боккаччо, Л. Доменики и др.) и немецких (И. Гаст, И. Паули, И. Хульсбух и др.) авторов.

Непосредственный источник русского перевода пока не обнаружен, несколько фацеций не имеет соответствия ни в сборнике «Польские фацеции», ни в других польских сборниках XVI–XVII вв. Вероятно, русский переводчик имел под руками какие-то западноевропейские (возможно, латинские или немецкие) сборники анекдотов и новелл, а также опирался на богатую устную традицию. Свое имя переводчик зашифровал в неподдающейся расшифровке криптограмме: «Преведшаго же имя от Б начинаемо, в числе 1503 слагаемо». Известно лишь, что в 1683 г. тот же самый «Б 1503» перевел с польского языка книгу украинского писателя Иоанникия Галятовского «Лебедь с перием своим» (РНБ, Q.1. 244).

Русский перевод фацеций в конце XVII–первой половине XVIII в. подвергался неоднократный переделкам, всего сохранилось более 30 списков, представляющих три редакции перевода, которые так сильно отличаются по составу и языку, что высказывались предположения о трех переводах сборника, Сравнительно недавно польская исследовательница Б. Вальчак убедительно доказала, что в основе всех редакций и переделок лежит перевод «Б 1503» (см.: Walczak B. Oprzekładach facecyj polskich na język rosyjski // Slavia Orientalis. 1972. N 1. S. 47–64).

В настоящем издании подборка фацеций публикуется по единственному списку XVII в., представляющему первую редакцию перевода, — РНБ, Q.XVII.12, л. 1–67 об. Исправления сделаны по другим спискам, опубликованный в кн.: Державина О. А. Фацеции. Переводная новелла в русской литературе XVII века. М., 1962. Исправления и конъектуры выделены курсивом. При подготовке текста и комментировании использованы также издания оригинала: Facecje polskie z roku 1624 / Wydał А. Brückner. Kraków, 1903; Dawna lacecja polska (XVI–XVIII w.) / Opracowali J. Krzyźanowski i K. Źukowska-Billip. Warszawa, 1960. S. 78–127.

11

«Римские деяния» — это переводной сборник XVII в., восходящий через польское посредство к сборнику «Gesta Romanorum», который был составлен на латинском языке в XIII или первой половине XIV в. Автор сборника и место его возникновения не установлены. Первоначальное ядро «Gesta Romanorum» составляли сюжеты, заимствованные из позднеримских писателей, чем и объясняется название сборника.

Состав рукописных сборников «Gesta Romanorum» не был постоянный. Различались по составу и печатные сборники. Первое издание (XV в.) включало 150 глав, а третье, появившееся несколько лет спустя, — 181 главу. В таком объеме «Gesta Romanorum» многократно печатались в XV–XVIII вв. в разных странах Европы. Сводный же текст, опубликованный в 1872 г. немецким медиевистом Германом Эстерлеем по трем первый изданиям XV в. и рукописный сборникам, включает 283 истории (см.: Oesterley Н. Gesta Romanorum. Berlin, 1872). Издание сопровождено исчерпывающим исследованием латинских «Gesta Romanorum»: пространный введением и примечаниями к отдельным статьям сборника с подробными сведениями о многочисленных рукописях, с указанием источников, вариантов и переделок почти каждого из 283 рассказов этого сборника.

В XV в. латинский сборник был переведен на многие европейские языки: английский, немецкий, французский, голландский, чешский и др. На польский язык латинский сборник «Gesta Romanorum» был переведен в XVI в. и сразу же напечатан. Сохранившиеся издания XVI в. (1543 и 1566 гг.) представляют первую редакцию польского сборника (она включает 40 глав), а издания XVII и XVIII вв. — вторую редакцию, «модернизированную и сокращенную», она включает 39 глав (опущена глава о скупом кузнеце). Издание 1543 г. переиздано (см.: Gesta Romanorum linguae Polonicae (1543): cum fonlibus Lati. et Bohemicis / Adiuwante R. Olesch nunc iterum ed. J. Sialkowski. Köln; Wien, 1986). Сводный текст второй польской редакции по трем изданиям XVII–XVIII вв. был издан Яном Быстронем (см.: Hislorye Rzymskie: (Gesta Romanorum) / WydalJ. Bystron. Kraków, 1894).

В XVII в. польский сборник «Historye Rzymskie» первой редакции, содержавший 40 рассказов латинского оригинала, был почти полностью переведен на русский язык. Русский переводчик опустил только одну главу польского сборника — первую: «О poniźeniu próźney chwaly» («О унижении суетной хвалы»). Русский перевод изобилует транслитерациями польских слов, оставшихся, по сути дела, непереведенными. Это дает основание предположить, что перевод был сделан на юго-западе Руси, где польские слова широко проникали в разговорный язык.

Русские списки «Римских деяний» еще С. Л. Пташицкий, исследовавший 13 рукописей, разделил на три группы, назвав их: первая, вторая и третья. Первая группа, по его мнению, самая старшая, третья — самая поздняя. По нашим наблюдениям, две первые группы независимо друг от друга восходят к одному из ранних списков перевода. Вторая группа и по порядку следования глав, и по тексту ближе к первоначальному тексту. Но в ней есть ошибки, не встречающиеся в рукописях первой группы. Русификация текста в первых двух группах списков носит лексический характер. Во второй группе списков полонизмы поясняются глоссами: в одних списках они стоят на полях, в других внесены в текст и стоят рядом с поясняемый полонизмом, до или после него. В первой группе полонизм чаще заменяется в тексте его переводом.

Третья группа списков «Римских деяний» очень существенно отличается от двух первых как по составу сборника, так и по тексту, в том числе по заглавию сборника и отдельных его глав. Некоторые главы читаются в этой группе списков в новой редакции («Повесть об Аполлонии Тирском», «Житие святого Григория»), В сборники третьей группы входит первая глава польского сборника, опущенная при переводе корпуса «Римских деяний» и отсутствующая в двух первых группах: «О унижении суетной хвалы». В рукописях третьей группы читается также новая глава, не входящая в польский сборник: «О дивном устроении некоторого благотворца и праведнаго судии». Значительные изменения в составе и порядке следования глав, в названиях сборника и отдельных глав, существенная русификация языка, замена некоторых «прикладов» другими, русифицированными, редакциями, сложная история формирования сборника этой группы и т. п. дают основание характеризовать данную группу списков как особую, вторую, редакцию «Римских деяний», формировавшуюся постепенно и потому существующую в нескольких видах.

Кроме этих трех групп рукописей «Римских деяний» известны сборники, в которых отдельные «приклады» из «Римских деяний» (16 или 17) объединены с фацециями. Вместо христианско-дидактического «выклада» все рассказы из «Римский деяний», как и фацеции, здесь сопровождает короткий нравоучительный стишок — «виршик». Эту разновидность сборников впервые выявила Э. Малек (см.: Malek Е. Narracje staropolskie w Rosji XVII i XVIII wieku. Lodz, 1988).

Помимо полных или относительно полных списков «Римских деяний» в русских сборниках встречаются во множестве выборки из «Римских деяний», состоящие из нескольких глав: от 2 до 8. В некоторых рукописях главы из «Римских деяний» приписаны к сборнику «Великое Зерцало». Переписывались самостоятельно и отдельные главы из «Римских деяний».

Представленные в «Римских деяниях» «приклады» (примеры, притчи) носят различный характер. Среди них — дидактические рассказы, служащие примером того, как следует или, напротив, не следует поступать; новеллы, иллюстрирующие тот или иной христианский тезис (как правило, он вынесен в заглавие); развлекательные, забавные истории. Наряду с новеллами в «Римских деяниях» помещены и более распространенные повествования: жития святых, позднегреческий роман об Аполлонии Тирском.

Почти все «приклады» «Римских деяний» снабжены «выкладами», т. е. толкованиями, в которых сами по себе нравоучительные сюжеты получают еще один, сокровенный, аллегорически-христианский смысл. Эти толкования очень показательны для средневекового мировоззрения, склонного к символическому и аллегорическому восприятию, во всем искавшего второй, тайный, смысл.

Характерной особенностью средневековых произведений является проявившаяся и в «Римских деяниях» установка на историчность. Однако историзм «Римских деяний» сводится, как правило, к увязыванию того или иного сюжета с именем реально существовавшего правителя.

Сборник «Gesta Romanorum» несет на себе печать средневекового мышления, этических и эстетических представлений своего времени, что на многих примерах показала С. В. Полякова в послесловии к выборочному переводу латинского текста на русский язык, выполненному с издания Эстерлея (95 глав из 283, без «moralizatio») (см.: Средневековые латинские новеллы XIII в. / Пер., статья и коммент. С. В. Поляковой. Л.: Наука, 1980).

На протяжении нескольких веков «Римские деяния» были одной из самых любимых и популярных книг в странах Европы. Проповедники брали из него материал для своих проповедей, писатели (Боккаччо, Чосер, Шекспир и др.) — сюжеты для своих произведений. На Руси «Римские деяния», соединявшие в себе занимательность и душеполезность, привлекали читателей самых разных социальных групп.

Русский перевод XVII в. «Римских деяний» был опубликован в 1877–1878 гг. в издании «Общества любителей древней письменности» по одной из самых неисправных и поздних рукописей — РНБ, собр. Вяземского, № 142 (см.: Римские Деяния (Gesta Romanorum). СПб., 1878. Вып. 1–2 (Изд. ОЛДП, № 5 и 33)).

В настоящем издании публикуется одна из лучшнх рукописей «Римских деяний», датированная 1691 г., — ГИМ, собр. Уварова, № 1326 (494) (313), содержащая 37 глав. Переписана она известным книжником XVII в. Алексеем Коробовским (см. о нем: Белоброва О. А., Буланин Д. М. Коробовский Алексей // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3. Ч. 2. СПб., 1993. С. 184–185). Алексей Коробовский — составитель сборника афоризмов «Сот пчельный» и предисловия к нему, переводчик с латинского и греческого языков, переписчик. Как переписчик Алексей Коробовский обслуживал именитых заказчиков, например боярина Льва Кирилловича Нарышкина и патриарха Адриана. Публикуемый нами сборник «Римские деяния», переписанный Алексеем Коробовским, принадлежал иеродиакону и библиотекарю Чудова монастыря Феофану.

К сожалению, в публикуемой рукописи утрачено начало (первые пять листов): глава первая («Приклад о хитрости дьявольстей, яко судбы Божия неиспытаны и скрыты суть») и самое начало второй главы — о гордом цесаре Евиниане (Евиняне). Кроме того, утрачено начало последней главы — о цесаре Конраде. Утраченный текст восстановлен по рукописи XVII в. ИРЛИ, отд. пост. 23, № 80.

Две главы, отсутствующие в большинстве сборников второй группы, в том числе в публикуемой рукописи из собрания Уварова, № 494, — житие св. Алексея и житие св. Григория — публикуются в качестве приложения по рукописи РНБ, Q.XV.162.

В тексте публикуемого сборника имеются ошибки, их исправления (выделенные курсивом) даны либо по другим русским спискам, либо по польскому тексту. (В редких случаях, когда ошибка появилась при переводе на польский, в примечании цитируется оригинал польского перевода.) В подстрочных примечаниях поясняются многочисленные полонизмы по польскому изданию 1543 г. (точнее, по указанному ранее переизданию И. Святковского 1986 г.; в необходимых случаях оно обозначается буквой С). В тех случаях, когда русский перевод оказывается ближе к изданию Я. Быстроня, дополнительно приводится текст по этому изданию, обозначенному буквой Б.

Порядок следования глав в разных редакциях и даже сборниках одной редакции различен. Для удобства пользования текстом приводим здесь порядок следования глав в публикуемом сборнике. В квадратных скобках приводятся указания на сюжеты «прикладов», поскольку самоназвания глав их не отражают.

Глава 1. Приклад о хитрости диявольстей, яко судбы Божия неиспытаны и скрыты суть [о пустыннике и ангеле]. TOC \o «1–5» \h \z

Глава 2. Приклад о гордом цесаре Евиняне…

Глава 3. Приклад о досконалости [о кузнеце Фокусе и его 8 пенязях]

Глава 4. Приклад о памяти смертней, чтобы человек не согрешал [о купце, позавидовавшей богатому, но несчастному князю]

Глава 5. Приклад о преступлении души и о ранах, уязвляющых душу [о неверной жене и чернокнижнике]

Глава 6. Приклад о мудрости, чтобы мы все добрым размышлением творили [о трех мудростях, купленных цесарем Доментианом]...

Глава 7. Приклад о хитрости женстей и заслеплении прелстившыхся [о Юнотасе и его «фриерке»].

Глава 8. Приклад о невдячности человечестей з добродейств приятных [о благодарных зверях]

Глава 9. Приклад, яко не имамы верити женам, ниже тайны им объявляти [о жене, рассказавшей в гневе о мнимом преступлении мужа]

Глава 10. Другий приклад, яко не подобает женам в тайных делах верити [о мудром юноше Папириуше, не доверившем тайны матери]

Глава 11. Приклад о неправде и о лакомстве и о обличении таковых [об алчном рыцаре, обманом завладевшем землею умершего соседа]

Глава 12. Приклад о сталости в добрых учинках верным к ползе [о Гвидоне и Тирусе]

Глава 13. Приклад о верности и о любви, и о том, что правда избавляет от смерти [о двух рыцарях — из Египта и Балдаху]

Глава 14. Приклад о великой справедливости Божией и яко судбы его скрыты суть [о пустыннике, возроптавшей на Бога, и об ангеле, вразумившей его]

Глава 15. Приклад о пожитку и опатрности во всех вещех [о золотом яблоке для самого безумного]

Глава 16. Приклад, что всякой пастырь имат имети попечение о своих овцах [о воре, сломавшем ногу]

Глава 17. Приклад о Страшном последнем Суде всем грешным |о князе, пребывавшем в постоянной печали]

Глава 18. Приклад о двою лекарех

Глава 19. Приклад, чтобы мы блюлися от лести диаволския, чтобы нас не прелстил (о трех товарищах, деливших один хлебец]

Глава 20. Приклад, что правды для изгонения нашего не имамы таити [о законе короля Асмодуса о трех правдах]

Глава 21. Приклад, чтобы мы чистоту и веру брака соблюдали [о короле Галлусе, его плотнике и волшебной рубашке]

Глава 22. Приклад хвалебной, яко милосердием имамы жертву приносити Господу Богу [о короле и волхвах, поклонявшихся младенцу Христу]

Глава 23. Приклад, яко единии праведнии внидут в Царство Небесное [о четырех сыновьях умершего короля]

Глава 24. Приклад, яко суетно есть веселие человеческое во всех вещех мирских [о короле Веспасианусе и его дочери Аглаиде]

Глава 25. Приклад, чтобы мы сталость имели в добрых делах [о королевской дочери, изгнанной с королевства]

Глава 26. Приклад, что правду подобает исповедати даже до смерти [о неверной жене и трех петухах]

Глава 27. Приклад приводящий, чтобы мы были смиреннаго и сокрушеннаго сердца [о рыцаре, выполнившем три задания и женившемся на королевне]

Глава 28. Приклад приводячий, чтобы мы неблагодарства не чинили [о неблагодарном сыне короля]

Глава 29. Приклад, что лакомство многих ослепляет, что правды не узнали [о слепце по доброй воле]

Глава 30. Приклад, что всяк грех без розпачи бывает отпущен [о рыцаре Иулиане, убившем родителей]

Глава 31. Приклад, чтобы мы памятовали добродейства, нам учиненыя [о рыцаре и благодарном льве]

Глава 32. Приклад наполняющий, чтобы мы обеты иным выполняли [о двух разбойниках]

Глава 33. Приклад, чтобы мы лакомства остерегалися немилостиваго [о скупом кузнеце].

Глава 34. Прикладный живот святаго Евстафиа и о навращении блудящаго

Глава 35. Приклад о важности и верности, или о браце [о юноше и вызволившей его из плена девушке]

Глава 36. Историа о Аполлоне, короли тирском, и о Тарсе королевне. Приклад, что печаль пременяется в радость

Глава 37. Приклад, яко прозрению Божию никтоже противится может [о цесаре Конраде]

12

Небылица о двух братьях-неудачниках Фоме и Ереме — типичный образец демократической смеховой литературы. Построенная как бы на противопоставлении двух «героев», она в действительности ничего не противопоставляет, а лишь усугубляет бесшабашный и, может быть, горестный смех над одним из них столь же бесшабашным и горестный смехом над другим. Перед читателей предстает карикатура на контраст, оживают сценки, разыгрываемые «неумелыми», «упрямыми» дураками, шутами, клоунами.

«Повесть» сохранилась в списках не раньше начала XVIII в., но известна была уже в XVII в. Она имеет множество вариантов как в письменной, так и в устной традициях; известен и лубочный (нач. XVII в.) ее вариант.

«Повесть о Фоме и Ереме» печатается по списку (ГИМ, собр. Вахрамеева, № 704, л. 5 об.–7, XVIII в.), издававшемуся ранее В. П. Адриановой-Перетц (Русская демократическая сатира XVII века. Изд. 2-е, дополн. М., 1977. С. 34–36).

13

«Калязинская челобитная» представляет собой смеховую жалобу на архимандрита, написанную будто бы от имени иноков Троицкого Калязинского монастыря к архиепископу Тверскому и Кашинскому Симеону (1676–1681). Эффект иронии достигается здесь за счет того, что точка зрения, с которой ведется повествование (пьяницы-жалобщики сетуют на архимандрита Гавриила, «досаждающего» им своими приказами соблюдать монастырское благочестие), не совпадает с авторской.

Текст «Калязинской челобитной» печатается по списку РГБ, ф. 236 (собр. Попова), № 71 (старый № 2432 (191)), л. 1–7, XVIII в., издававшемуся ранее В. П. Адриановой-Перетц (Русская демократическая сатира XVII века. Изд. 2-е, доп. М., 1977. С. 51–54).

14

Частное по характеру «Послание дворянина к дворянину» ярко отразило события Смутного времени начала XVII в. Автор — реально существовавшее лицо, среднепоместный тульский дворянин Иван Васильевич Фуников, — отвечая на письмо («рукописание») знатного «благодетеля», повествует о своих бедах и злоключениях: восставшие крестьяне бросили его в тюрьму и разорили поместье, не получив припрятанного зерна. Балагурство и раешный стих первой части послания, в которой автор горько смеется над своей судьбой, сменяются серьезностью и приподнятый книжным стилем второй части, посвященной общерусской трагедии и изложенной в духе публицистических памятников начала XVII в.

«Послание» написано в Туле весной 1608 или 1609 г. При включении в письмовник имя адресата было заменено на обычную для этого жанра форму «имярек». Возможно, что Фуников обращался с посланием к крупному тульскому землевладельцу князю Г. К. Волконскому, родственнику упоминаемого в «Послании» «князя Ивана» (см.:Солодкин Я. Г. Об адресате «Послания дворянина к дворянину» // ТОДРЛ. Л., 1985, Т. 39. С. 341–347).

«Послание» сохранилось в единственном списке XVII в. (РНБ, собр. Софийское, № 1480, л. 152–155 об.). Публикуется по изданию: Смирнов И. И. Восстание Болотникова. 1606–1607. М., 1951. С. 541–543. Текст выверен по рукописи.

15

Эта повесть — один из самых ранних образцов «демократической сатиры» (честь ее открытая как особого литературного слоя принадлежит В. П. Адриановой-Перетц, см.: Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. М.; Л., 1937; Русская демократическая сатира XVII века. М.; Л., 1954; изд. 2-е, доп. М., 1977). В повести отражена социальная неурядица периода становления поместной системы, когда стали нормой насилия землевладельцев над крестьянами: здесь «сын боярский», т. е. дворянин, захватывает исконную их землю.

Эстетически демократическая сатира составляет как бы противовес официальной, серьезной, «душеполезной» литературе, пародирует ее. Чтобы воспринять пародию, читатель должен представлять, что пародируется. Поэтому в качестве образца берутся самые обиходные схемы, с которыми древнерусский человек сталкивался на каждой шагу, — челобитная, послание, церковная служба, в данном же случае — судное дело. То, что его персонажи принадлежат к животному царству, читателя озадачить не могло — он был воспитан на животном эпосе, как устном, так и письменной (апологах, сказках и притчах). Впрочем, для читателя русского «очеловечивание» повести дополнительно облегчалось спецификой национального именослова. В Древней Руси у человека было три имени: крестное, молитвенное (его мы, как правило, не знаем — оно утаивалось не только от «нечистой силы», но и от людей, чтобы не сглазили и не напустили порчу), наконец, мирское. Бывало, что в некоторых семьях из поколения в поколение давались мирские имена-прозвища одного семантического поля, в частности «рыбьи»: «У новгородского помещика Ивана Линя, жившего в середине XV в., были сыновья Андрей Сом (1478 г.) и Окунь Ивановичи» (Веселовский С. Б. Ономастикой. Древнерусские имена, прозвища и фамилии. М., 1974. С. 6).

«Повесть о Ерше Ершовиче» — один из самых популярных сатирических памятников XVII в. Известно более 30 списков повести: к ней примыкает также рифмованная скоморошина-небылица о Ерше. Впоследствии Ерш стал героем лубочных изданий, откуда повесть перешла в сказку. Текст печатается по тому же списку, что и в изд. В. П. Адриановой-Перетц 1954 г. (с. 7–13) — ИРЛИ, Древлехранилище им. В. И. Малышева, собр. ИМЛИ, № 7 (прежний № 1. 27. 105), конца XVII в,, л. 58 об.–73 об., с дополнениями по списку БАН, собр. Н. В. Тимофеева, № 5, первой половины XVIII в., л. 1. 6–6 об. Ошибки издания исправлены по рукописям.

16

Сюжет повести — поистине «бродячий» сюжет (его библиографию см.: Ольденбург С. Ф. Шемякин суд // Живая старина. 1891. Вып. 3. С. 183–185; Каллаш В. В. Библиографические этюды по литературе сказочных схем и мотивов // Там же. 1892. Вып. 2. С. 145). В XVI в. он обработан «отцом польской литературы» Миколаем Реем из Нагловиц. Параллели отыскиваются в тибетском сказании о Дзанглуне, в индийской сказке о каирском купце, в еврейских сказаниях о судах и т. д. Непосредственный источник повести не обнаружен (хотя в некоторых списках говорится, что она заимствована «из польских книг»),

Дело в том, что анекдотические и новеллистические мотивы и сюжеты не могут считаться собственностью какого-либо одного народа. Они кочуют из страны в страну. Они в одно или разное время стихийно возникают в разных местах, поскольку бытовые коллизии (а новелла — «овладевающий бытом» жанр) сходны, «наднациональны» — по крайней мере для народов одного культурного ареала.

Повесть состоит из трех эпизодов (с лошадью, с попом и поповым младенцем, с нечаянной смертью старика), которые представляют собой незавершенные анекдоты, завязку. Развязка ожидает читателя во второй части повести, где появляется неправедный судья, крючкотвор и корыстолюбец Шемяка (это мирское имя, в Древней Руси очень распространенное, благодаря повести стало нарицательным). Приговоры Шемяки — сюжетное завершение трех начальных эпизодов. Анекдоты «развязываются», притом их комизм усилен тем, что приговоры являются как бы зеркальным отражением злоключений бедняка. Любопытно, что реальная судебная практика XVII в. исповедует тот же принцип: по «Уложению» (своду законов) 1649 г. возмездие было зеркальным отражением преступления. За убийство отрубали голову, за поджог сжигали, за чеканку фальшивой монеты заливали горло расплавленный свинцом. Получалось, что «Шемякин суд» — прямая пародия на тогдашнее русское судопроизводство.

В рукописной традиции существуют и прозаические, и стихотворные версии повести. В XVIII–XIX вв. она воспроизводилась в лубочных картинах, породила драматические переложения, отразилась в устных сказках о богатом и бедном братьях.

Текст печатается по спискам, изданным В. П. Адриановой-Перетц (Русская демократическая сатира XVII вена. М.; Л., 1954; изд. 2-е, доп., М., 1977), — РНБ, собр. ОЛДП, № 18, конца XVII в., л. 417 об.–421 об. и (заключительный фрагмент) РНБ, Q.XVII.41, первой половины XVIII в., л. 45 об.

17

«Азбука о голом и небогатом человеке» посвящена теме социальной обездоленности, теме тяжелой судьбы бедняков в русском обществе XVII в. Повесть использует хорошо известную в славянской средневековье форму «толковой азбуки», в которой истолковывались — в различных, как правило в дидактических, целях значимые названия букв славянского алфавита: названия букв («аз», «ведаю», «глагол» и т. п.) становились первыми словами запоминающихся афоризмов, подобранных тематически (известны, например, «Азбука об Адаме», «Азбука о хмеле» и др.); древнейшие образцы текстов этого жанра восходят к временам Кирилла и Мефодия. Автор «Азбуки о голом и небогатом человеке», используя названия букв, создает повесть о типичной для XVII в. судьбе разорившегося «молодца», жителя посада, создает его биографию, которая как бы произносится самим героем как жалоба, автобиографический монолог, поскольку название первой буквы славянского алфавита «аз» предполагает речь от первого лица. Четкая социальная позиция автора «Азбуки», его сочувствие к «убогим» и неприятие «богатых», тема судьбы, злой доли, ставят этот памятник в один тематический ряд с «Повестью о Горе-Злочастии».

Текст публикуется по лингвистическому изданию старейшего списка 1663 г., хранящегося в Норвегии (г. Тропдхейм, Библиотека Королевского Норвежского общества наук. Ms. 579, л. 20–23 об.; см.: Siri Sverdrup Lunden. Список XVII века Азбуки о голом и небогатом человеке // Scando-Slavica. Copenhagen, 1963. Т. IX. S. 173–179), с исправлением по публикации фрагмента «Скорописной азбуки XVII в.», изданного И. Е. Забелиным (см.: Адрианова-Перетц В. П. Русская демократическая сатира XVII в. М., 1977. С. 27).

18

«Послание дворительное к недругу» — стихотворный текст с элементами социальной сатиры, написанный бойким пером городского грамотея, хорошо знакомого с формой и стилем челобитных, по-видимому, в начале XVII в.: самый ранний список его в составе «Письмовника» — сборника, содержащего образцы посланий к разный лицам, датируется 1620-ми гг. «Послание» частично имитирует формулы челобитного обращения приказчика или управляющего хозяйством (двором) к господину, однако это обращение иронично: «послание» насыщено язвительными выпадами автора в адрес должника — «господина» и насмешками над его жадностью и скупостью. Разговорные формы речи, народный словарь, пословичные рифмы и ритмы, использованные автором (автора подчас привлекает не смысл стихотворной речи, но словесная игра — совпадение рифмующихся окончаний), лишают «послание» каких бы то ни было черт документальности и позволяют рассматривать его как сатирическую «пробу пера» площадного подьячего, написавшего текст для себя и близкого круга ценителей, как один из ранних образцов литературной стихотворной шутки, созданной в среде мелкого приказного люда накануне возникновения «приказной школы» русского книжного стихотворства.

Текст публикуется по рукописи 1620-х гг. — РГБ, ф. 304, № 808, л. 281 об.–283, с учетом чтений списка конца XVII в. РГБ, ф. 344. №431–3, л. 10 об.–11 об.

19

«Сказание» принадлежит к тому слою сатирических и смеховых памятников, которые составляли противовес официальной культуре с ее «душеполезностью» и уверенностью в незыблемости установленных порядков, составляли смеховой «антимир». Его утопический идеал не имеет ничего общего с царством Христовым на земле или на небесах. Это — мечта о небывалой стране, где всего вдоволь и все каждому доступно, сказочный рай обжор и пьяниц.

В европейской перспективе этот слой памятников представляет собой русскую версию смеховой культуры средневековья, Ренессанса и барокко, блистательно отразившейся у Рабле, Эразма Роттердамского («Похвала Глупости») и Гриммельсгаузена («Симплициссимус»). В эпоху барокко смеховая литература расцвела и у западных славян. Польша, ориентировавшаяся на немецкие образцы, пережила этот расцвет в первой половине XVII в.; но и позднее сочинения этого рода не исчезли из литературного оборота. Смеховая культура оставила отчетливый след и на Украине.

Именно «Сказание о роскошной житии и веселии» доказывает, что между Западной Европой и Русью существовали соединительные звенья. Смеховой маршрут «до тово веселья», путь-небылица петляет по Малой Польше и Мазовии, по Швеции (Стекольна — Стокгольм) и Лифляндии, Литве и украинским городам, оканчивается в Крыму (Кафимской — Феодосия), но ни разу не заходит в Великую Россию. Начинается он в Кракове, а Малая Польша и ее столица Краков — средоточие польской смеховой культуры. Возможно, среди продукции краковских типографий и надлежит искать прототип «Сказания», тем более что в нем есть несколько полонизмов. Однако, если такой прототип и существовал, он был коренным образом переделан — настолько «Сказание» насыщено русскими бытовыми реалиями.

«Сказание» — это антиутопия; следовательно, здесь пародируется жанр утопии. В XVI–XVII вв. этот жанр культивировали Томас Мор и Кампанелла (от первого, по названию выдуманной) им острова, и пошло название жанра). Но Древняя Русь не создала и не усвоила утопий ренессансного и барочного типа, хотя их отзвуки и слышны в публицистике Ивана Пересветова и Федора Карпова. Вплоть до Петровской эпохи читатель продолжая пользоваться сохранявшимися в книжном обороте средневековыми сказаниями о земном рае, о царстве пресвитера Иоанна, о «рахманах» — гимнософистах. Однако нельзя считать, что иноземное по происхождению «Сказание» на русской почве «потеряло» пародируемый объект.

Если русская литература не знала жанра утопии, то его знала русская устная культура, и дело здесь не в фольклорной царстве с кисельными реками и молочными берегами. В XVII в. ходило много слухов о далеких привольных странах — о Мангазее, «серебряных и золотых островах», Даурии, о богатом острове на «Восточном океане». Там «хлеб, и лошади, и скот, и свиньи, и куры есть, и вино курят, и ткут и прядут со всего с обычая с русского», там много земли непаханой и никто не берет податей (см.: Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII–XIX вв. М., 1967. С. 290–294). Вера в эти легенды была столь сильна, что во второй половине XVII в. тысячи бедняков, целые сибирские села и остроги снимались с мест и бежали неведомо куда. За Уралом особые заставы тщетно старались перенять беглецов.

В этом контексте «Сказание» обретает свойство пародии. Оно разрушает веру в царство изобилия и свободы. Оно пользуется смеховыми средствами, но это горький смех бедняка, который знает, что ему никогда не проникнуть в мир сытых.

«Сказание» печатается по единственному известному его списку — РНБ, О.XVII.57, рубежи XVII–XVIII вв., л. 259–266. Этот список был впервые опубликован гр. Г. Кушелевым-Безбородко (Памятники старинной русской литературы. СПб., 1860. Вып. 2. С. 457–458) и затем неоднократно воспроизводился по этой публикации, например: Русская демократическая сатира XVII века. М.; Л., 1954; изд. 2-е, доп. М., 1977; Изборник (Сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969. Между тем публикация 1860 г. изобилует пропусками и грубейшими ошибками (вместо «крюками» — «и руками», вместо «там зимы» — «той земли», вместо «и росы» — «грозы», вместо «блюды» — «ключи», вместо «груздей» — «грушей» и т. п.). Эти ошибки, к сожалению, повторялись во всех изданиях памятника.

20

Этот литературный памятник представляет собой действительную сатиру, объект которой — главный герой «Сказания». В пословицах и поговорках, прочно связавших «Саву» с «худой славой», это имя было своего рода маркирующим признаком балагурства, в «Сказании» оно, скорее всего, — сатирический смеховой псевдоним.

По характеру темы и ряду реалий «Сказание о попе Саве» датируют серединой XVII в.

Текст «Сказания о попе Саве» печатается по списку ГИМ, собр. Забелина, № 536 (855), XVII! в. (с добавлениями отдельных чтений — они даны курсивом — по списку РГБ, собр. Тихонравова, № 486. л. 47 об.–49 об., XVIII в.), издававшемуся ранее В. П. Адриановой-Перетц (Русская демократическая сатира XVII века. Изд. 2-е. доп. М., 1977. С. 55–57). Стр. 412.

21

Этот литературный памятник (упомянутый в источниках в 1640 г., следовательно, созданный не позже пер. пол. XVII в.) дошел до нас во множестве вариантов, среди которых есть как прозаические, так и стихотворные; известно также несколько сказочных выражений его основного мотива. Смеховой эффект «Сказания» достигается путем «выворачивания наизнанку» благочестивой ситуации исповеди. Этот мотив знако́м многим европейским литературам средневековья. В декоративном убранстве готических храмов присутствует изображение лиса в монашеской или даже епископском облачении, проповедующего с кафедры курам или гусям, — сцена, восходящая к сюжету средневекового французского «Романа о Лисе», где об одном из главных его персонажей, Ренарлине (Лисенке) рассказывалось, как, убелжав из монастыря, он приманивал гусей чтением «проповедей». Наше «Сказание о куре и лисице» — одна из версий этого европейского сюжета. Ни в коем случае не следует видеть здесь сатиру на Церковь; надо знать, что в средневековье лис считался одним из олицетворений дьявола. Русские «Физиологи» и европейские «Бестиарии» так объясняли этот символ: голодный лис притворяется мертвым, но стоит курам приблизиться к нему, как он разрывает их в клочья.

В настоящей издании печатается старший вариант прозаической редакции «Сказания о куре и лисице» по списку ГИМ. собр. Забелина, № 536 (855), л. 51–55, XVIII в. (с исправлением отдельных чтений по другим спискам), издававшемуся ранее В. П. Адриановой-Перетц (Русская демократическая сатира XVII в. Изд. 2-е, доп. М., 1977 С. 58–62).

22

Древнерусская «Повесть о бражнике» представляет собой один из вариантов широко распространенного в литературе сюжета о том, как герой путем спора добивается себе места в раю. В западноевропейских литературах этот сюжет представлен французский фабльо XIII или XIV в. о виллане (крестьянине), добившемся рая («Du villain qui conquis tparadis par plait»); несколько более поздней немецкой новеллой о мельнике («Wy der molner in das hymmelrich quam ane unsers herren godes holffe et cetera») и многочисленными шванками о том, почему ландскнехты попадают не в ад, а в рай; а также написанным на латинском языке «Отшельником» Антонио де Феррариса (Галатео) 1496 г. Определить непосредственный источник древнерусской Повести и механизм переноса этого сюжета на русскую почву пока не представляется возможным — «Повесть о бражнике» обнаруживает черты сходства с разными западноевропейскими вариантами, касающиеся в первую очередь композиции произведения и отдельных содержательных элементов, и в то же время абсолютно самостоятельна в трактовке образа главного героя и в формулировке своей основной идеи (см. об этом: Семячко С. А. Древнерусская «Повесть о бражнике» и западноевропейские варианты обработки этого сюжета // Немцы в России: Проблемы культурного взаимодействия. СПб., 1998. С. 7–13). В древнерусской повести с ее главным персонажей — пьяницей — на первый план выходит отнюдь не социальный аспект, как во французской фабльо, и не смеховое начало, как в немецких новеллах, а идея гуманистическая, мысль о том, что всякий человек, вне зависимости от его добродетелей и социального статуса, имеет право на Божие милосердие.

«Повесть о бражнике» возникла, скорее всего, в самом конце XVI в. Во всяком случае наиболее ранний ее список (при этом далеко не первоначальный) датируется рубежом XVI–XVII вв. О популярности Повести говорит ее распространенность — сейчас известно более пятидесяти списков этого произведения XVII–XIX вв. Как и все тексты сатирической традиции, «Повесть о бражнике» отличается высокой вариативностью: согласно последней текстологической классификации (О. Н. Фокиной), выделяется восемь основных редакций, каждая из которых подразделяется на несколько видов или вариантов. Такая изменчивость текста Повести во многом обусловлена ее композицией: произведение представляет собой цепочку диалогов, количество которых может быть легко уменьшено или увеличено в зависимости от тех задач, которые ставит перед собой каждый конкретный переписчик. Так же меняется от списка к списку и состав обвинений, которые предъявляет бражник своим оппонентам, что позволяет нам охарактеризовать степень начитанности отдельных редакторов или переписчиков, так как за каждой фразой бражника стоит определенный канонический или апокрифический источник. Эта насыщенность текста повести цитатами, значимость каждой цитаты, их роль в тексте не позволяют безоговорочно относить «Повесть о бражнике» к памятникам демократической сатиры. Демократичен в повести лишь ее герой. Что касается создателей и читателей повести, то в данном случае картина совершенно иная. Очевидно, что автор повести и ее многочисленные редакторы — люди высокой книжной культуры и рассчитан текст на такого же подготовленного читателя. Как показала О. Н. Фокина, сознательное прикрепление повести к сатирической смеховой традиции происходит лишь в начале XVIII в. и сборники с «Повестью о бражнике» XVII в. значительно отличаются по своему составу от более поздних (подробно см. об этом: Фокина О. Н. Литературная история «Повести о бражнике» и проблемы народной книги. Новосибирск, 1995).

В настоящей издании Повесть публикуется по списку РНБ, О.XVII.57, л. 158–162 об., первой четверти XVIII в.

23

«Сказание о крестьянской сыне» — яркая сатирическая новелла XVII в. Динамическое развитие сюжета, фигура главного героя-плута, парадоксальное столкновение его речей, основанных на текстах Св. Писания, и действий, пародирующих эти тексты, сделали повесть популярным чтением демократических низов и в XVII, и в XVIII вв.: почти каждый из семи известных списков повести (сохранились только списки XVIII в.) является самостоятельной творческой переработкой, иногда пересказом, раннего текста. Время возникновения «Сказания» в настоящее время определено достаточно точно: до 1620 г.; установлено, что в известных «Прописях» попа Тихона в составе его скорописной азбуки 1620 г. (в настоящее время они хранятся в Лондоне, в Бодлеанской библиотеке; текст «Прописей», изданных в 1864 г., привлек внимание Н. С. Лескова, опубликовавшего в 1890 г. статью — «Прописи попа Тихона (Литературный памятник XVII века)») имеется выписка из «Сказания» (Демкова Н. С. Фрагмент «Сказания о крестьянской сыне» в записи 1620 г. // Культурное наследие Древней Руси. М., 1976. С. 172–175).

Текст публикуется по полному списку второй четверти XVIII в. — РГБ, собр. Н. С. Тихонравова, №361, л. 187 об.–190, с необходимыми исправлениями.

24

Смеховая литература избирала в качестве пародируемого образца самые обиходные жанры. Одним из них были лечебники, книги медицинского содержания. Это, разумеется, не пародия на медицину, а замкнутая в себе небылица, чепуха, построенная по схеме лечебника. Излюбленный стилистический прием смеховой литературы, оксюморон (соединение противоположных по значению слов или фраз), то и дело встречается в «Лечебнике на иноземцев» («потеть 3 дни на морозе нагому»; «поутру рано, после вечерень» и т. д.).

Хотя пародийные «Лечебники» дошли до нас в списках не раньше XVIII в., есть основания считать, что время их сложения следует отнести к XVII столетию.

Текст публикуется по списку: РНБ, Q.XVII.96, л. 27–29 об., издававшемуся ранее В. П. Адриановой-Перетц (см.: Русская демократическая сатира XVII века. Изд. 2-е, доп. М., 1977.

25

«Роспись о приданом» пародирует форму действительно существовавших в русском быту таких памятников письменности, как свадебные «сговорные» записи, в которых обстоятельно описывались все предметы, даваемые за невестой в приданое. Как и в прочих памятниках смеховой культуры, смех здесь не является инструментом сатиры, а представляет тот вид веселья, который строится на абсурдных, небыличных ситуациях.

Дошедшие до нас списки «Росписи о приданом» датируются XVIII в. Мы публикуем текст старейшей редакции этого памятника, которая, хоть и дошла в записи XVIII в. (1733 г.), но единодушно относится исследователями к XVII в.

Текст был впервые издан И. Е. Забелиным (Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Изд. 2-е. М., 1872. С. 430–433); затем опубликован по этому изданию В. П. Адриановой-Перетц в «Русской демократической сатире XVII века» (см.: Изд. 2-е, доп. М., 1977. С. 97–99); мы издаем его по этой последней публикации.

26

«Сказание» — эротический диалог юноши и девушки. Время возникновения его следует относить к середине–второй половине XVII в. Некоторые исследователи считают «Сказание» записью устного текста. Но среди сравнений встречается сугубо книжный образ: Роксана — жена царя Александра Македонского — героиня литературного памятника. Больше оснований поэтому считать данное произведение литературный текстом, возникшим в демократической среде, диалогический характер которого и сниженная, подчас даже вульгарная, лексика создают впечатление о его устном происхождении. «Сказание» дошло до нас в 5 списках, сильно отличающихся друг от друга, что объясняется диалогическим характером произведения. По списку XVIII в. РНБ, собр. ОЛДП, № О.CXXXII «Сказание» было издано Хр. Лопаревым («Сказание о молодце и девице». Вновь найденная эротическая повесть народной литературы). Изд. ОЛДП, 1894. По списку XVII в. БЛН, 33. 4. 32 текст был издан В. И. Срезневским (Сказание о молодце и девице по сп. XVII в. Библиотеки Академии паук // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. СПб., 1906. Т. XI. Кн. 4. С. 79–90). Во втором тексте после слов девицы, разрешающей молодцу остаться, и слов молодца о том, что девица уподобилась «первым женам», говорится, что девица обратилась за советом к «нянюшкам и мамушкам» — принять ей молодца или нет. В этом же списке среди «первых жен» дополнительно названа Василиса, жена богатыря Ставра Годиновича (в тексте описка — «Василисты Ставровы жены Годунова»), героиня былины об этом богатыре, славящаяся красотой, умом и смелостью.

Текст «Сказания» публикуется по списку РНБ с исправлением ошибок и описок по списку БАН. Графика и система написаний конечных ъ и ь в рукописи расшифровке не поддается. Поэтому, за исключением четких обозначений конечных ъ и ь, они опущены.

27

Как и «Сказание о молодце и девице», «Притча о старом муже» носит диалогический характер. В древнерусской литературе широкое распространение имели произведения о женской злобе и женском коварстве. Отражение средневековых представлений о женском коварстве проскальзывает и в «Притче», но в этом произведении XVII в. бесспорно можно видеть определенную симпатию автора к молодой девице, отвергающей притязания на ее молодость богатого старика, налицо здесь и явное осуждение неравного брака. И по характеру построения сюжета, и по лексике «Притча» перекликается со «Сказанием о молодце и девице». Не случайно Хр. Лопарев опубликовал ее как приложение к изданию текста «Сказания».

Текст «Притчи» публикуется по списку: РНБ, Q.XVII.41 (Сборник-конволют конца XVII в., л. 38 об.–41 об.).

28

Название тексту дано первыми издателями («Памятники старинной русской литературы», издаваемые гр. Григорием Кушелевым-Безбородко, под ред. Н. Костомарова. СПб., 1860. Вып. 2. С. 409). Определить жанр «Сказки» невозможно. Неясно — полный это текст или же отрывок более обширного сочинения. Переписчиком он во всяком случае воспринимался как текст законченный и полный: в рукописи он завершается рисованной концовкой. «Сказка» дошла до нас в составе сборника из произведении занимательного чтения. Сборник составлен и в значительной части переписан подьячим Троицко-Сергиева монастыря Аифимом Шешковым в 1698 г. (РНБ, собр. Погодина, № 1772). В. П. Адрианова-Перетц высказывала предположеине, что «Сказка» представляет собой литературную пародию на входившие в моду в XVII в. приключенческие романы-сказки (Бова Королевич, Еруслан Лазаревич). А. М. Панченко определяет «Сказку» как ритмизованную пародию на богатырскую тему вообще и думает, что этот текст — запись фольклорного произведения. Обращает на себя внимание отличная осведомленность автора «Сказки» в воинской терминологии): ряд терминов военного обихода встречается только здесь. Таким образом, есть основание полагать, что «Сказка» возникла в воинской среде. Помимо «Памятников старинной русской литературы» текст изд.: Дмитриев Л. А. «Сказка о некоем молодце, коне и сабле» //ТОДРЛ. 1983. Т. 37. С 305–310.

Текст издается по рукописи: РНБ, собр. Погодина, № 1772, л. 188 об.–190 об. Явные описки исправлены и отмечены курсивом.

29

Стихотворное послание (название принадлежит его первому публикатору) выявлено в составе Азбучного письмовника (рукопись первой трети XVII в.) А. С. Деминым (ТОДРЛ. Т. XXI. М.; Л., 1965. С. 76–77). «Послание» полностью сохраняет все этикетные формулы эпистолярного обращения, напоминая по форме иронические и сатирические стихотворные послания начала XVII в. («Послание дворительное недругу», «Послание дворянина дворянину»). По содержанию «Послание» представляет собой любопытную литературную и социологическую параллель к «Азбуке о голом и небогатом человеке», являясь в то же время одним из самых старших (и оригинальных) вариантов разработки темы «блудного сына» в литературе XVII в.

Текст публикуется по единственной рукописи — РНБ, Софийское собр., № 1546, л. 120–120 об.

30

«Послание» — яркий текст из репертуара «приказной школы» русского стихотворства XVII в., открытой А. М. Панченко. Единственный список «Послания» был найден А. С. Деминым в сборнике анонимных силлабических вирш первой половины XVII в. (ТОДРЛ. Т. XXI. М.; Л., 1965. С. 78–79). «Послание к звавшим» напоминает о типе «осудительных» посланий к друзьям, встречающихся в письмовниках, однако заметно отличается от них отсутствием формул, обычных для эпистолярного жанра, и конкретностью изображения бытовой ситуации (гости, приглашенные на обед и рассчитывающие на «чарку вина», только «ноги загрязнили», «да на избные окна посмотрели» и, постоя в у запертых ворот, ушли прочь, так как хозяина не оказалось дома). Гибкий раешный стих передает почти разговорную речь, сохраняя интонацию насмешки над хвастовством адресата и выражая явно юмористическое отношение автора к случившемуся. Разноречие между текстом стихотворного послания, обращенного к одному адресату («государю»), и его заглавием в рукописи, где послание адресовано многим («звавшим»), объясняется, по-видимому, фактом включения текста частного послания в стихотворный письмовник, где реальное послание стало функционировать в качестве эпистолярного образца «на случай».

Текст публикуется по рукописи: ГИМ, собр. Е. В. Барсова, № 470, л. 26–27 об.

31

Тема шуточного стиха — проделки младшего клира во время богослужения («крылошанин» и пономарь украли кутью, предназначенную для поминовения). Это острая бытовая зарисовка, характерная для литературы XVII в. (первая публикация Демковой Н. С. в ТОДРЛ. М.; Л., 1965. Т. XXI. С. 94–95). Автором стиха, рассчитанного на смеховой эффект, был, по-видимому, кто-то из этой же среды низших церковнослужителей, возможно певчих (в заглавии помечено: «Выписка из крыласких книг», то есть книг, использовавшихся на клиросе). Стих датируется приблизительно второй половиной XVII в., известен в нескольких списках XVII–XVIII вв. Публикуется по рукописи конца XVII в. — РНБ, Соловецкое собр., № 1 113/1222, л. 3 об.–4.

32

В древнерусской литературе немало назидательных сочинений, обличающих пьянство. «Послание к некоему иноку о Хмеле», одно из самых поздних сочинений такого рода, широко использует тексты, написанные ранее. Был ли его автором Матфей, чье имя фигурирует во вступлении к «Посланию», с уверенностью сказать нельзя, так как в тексте вступления это имя чередуется с «имярек», но несомненно пишущий был человеком начитанным: в качестве источников он использует и «Слово о Хмеле» (БЛДР. Т. 7. С. 488–491:579), и повесть о происхождении винокурения, и некоторые слова и поучения против пьянства. При этом он умело перерабатывает знакомый ему материал, добиваясь целостности произведения.

В решении нравственных проблем автор придерживается традиционной христианской доктрины, согласно которой человек свободен в своем выборе пути — выборе добра или зла, порока или добродетели — и несет сам ответственность за свой выбор. Традиционным является и обращение безымянного героя притчи, включенной в «Послание», от греха к спасению: оно происходит благодаря вмешательству свыше. В связи с этим и Хмель, грозный искуситель человека, неотвратимый и необоримый в «Слове о Хмеле», где он был персонификацией судьбы, злой доли, под пером автора «Послания» приобретает сходство с бесом, которого можно победить молитвой и постом.

Стремление следовать традициям обнаруживается и в языке памятника, причем образцом для подражания автор избирает высокую литературу: отдав дань приличествующему самоуничижению, посетовав на отсутствие «слагательного разума», он демонстрирует затем владение целым арсеналом средств художественно украшенной речи: здесь и ряды синонимов, и сочетания однокоренных и близких по звучанию слов, и параллелизм, и стилистическая симметрия. В игре словами автор доходит почти до балагурства («не боголюбца, но хмелелюбца, не постолюбца, но покоелюбца»), казалось бы, неожиданного в соседстве с книжными стилистическими приемами. Однако это соответствует общей тенденции текста: «Послание» сочетает обобщенность описания судьбы героя с натуралистическими подробностями в изображении поведения и состояния захмелевшего человека, дидактику с занимательностью и усилением повествовательности (по сравнению со «Словом о Хмеле»); оно обнаруживает также наибольшую снисходительность к человеческим слабостям среди других произведений на общую с ним тему.

«Послание к некоему иноку о Хмеле» публикуется по списку XVII в., найденному Н. С. Демковой, — БАН, Тек. пост. 613, л. 255–269.

33

Текст найден и впервые издан Д. С. Лихачевым (ТОДРЛ. М.; Л., 1957. Т. XIV. С. 423–426), датировавшим «Стих» концом XVII в. (не ранее 1684 г.). Четкая социальная позиция автора, защитника «убогих» ( Д. С. Лихачев считает, что им мог быть один из безымянных «малых» патриарших певчих, положение которых было особенно тяжелым), а также острая постановка проблемы бедности и бесправия делают «Стих» одним из выдающихся образцов демократической обличительной литературы конца XVII в.

«Стих» — подобно «Посланию дворительному недругу» и «Сказанию о попе Саве» — написан «раешником», с двухчастной структурой стиха и синтаксической контрастной противопоставленностью обеих частей («Чернцы бы и умны, но да нравы дурны»); такая конструкция фразы делает ее почти афоризмом, усиливает обличительный пафос «Стиха» и способствует сатирическим целям изображения действительности.

Текст издается по единственному списку конца XVII в. — РНБ, собр. ОЛДП, Q.490, л. 124 об.–126.

34

Повесть о житии Варлаама Керетского — яркий образец севернорусского народного жития. «Повесть» делится на две части. Первая, рассказ о грехопадении и подвиге Варлаама, была составлена в конце XVI–начале XVII в. В 60-е гг. XVII в. к этой части была присоединена вторая часть — рассказы о посмертных чудесах Варлаама. В основе рассказа о самом Варлааме лежит местная легенда о священнике, убившем из ревности жену и наложившем на себя тяжкое испытание, чтобы искупить свой грех. Писатель Б. Шергин передает содержание слышанной нм в юности в Архангельске «Старины о Варлааме Керетском»: красавица жена Варлаама изменяла мужу с любовником, скандинавом Олафом (или Фарлафом). Варлаам убил жену, пришел с ее трупом на корабль Олафа, перебил всех, кто там был в это время, и стал на этой ладье с трупом жены плавать по морю (Шергин Б. Запечатленная слава. Поморские были и сказания. М., 1967. С. 230–232). Устные предания романического характера о Варлааме сохранились на побережье Белого моря до наших дней. Среди моряков-поморов бытовало представление о Варлааме как о святом, который приходит на помощь всем, терпящим бедствие на море. Об этом писал С. Максимов в книге «Год на Севере» (1859), отмечает это и первый издатель «Повести о житии Варлаама Керетского» П. В. Знаменский (Повесть о преподобном Варлааме Керетском // Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук. 1893. Т. 55. С. XV–XXI). Вторая половина «Повести» и представляет собой бесхитростные, наполненные реалиями рассказы о тяжелых, полных опасностях буднях моряков-поморов. Их местный характер и колорит проявляются не только в обилии диалектных слов и мореходной терминологии, но и в географических реалиях. Помимо широко известных географических пунктов (Кола, Святой Hoc, Соловецкие острова, Каргополь, Двина) встречаются названия таких поселений и географических местностей, которые известны только жителям Беломорья: Чупская губа, село Кереть, Соностров (небольшой остров в 30–40 км на юго-восток от Керети по побережью Кандалакшского залива, куда керетчане до сих пор ходят на тони ловить рыбу), Шарапов наволок (Шарапов мыс, мимо которого проходит водный путь из Керети в Соностров).

Повесть о житии Варлаама Керетского публикуется по списку РНБ, Соловецкое собр., № 182 (Сборник второй половины XVIII в., л. 155–160 об.) с исправлениями явных ошибок по другим спискам «Повести». Научное издание текстов «Повести» по всем спискам см.: Дмитриев Л. А. Повесть о житии Варлаама Керетского // ТОДРЛ. М.; Л., 1970. Т. 25. С. 178–196. стр. 448.

35

«Житие Артемия Веркольского» — одно из замечательных севернорусских житий, героем которого выступает не подвижник, посвятивший жизнь защите и прославлению христианства, а простой человек, «народный святой». Крестьянский отрок Артемий из Пинежского села Веркола, убиенный молнией во время земледельческих работ, не успел ничем прославиться, но горестная судьба мальчика привела к его почитанию сначала как местного святого, а затем он был причислен к лику общерусских святых.

Исследованию литературной истории жития посвящен одни из разделов монографии Л. А. Дмитриева (см.: Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера как памятники литературы XIII–XVII вв. Л., 1973. С. 249–261). Первые записи о святом, не дошедшие до нас, могли появиться не ранее 1577 г., когда произошло обретение нетленных мощей отрока, захороненного в лесу «одаль церкви». Очевидно, сразу после обретения мощей св. Артемия начинается его местное почитание. Об этом свидетельствует упоминание о нем в нач. XVII в., еще до составления известной нам 1-й редакции жития, в «Видениях Евфимия Чакольского 1611–1614 гг.» (см. наст. изд.: т. 14, с. 220–237, 706–710) — памятнике местной литературы, в котором отрок является в видении одному из персонажей, ищущему исцеления.

Первая дошедшая до нас редакция жития с 53 чудесами и служба святому были составлены около 1618 г., после официального освидетельствования мощей Артемия Веркольского. Самый ранний из известных на сегодняшний день список этой редакции относится к 30-м гг. XVII в. (РГБ, ф. 304, № 696), и создан он иноком Троице-Сергиева монастыря, книгописцем Германом (Тулуповым). Таким образом, св. Артемий Веркольский очень быстро приобретает общерусское почитание, о чем говорит и значительное число списков жития святого (около 100), созданных в самых различных уголках России. Последующие редакции памятника, как показал Л. А. Дмитриев, характеризовались прежде всего добавлением новых чудес святого, сам текст жития не претерпел изменений. Продолжение литературной истории памятника непосредственно связано с Артемиево-Веркольским монастырем, который был основан ок. 1645 г. неподалеку от Кевролы — административного центра Кеврольского и Мезенского уездов, вверх по течению реки Пинеги, напротив Верколы — родины святого отрока (см.: Савельева Н. В. «Житие Артемия Веркольского» в рукописной традиции Веркольского монастыря //ТОДРЛ. СПб., 1999. Т. 51. С. 365–376). 2-я редакция жития с 72 чудесами была написана ок. 1648–1649 гг., в период утверждения монастыря, укрепления его позиций и авторитета у местного населения. Поводом для ее создания послужило перенесение мощей святого из мирской церкви в монастырский храм. Возможно, новые чудеса были записаны иноком монастыря Антонием (Ловцовым), с именем которого связана рукописная традиция Веркольского монастыря этого периода. 3-я редакция с 85 чудесами «Жития Артемия Веркольского» составлена ок. 1700 г. иеромонахом Веркольского монастыря Антонием (Поповым), управлявшим Веркольским монастырем во время его наибольшего расцвета.

«Житие Артемия Веркольского» продолжает традиции новгородской агиографии. Героями чудес и различных исцелений выступают прежде всего крестьяне, жители окрестных деревень, в самих чудесах отражается быт севернорусской деревни, жизнь простых землепашцев, рыбаков и охотников. В то же время в истории текста жития ясно выделяются два периода, отразившиеся и в литературных особенностях различных временных пластов памятника. Первый период — это написание событийной части жития и первых 53 чудес святого — т. е. 1-й редакции «Жития Артемия Веркольского». Перед неизвестным нам автором, создававшим около 1618 г. житие по заказу новгородского митрополита Макария, и судя по всему при новгородской митрополии, стояла трудная задача — на основании имевшихся у него сведений о чудотворениях объяснить святость мальчика, не проявившего себя в традиционном христианском подвиге. Святой Артемий Веркольский был причислен к лику новоявленных праведников, и именно эта основа его святости — праведность — должна была быть отражена в жизнеописании отрока. Отсюда столь формализованный, нарочито этикетный стиль событийной части, единственными реальными фактами которой являются соответствующие канону отказ от детских игр и земледелие — работа в поле 12-летнего отрока. Несмотря на экспрессивное описание стихии — грозы, во время которой погиб св. Артемий, автору жития не удалось отразить причины изначального местного прославления пинежского мальчика — народного почитания убитых молнией как страстотерпцев во имя Бога. С одной стороны — это смерть без покаяния, смерть, не соответствующая христианским канонам, с другой — это смерть, свершившаяся по воле Божией, — «Артемий является как чистая жертва, угодная Богу, приближаясь к чину святых страстотерпцев» (Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 212). Но в изложении автора жития причиной гибели святого служит не удар молнии как физическое явление, а страх, ужас отрока перед грозой — воплощением Божьего величия.

Вступление и событийная часть Жития Артемия Веркольского являются «ярким образцом искусственности, нарочитости употребления риторических приемов в угоду требованиям жанровых канонов» (Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера... С. 255). Вступление компилятивно по своей структуре, оно буквально соткано из пересказа, в начале дословного, вступительной части «Исторической Палеи» (см.: Попов А. Книга бытиа небеси и земли: (Палея историческая с приложением Сокращенной палеи русской редакции) // ЧОИДР. 1881. Кн. 1. С. 1) и «Символа веры». Столь же невыразительны и первые 53 чуда, очень краткие, схематичные, похожие по языку и композиции друг на друга. Эти чудеса несомненно были стилистически обработаны, унифицированы при создании 1-й редакции жития и не в полной мере отражают те рассказы (или записи), которые легли в их основу.

Второй период литературной истории памятника связан с его бытованием в тех местах, где прославился святой Артемий Веркольский. Именно в ряде чудес, дополненных в Веркольском монастыре или при местных приходских храмах, в рассказах об истории монастыря можно найти те бытовые подробности и яркие детали, в которых и заключается по существу самоценность Жития Артемия Веркольского как памятника севернорусской агиографии.

Мы публикуем текст 3-й редакции памятника по списку нач. XVIII в. (БАН. Арх. Д. 351), созданному в Веркольском монастыре иеромонахом Антонием (Поповым). Ошибки списка исправлены по еще одному списку руки иеромонаха Антония (РНБ. Q.I.907). Все исправления выделяются курсивом.

36

«Повесть о начале Красногорского монастыря на Пинеге» — под таким названием вошло в исследования по древнерусской литературе сказание о двух иконах Богородицы, прославившихся в Черногорском (позднее Красногорском) монастыре, который был основан в 1603 г. в низовьях реки Пинеги. Явление чудотворной иконы Богородицы Владимирской послужило поводом для основания монастыря, чудотворная икона Богородицы Грузинская прославила Красногорский монастырь далеко за пределами Русского Севера.

Все исследователи, обращавшиеся к повести (П. М. Строев, В. О. Ключевский, О. А. Белоброва, А. Эббингхауз), были единодушны во мнении, что уже первоначальная редакция произведения включала в себя рассказ об этих иконах. Об этом свидетельствуют риторические вступления и заключения в обеих частях повести, стилистически однородные географические описания Двинской земли в одной и Иверской — в другой части, стилистически сходные описания икон. Вероятно, существовали какие-то первоначальные записи об иконе Богородицы Владимирской и истории основания монастыря, которые были стилистически обработаны и включены в основную канву повести, но эти записи нам неизвестны. Историю же прославления второго чудотворного образа — Богородицы Грузинской — можно достаточно полно представить на основании сохранившихся источников.

История общерусского почитания иконы Богородицы Грузинской, в том числе и литературная, развивалась вне монастырской традиции, по купеческой линии. В ней можно выделить два самостоятельных периода. Первый период связан с ярославским купцом Георгием (Третьяком) Лыткиным, который в 1629 г. вложил в монастырь чудотворную икону, вывезенную из Персии, а впоследствии выделял деньги на монастырское строительство и почти полностью создал монастырское книжное собрание. Замечательно, что покровительство обители и прежде всего принесение сюда иконы Богородицы Грузинской для Георгия Лыткина было продолжением семейной традиции. Его старший брат, гость Василий Лыткин, также вложил в 1610 г. спасенную от иноверцев (в данном случае — интервентов, во время борьбы земского ополчения с тушинцами в Верхней Поволжье) чудотворную икону Богородицы Казанскую во вновь построенную церковь, ставшую первым храмом основанного впоследствии женского монастыря под Ярославлем (см.:Солодкин Я. Г. «Сказание вкратце о новом девичье монастыре, что в Ярославле в остроге большой осыпи, и о чюдотворном образе Пречистыя Богородицы» // Словарь книжников и книжности Древней Руси. СПб., 1998. Вып. 3. Ч. 3. С. 383–385). Первоначальная запись истории принесения иконы Богородицы Грузинской в монастырь и первых 15 чудес от этой иконы, очевидно, была сделана в монастыре кем-то из присланных Георгием Лыткиным людей. Этот текст сохранился в двух списках (РГАДА, ф. 181, оп. 1, № 748 и РГБ, ф. 173. 1., № 202), он имеет самозаглавие «Сказание о пришествии чюдотворныя и многоцелебныя иконы Пресвятыя Владычица нашея Богородица и Приснодевы Мария, херувимскаго Царя Матере, честнаго и славнаго ея Одигитрия из Кизылбаш в Рускую землю» (исследование и публикацию текста см.: Савельева Н. В. К истории текста Повести о Черногорском монастыре // ТОДРЛ. СПб., 2006. Т. 57. С. 545–548:566–568). Именно он лег в основу Повести о начале Красногорского монастыря.

Второй период в прославлении иконы Богородицы Грузинской связан с пинежанами по происхождению, купцами Щепоткиными (документальные источники о промышленной деятельности пинежан Щепоткиных собраны в работе: Воскобойникова Н. П. Род крестьян Щепоткиных // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1983. Вып. 15. С. 129–144). Род Щепоткиных ведет свое начало с кон. XVI в. Среди его представителей были купцы гостиной сотни, торговые люди средней и мелкой руки и простые крестьяне. В первой половине XVII в. Щепоткины владели землями в Кеврольском и Двинском уездах по рекам Пинеге и Мезени. В царствование Михаила Федоровича был зачислен в гостиную сотню первый представитель этого рода — Богдан Семенович Щепоткин, однако он не сразу переселился в Москву, а некоторое время продолжая жить в Кеврольском уезде. Вторым из Щепоткиных, зачисленный в гостиную сотню, а впоследствии получившим звание гостя, был его сын Иван Богданович Щепоткин. По-видимому, сближение Ивана Богдановича Щепоткина с монастырем изначально строилось на основе деловых контактов. Именно в период управления игумена Сергия Поряднина (1644–1659 гг.) монастырь быстро развивается в хозяйственной отношении. Настоятель Сергий добился права снаряжать промысловые суда для добычи сига, семги около Пустозерского острога, моржей, тюленей, белуги по берегам Белого моря, на Новой Земле монастырские иноки и послушники промышляли белых медведей и песцов. Промысловые суда снаряжались на деньги, пожертвованные во время вывоза иконы Богородицы по городам России. Сбыт товаров доверялся одному из вкладчиков, монастырские амбары строились также в торговых пунктах Мезени, Холмогор, Архангельска. В это же время здесь торговали и купцы Щепоткины. Через промысловую торговлю и произошло сближение Щепоткиных с Красногорским монастырей. Чудеса, свершавшиеся в монастыре, не могли оставить равнодушным благочестивого купца Ивана Щепоткина, а имеющиеся у него знания и несомненный писательский дар позволили ему создать историю монастырских святынь и способствовать в дальнейшем прославлению чудотворной иконы далеко за пределами его родных мест.

В 1645 г., как свидетельствует сохранившаяся в одном списке авторская запись (ГИМ, собр. Уварова, № 544, л. 229–229 об.), Иван Богданович Щепоткин написал 1-ю редакцию Повести о начале Красногорского монастыря. Это была редакция с 15-ю чудесами, в основу которой положено упоминавшееся уже «Сказание о пришествии...». В дальнейшем Иван Щепоткин дополняя текст новыми чудесами. Всего им было записано 31 чудо, в том числе два, свершившиеся от копии монастырской иконы, которая была создана в Москве и поставлена в церкви Св. Троицы в Никитниках. Прихожанами этой церкви были купцы Щепоткины, имевшие в Москве в Китай-городе свой дом и торговые лавки.

Литературные достоинства повести, особенности словоупотребления автора и характер использования им своих источников позволяют причислить Ивана Богдановича Щепоткина к тому кругу писателей и книжников, которые умело демонстрировали в своих трудах ученость и эрудицию, основанную на совершенном знании свода накопленных к середине XVII в. памятников славянской книжной культуры. Повесть насыщена цитатами и реминисценциями из Писания, параллелями из библейских сюжетов, отсылками к памятникам древнерусской литературы (Киево-Печерскому патерику, Повести о царице Динаре, Сказанию о даре шаха Аббаса).

В последние годы жизни (1654–1661/62) Иван Богданович Щепоткин служил в Москве дьяком Приказа печатного дела и имел определенные контакты со справщиками Печатного двора, что позволило ему способствовать дальнейшему прославлению чудотворной иконы, просиявшей в его родных местах, — он составил проложную редакцию повести и, вероятнее всего, был инициатором включения ее в печатный Пролог. Впервые повесть была опубликована в Прологе, вышедшем на Печатной дворе в 1659–1660 гг.

Чудотворная икона Богородицы Грузинская быстро приобрела общерусское признание. В 1650 г. по повелению митрополита Новгородского и Великолуцкого Никона было установлено 22 августа общерусское празднование в честь принесения иконы в Красногорский монастырь, для которого написана служба. С монастырской иконы уже в XVII в. было сделано несколько копий, которые также оказались чудотворными и имели в дальнейшем свою историю, прославляя храмы и монастыри Москвы, Ярославля; одна из копий прославилась в Раифской Богородицкой пустыни под Казанью. Более других почиталась чудотворная копия с иконы, находящаяся в церкви Св. Троицы в Никитниках. Чудо, свершившееся от этой копии, которое спасло одного из жителей Москвы от свирепствовавшей в городе чумы, поставило ее в один ряд с Богородичными иконами, прославившимися именно во время этого бедствия, охватившего в 1654 г. центральную часть России. Сама «Повесть о начале Красногорского монастыря» известна более чем в 50 списках, записи на листах которых свидетельствуют о бытовании их в разных уголках России.

Особому почитанию иконы Богородицы Грузинской содействовал первый Холмогорский архиепископ Афанасий, который установил ежегодное празднование в честь принесения иконы из монастыря в Холмогоры. Просвещенный архиепископ заботился о достойном прославлении иконы и стремился устранить погрешности и ошибки, имевшиеся в древней редакции службы иконе Богородицы Грузинской. По его инициативе служба дважды редактировалась людьми, хорошо известными в истории русской культуры кон. XVII–нач. XVIII в. Одна из редакций была составлена в 1692 г. Андреем Артамоновичем Матвеевым, служившим в 1691–1693 гг. двинским воеводой. А. А. Матвеев — ближайший сподвижник Петра I, выходец из влиятельной и просвещенной семьи, сын государственного деятеля, дипломата, мецената и библиофила Артамона Сергеевича Матвеева, человек незаурядной судьбы, обладавший обширной эрудицией. Служба была написана им, вероятно, по просьбе Афанасия Холмогорского, с которым А. А. Матвеева сблизило и общее участие в делах государственных и уездных. Но служба в редакции А. А. Матвеева сохранилась только в единственной списке (РНБ, Сол. 988/1097). Редактирование текста службы Андреем Матвеевым по существу свелось либо к модернизации, либо к усложнению языка, отягощению его новыми метафорами, по-видимому, такой текст не удовлетворил требований холмогорского архиепископа. Во всяком случае в 1697–1698 гг. Афанасий Холмогорский официально заказал новую редакцию службы «Печатного двора смотрителю» Феодору Поликарпову. Именно эта редакция после ряда поправок, внесенных самим архипастырем, была рекомендована пастве и вытеснила в рукописях текст первоначальной службы.

Общерусское почитание не только самой иконы Богородицы Грузинской, но и копии с нее, находящейся в Москве в церкви Св. Троицы в Никитниках, отразилось в создании уже в Москве при этой церкви еще одной редакции повести. В ее основе лежал текст Ивана Щепоткина, но сама история принесения образа Богородицы Грузинской в Красногорский монастырь была переписана, а главный акцент сделан на чудотворениях московской копии (исследование и публикацию текста см.: Савельева Н. В. К истории текста Повести о Черногорской монастыре... С. 557–562, 569–583).

Мы публикуем текст Повести о начале Красногорского монастыря на Пинеге по списку нач. XVIII в. (РГБ. ф. 214 (Оптина пустынь), № 163), исправления и утраченное в данном списке окончание текста дается по рукописи cep. XVIII в. (РГАДА, ф. 181, № 554). Все исправления выявлены курсивом.

37

Григорий Карпович Котошихин, автор сочинения, условно называемого «О Московской государстве в середине XVII столетия», родился, по-видимому, в Москве ок. 1630 г., служил в Посольском приказе — сначала писцом, а примерно с 1658 г. подьячим; участвовал в посольствах и переговорах с поляками и шведами, с которыми в 50–60-х гг. XVII в. попеременно воевала Московская Русь. За пропуск слова «государя» в царском титуле в одном из посольских отчетов, датированной 19 апреля 1660 г., был бит розгами. Неприятности случились и у него дома: его отец, монастырский казначей, был обвинен в растрате, и хотя, как оказалось, она не превышала пяти алтын, дом и имущество Григория были конфискованы. На карьеру его, однако же, это не повлияло, и в 1661 г. ему было доверено ехать послом в Стокгольм для передачи Карлу XI послания о ратификации заключенного в Кардисе мира.

Не позже лета 1663 г. Котошихин начал через шведского дипломата Адольфа Эберса передавать шведам за деньги (по его словам, за 40 рублей, Эберс же писал, что за 100) секретную информацию. Но в конце 1663 г. он был послан в Брянск, в армию, которой командовали тогда князья Я. К. Черкасский и И. С. Прозоровский. В августе 1664 г. на их место в качестве командующего в польской кампании был прислан из Москвы князь Ю. А. Долгорукий, и он потребовал от Котошихина — тот позже этим объясняя свое бегство к полякам — обвинить князя Черкасского в неправильной ведении войны, за что обещал ему помочь в продвижении по службе и возвращении конфискованного имущества. Не желая якобы клеветать на Черкасского и боясь мести Долгорукого, но, вероятно, также опасаясь разоблачения своей изменнической деятельности в Москве, 1 сентября 1664 г, Котошихин бежал в Польшу.

Через четыре месяца он направил письмо королю Польши Яну Казимиру, из которого ясно, что король дал ему жалованье 100 рублей в год и постоянное место при литовском канцлере, но Котошихин не был этим удовлетворен и просил у короля информацию о том, «что делается на Москве и меж Москвою и Шведами, также и на Украйне и меж Татарами», желая давать королю «пристойные и годные» советы в военных делах. Вскоре затем он переменил свое имя на польский лад, назвавшись Яганом Александрой Селицким.

Из Польши, однако же, Котошихин-Селицкий бежал — сначала в Силезию, летом 1665 г., а затем в Пруссию и Любек, а оттуда, больной и обнищавший. — к шведам в Нарву. 24 ноября 1666 г. по его просьбе он был приият на шведскую службу, и 9 января 1666 г. за ним прибыл Эберс с 200 талеров для него. Русские требовали у шведов выдачи Котошихина, но те ответили, что он бежал, сами же препроводили его в Стокгольм, куда он и прибыл 5 февраля 1666 г.

28 марта 1666 г. после его письменных жалоб на безделие и прошений о какой-нибудь службе ему было выплачено 150 талеров, и государственный канцлер граф Магнус де ля Гарди, как можно думать, предложил ему создать подробное описание Московии. Этим эмигрант и занимался в течение более полутора лет, прожитых им в Стокгольме. В момент встречи русского и шведского послов в июне 1666 г. он скрывался из Стокгольма, боясь, что его выдадут русским, но его имени в списке перебежчиков у посла не оказалось, и он вернулся в Стокгольм. В середине декабря 1666 г. Котошихин поселился в доме служащего государственного архива переводчика с русского языка Даниила Анастасиуса. Сначала его отношения с хозяином были хорошими, но восемь месяцев спустя, 25 августа 1667 г., находясь оба в нетрезвой состоянии, они заспорили, может быть, потому, что гость не платил за стол и кров, а может, потому, что хозяин заподозрил его в связи со своей женой, и пьяный гость нанес пьяному хозяину несколько ударов кинжалом, от которых тот в ночь на 9 сентября скончался.

Убийца не делал попыток скрыться, а когда его приговорили к смертной казни, не просил о помиловании. Перед смертью он пожелал перейти в лютеранство, исповедался и причастился. По оценке посещавшего его в тюрьме человека, он дошел до чрезвычайной набожности. В начале ноября 1667 г. за южной заставой стокгольмского предместья палач секирой отсек ему голову. Тело его отвезли в Упсалу, где в соответствий со шведским законом об останках преступников оно было анатомировано. Там затем хранился его скелет, соединенный медными и стальными проволоками.

В Упсале же, в университетской библиотеке под № Слав. 29, хранится написанная на русском языке рукопись-автограф Котошихина на 249 листах. В 1669 и 1682 гг. его друг Улаф Баркхюсен переводил его произведение на шведский язык, по просьбе короля и сената. В Швеции сохранились пять шведских списков двух его переводов. В 1908 г. перевод 1669 г. был напечатай: Adde G. Beskrifning om Muschofsche Rijkets Staat. Författat och skrifwin at een rysk canlzelisl Grigori Carpofsson Colossichin. Stocholm, 1908. На языке оригинала, т. e. на русском языке XVII в., сочинение Котошихина впервые было издано в 1840 г.:Бердников Я. О России в царствование Алексея Михайловича, сочинение Григория Котошихина. СПб., 1840, — и затем неоднократно переиздавалось (Н. Коркуновым и Н. Калачовым в СПб. в 1859 г. и А. А. Купиком и А. И. Тимофеевым в СПб. в 1884 г.). Последняя публикация, учитывающая особенности орфографии и пунктуации автора-переписчика, осуществлена английской исследовательницей Анн Пеннингтон: Pennington А. Е. Grigorij Kotosihin: О Rossii v carstvovanie Alekseja Mixajloviča. Oxford, 1980.

Сочинение Григория Котошихина состоит из тринадцати глав и охватывает разные стороны главным образом повседневной жизни Московского государства и его народа. Оно дает возможность составить представление о том, о чем до тех пор на Руси почти не писали, — о функционировании учреждений, порядках, быте разных слоев населения. Вероятно, именно удаленность от России позволила Котошихину выйти за пределы русских литературных норм и описать то, что ранее литературным описаниям не подлежало. Знавшие Котошихина люди отзывались о нем как об очень умном человеке. Этот изменник и убийца действительно был человеком ума живого, наблюдательного и критического. Время уравняло нас, русских читателей XIX–XXI вв., с его шведскими читателями XVII в., для которых он писал, и мы теперь можем только благодарить тот случай, те перипетии судьбы авантюриста с ослабленными «переходным» XVII в. корнями, которые заставили его писать о своей родине, глядя со стороны.