Чаша джейрана (Сборник рассказов писателей Туркмении)

Валентин Рыбин ЧЛЕН КООПЕРАТИВА

Преследуя банду Эргаша, эскадрон выехал к аулу Чешме. Бойцы, изнуренные многодневным походом, думали об отдыхе. Командир эскадрона Рева решил устроить ночной привал в ауле. "Пусть люди выспятся наконец". До ближайших кибиток оставалось с полкилометра, когда со стороны аула показался всадник, скачущий во весь опор. Одинокий всадник, конечно, не вызвал у красноармейцев тревоги, но Рева на всякий случай расстегнул кобуру. Всадник приблизился, и все увидели парня лет двадцати трех, в черной папахе и бордовом полосатом халате. Глаза джигита горели диким нетерпением, голос сипел:

— Эй, давай, давай! Эргаш в песка ушла! Догоняйт давай!

— Ишь ты, какой прыткий, — усмехнулся Рева. — И без тебя знаем, что надо догонять, да попробуй догони, когда весь день в седле и не емши. И лошади с ног валятся… Ты-то кто будешь? Не провокатор ли, зовешь, на ночь глядя, в барханы?

— Мен — член кеператив! — заявил джигит. Но в глазах у него стояла такая боль, что Рева невольно подумал: "А все-таки парень с пристрастием".

Эскадрон проехал мимо войлочных кибиток и оплывших дувалов, молчаливо прислушиваясь к старушечьему плачу и усталому лаю собак. Рева вывел конников за аул и велел располагаться прямо на песке. Тотчас бойцы привязали лошадей к саксауловым веткам, выставили охрану. Некоторые подались к колодцу, но заподозрили: вдруг отравлен? Прежде чем напоить коней и напиться самим, дали воду лошади "кеператива". Ничего, не подохла. Подождали немного и повели лошадей на водопой.

Джигит все это время не спускал с командира глаз, ждал — вот сейчас отдаст приказ, и красноармейцы сядут в седла. И едва Рева распорядился: "Разжечь огонь и варить ужин", парня залихорадило.

— Эй, догоняйт давай! Эргаш кизимка таскал!

— Чего, чего? — Рева перешел на туркменский и тотчас выведал все.

Банда Эргаша в аул ворвалась рано утром. Тех, кто оказал сопротивление, басмачи порубили саблями. Кое-кто униженно пал Эргашу в ноги. А некоторые спаслись бегством. Черкез, так звали парня, успел ускакать в барханы. Час назад басмачи ушли. Джигит возвратился и не нашел дома жены — ее и еще семерых молодок бандиты посадили на верблюдов и увезли.

Лишь два часа дал на отдых своим бойцам Рева. Парня жаль, да и обстановка так складывалась. До Копетдагских гор оставалось семьдесят километров. Горы были видны уже вполне отчетливо. Сейчас, в вечерних сумерках, они струили желтовато-фиолетовый свет только что закатившегося солнца. Близость гор беспокоила Рева. Горы — это граница; если Эргаш уйдет за хребты, его не достанешь. После ужина и короткого сна эскадрон возобновил преследование.

Полная луна освещала волнистые Каракумы унылым, призрачным светом. На песке четко просматривались торопливые следы уходящей банды. Конники держались сосредоточенно, почти не разговаривали. По отпечаткам верблюжьих лап Рева высчитал приблизительно скорость, с какой двигались басмачи, и старался во что бы то ни стало сократить разрыв. Как только начались такыры, всадники перешли на рысь. Так продвигались больше часа. Потом потянулись барханы. Усталые лошади взбирались на гребни песчаных холмов с пугающим храпом. Бойцы тянули их за поводья, проваливаясь по колено в песок. Но еще тяжелее были спуски. Кони съезжали с барханов, словно на лыжах, карачась и приседая на задние ноги. Черкез маялся от сознания, что такую задал задачу усталым людям. Неожиданно лошадь ординарца подвернула ногу, завалилась на бок и едва не задавила седока. Он чудом успел вытащить носки ботинок из стремени и вылетел из седла. Конь встать на ноги не смог. Его подняли, но он тотчас повалился и захрипел. Рева сам осмотрел ногу коня, он жалостно произнес: "Отходил свое Буланый", расстегнул кобуру и вынул револьвер:

— Товарищ командир, не надо! — вскрикнул молоденький белобрысый ординарец и заслонил собой лошадь.

Рева отстранил бойца и, не целясь, выстрелил лошади в лоб.

— Другого выхода нет. Пошли дальше! — строго приказал Рева, и красноармейцы потянули коней за поводья.

Черкез вел своего скакуна в поводу рядом с тяжело шагавшим ординарцем. У паренька тряслись плечи. Слёз Черкез не видел, но понимал, что "русский джигит" плачет, и опять думал о том, как много горьких минут переживают по его милости люди. Вспомнилось, с каким трудом он сам обзавелся конем. Вместе с отцом Черкез, летом на дворе, а зимой в кибитке, делал конские и верблюжьи седла. Занятие нелегкое и хлопотное. Туда отправлялись на два-три месяца и возвращались с каким-нибудь купеческим караваном. Кожу для седел выделывали сами — тоже из закупленных шкур. Барыш был не больно велик. Деньги, которые копили пять или шесть лет, все ушли на покупку лошади. В Чешме заехали хивинцы с краденой жеребой кобылой, отец и отдал за нее весь свой клад. К счастью, лошадь привели издалека, хозяин не объявился. Как только она принесла жеребенка и сосунок окреп, ее продали и заплатили калым за невесту Черкеза. А жеребенок остался и вырос.

Его назвали Елбарсом. На нем сейчас ехал Черкез и размышлял о нелегкой доле бедняка. Давно усвоил джигит, что в этом мире ничего не дастся даром — все оплачивается троекратно.

Время тянулось мучительно. Казалось, не будет конца этой ночи. Наконец восток засветлел, и над горизонтом засияла яркая звезда. На рассвете головной дозор сообщил, что следы свернули с караванной тропы. Это озадачило Рева. Он слез с коня, осмотрел взъерошенный песок и начал вглядываться в мерцающую даль. Ему было невдомек, почему Эргаш подался в сторону.

— К чабанам пошел! — с жаром заговорил джигит. — Овец возьмет, за горы погонит!

— А ведь, пожалуй, ты прав, — согласился Рева, и все сразу насторожились: близка развязка.

Местность у чабанских стойбищ была лесистая. Сплошь по небольшим барханам и ложбинам рос тамариск. Эскадрон двинулся развернутым строем, объезжая кусты, но все равно лошади мордами, а бойцы сапогами и коленками то и дело задевали сиреневые метелки тамариска, и вся лесистая поросль качалась, как во время песчаной бури. Неожиданно открылась ровная степь, и завиднелись чабанские шалаши. От них, тревожно блея, приближалась отара овец. За нею, заслоненные тучей пыли, метались всадники в косматых папахах.

Рева, в одно мгновение сориентировавшись в обстановке, разделил эскадрон на два отряда и напал на бандитов с флангов. Затарахтели выстрели, зазвенели клинки. Басмачи ринулись вперед, топча овец. Бой завязался посреди отары.

— Караван держите! Верблюдов! — донесся из суматохи боя голос командира.

Несколько конников, в их числе и Черкез, подскакали к столпившимся в беспорядке верблюдам. Караванщик, белобородый старик, упал на колени, положил руки на голову. Двое, помоложе, бросились бежать. Одного Черкез свалил шашкой, другой, видя, что его настигают, присел на корточки и закрыл лицо руками. Конь едва не растоптал его. Черкез подлетел к оторопевшим женщинам. Они, как большие куклы, сидели на горбах и не шевелились.

— Джерен! Где Джерен? — задыхаясь, крикнул джигит.

Он сорвал с лица жены яшмак, ревниво заглянул в глаза. Слава аллаху, цела и невредима! Джерен, бледная и растерянная, никак не могла понять, что происходит. В глазах у нее медленно угасал страх и оживало радостное недоумение: "Откуда ты, Черкез-джан?"

Он снял ее с верблюжьего горба, сказал: "Сиди здесь" — и пустил коня к месту боя, который уже заканчивался. Несколько басмачей отстреливались, засев за бугорком под пышным тамариском. Кони без всадников ошалело бегали по равнине. Их ловили красноармейцы, приманивая свистом и ласковыми словами.

Эргаш живым не дался — пустил последнюю пулю в себя. Рева вывернул карманы его английских галифе, извлек какие-то бумаги и сунул в полевую сумку.

Потом наступила тишина. Усталая тишина. С десяток связанных басмачей лежали возле чабанского шалаша. Некоторые были в крови. Зеленые мухи жадно жужжали над их головами.

Красноармейцы, разбившись на группы, зажигали костры и подвешивали над огнем котелки. Многие разделись: поснимали гимнастерки и ботинки. Рева тоже снял сапоги, бросил портянки на траву и, лежа на животе, составлял опись трофеев, захваченных у басмаческой банды.

— А куды кизимок-то денем? — спросил с любопытством ординарец.

— Властям передадим, — ответил Рева. — Известят ихних родных, приедут — возьмут, чего уж проще.

Черкез тем временем беседовал в сторонке с женой. Теперь, когда все страшное осталось позади, ему хотелось поскорее уехать домой, в родной аул. Никто его не удерживал, лишь собственная совесть. Он хотел отблагодарить командира и бойцов за то, что вырвал его жену из басмаческих рук, но не знал, как и чем. Словами, ему казалось, не измерить чувства благодарности к этим людям.

— Ох, Джерен, знала бы ты, какое мучение испытали они из-за меня и тебя! — говорил он удрученно. — А некоторые даже пролили кровь. Посмотри на того аскера. — Он указал подбородком на красноармейца с перевязанной головой.

— Что же нам теперь делать? — растерянно спрашивала молодая женщина. — Может, ты пригласишь их к нам в дом? Только чем угощать?

— Ай, найдем что-нибудь. — Черкез встал и решительно подошел к командиру.

Тот поднял усталые глаза.

— Давай ко мне поедем, — сказал Черкез, опускаясь на корточки. — Чаю немного попьем.

Рева засмеялся, хлопнул парня по плечу.

— В другой раз. А сейчас — нет. Разве не видишь, как измучены люди?

— Не могу так уйти, — упорствовал Черкез. — Если бы не ты — пропало бы мое счастье. Спасибо тебе, товарищ командир.

— Ну и чудак же ты, друг! — усмехнулся Рева. — Это мы тебя должны благодарить за то, что помог найти банду. Да и сам ты лихо помахал саблей. Постой-ка, помолчи с минуту…

Рева вынул из сумки лист бумаги, послюнил химический карандаш и написал справку о том, что член кооператива Реджепов Черкез участвовал в разгроме басмаческой банды. К справке прихлопнул треугольную печать.

— Возьми — пригодится.

Джигит прижал справку ко лбу и положил в тельпек. Рева встал.

— А теперь поезжай в Чешме.

Черкез с неохотой удалился. Жене сказал:

— Он не принял моего приглашения. Да и разве так благодарят?.. Я подарю ему своего коня.

Женщина испуганно схватилась за ворот платья. Черкез подошел к скакуну, прижался щекой к его теплой морде.

— Эй, джигит, иди-ка сюда! — позвал вдруг Рева. — Дай твою справку.

Недоумевая, Черкез подал бумажку. Командир приписал к ней еще несколько строк и подвел парня к белому скакуну.

— Прости, — сказал Рева, — я совсем упустил из виду, что ты не один. Тут я написал, что эскадрон дарит тебе коня. Возьми. На нем ездил Эргаш. Но разве достоин басмач такого красавца? — Рева хлопнул скакуна по крутой холке. — Отныне будешь ездить на нем ты. Давай. Садись и поезжай. Агитируй в кооператив бедняков. Рассказывай им о новой жизни.

Шла зима первого военного года. Зима сухая, с пронизывающими колючими ветрами. Иногда выпадал снег, но тут же таял, и мостовые, вылизанные ветром, поблескивали неприютно и холодно. А на городской окраине, там, где к каменным домам подступали круглые кибитки туркменского селения, после снега долго не просыхала грязь. С утра до ночи месили ее приезжие на ослах и верблюдах. Они вереницей тянулись в город, где с наступлением рассвета оживали базарные прилавки.

Наш дом возвышался над базарной площадью, и я просыпался чуть свет от шума и говора многолюдной толпы. Включал радио, слушал сводку Совинформбюро, потом вставал и шел в очередь за хлебом.

Магазин был рядом. Открывали его в восемь, но очередь у его дверей выстраивалась с полуночи. Я ругал себя за то, что так поздно просыпался. Мой дружок Эзиз к тому времени успевал проводить в стадо корову, попить чай и выспаться за углом магазина, присев на корточки и спрятав голову в овчинный воротник пальто.

Он всегда встречал меня с обидной улыбкой. Я терялся перед ним и начинал оправдываться.

К открытию магазина приходила Огулнязик, жена бывшего директора нашей школы. На руках у нее был годовалый малыш, двое других, постарше, держались за подол платья, а сзади, в нескольких шагах от женщины, плелся громадный черный пес Джучи.

Джучи был умным, спокойным псом. Со стороны казалось, на него можно сесть верхом и он никогда не тронет. Но стоило протянуть к нему руку, как этот спокойный пес становился сущим дьяволом. В глазах Джучи загорались зеленые волчьи огоньки, шерсть поднималась дыбом, а из пасти вырывалось предостерегающее урчание.

Из посторонних он подпускал к себе только одного Эзиза. Не потому, что Эзиз был смелее нас. Нет. Эзиз, с тех пор как муж Огулнязик уехал на фронт, частенько помогал ей ломать саксаул, носил из колодца воду. Да мало ли было дел у Огулнязик! Эзиз помогал ей по хозяйству и постепенно приручил к себе Джучи.

Как только Огулнязик подходила к магазину, Эзиз бросал игру, подзывал к себе пса и начинал его ласкать, а Джучи умно заглядывал Эзизу в глаза и помахивал обрубком хвоста. Потом вместе с ним Эзиз подходил к женщине, справлялся о ее здоровье и спрашивал, нет ли письма от Велли Каррыевича. Огулнязик вздыхала, Эзиз, потупившись, смотрел в сторону. Он знал, что с того дня, как директор школы уехал на фронт, Огулнязик получила от него только три письма. Последнее — несколько месяцев назад. Больше не было ни строчки.

Наступил февраль. Из пустыни все чаще залетали влажные ветры, напоминая о приближении весны. Она чувствовалась во всем: деревья налились соком и на них появились почки; на отрогах гор стаял снег, белели только вершины. Чаще стали выпадать дожди. Земля набухла; стоило выглянуть солнцу, как над полями и дорогами поднимался пар. Он сгущался в сплошной туман, и вот уже нависали тяжелые тучи.

В одно ненастное утро я пришел в магазин и увидел Эзиза сидящим на камне. Вид у него был болезненный, будто всю ночь его трепала лихорадка. Я спросил, что случилось. Эзиз хмуро посмотрел на меня, затем поднялся, с горечью и болью сказал:

— Велли Каррыевича убили. Огулнязик получила от кого-то письмо. Пойдем к ней…

Шли молча. Настроение было подавленным, все время я думал о нашем директоре, и в моей памяти вставал высокий мужчина с зачесанными назад волосами, с лопатой в руках. Вспомнилось — он как-то окапывал у себя на дворе деревья и дружелюбно спросил меня: "Так в каком году произошла битва на Чудском озере? Не помнишь? Вот тебе и на! Значит, не знаешь, когда мы били псов-рыцарей… И об Александре Невском ничего не слышал?.."

Дом Велли Каррыевича, обнесенный дувалом, стоял в середине улицы. Мы подошли к нему. Возле двора стоял впряженный в арбу верблюд, в доме суета, шум. Грузный белобородый старик вышел со двора со скатанным ковром и стал укладывать его в повозку. Потом мы увидели Огулнязик, она грустно посмотрела на нас, позвала Эзиза. Он побежал во двор и вывел оттуда на цепи Джучи. Привязав собаку к арбе, тихо проговорил:

— Уезжает к отцу, в соседний аул.

Спустя полчаса нагруженная арба двинулась по узкой дороге в сторону железнодорожной насыпи. Джучи шел сзади повозки.

Прошло полмесяца. Многое за это время в жизни переменилось, и мы реже стали вспоминать про учителя. Было такое время, когда одно несчастье заслонялось другим. Только и слышали: один тяжело ранен, другой убит, а тот пропал без вести.

И вот однажды прибегает ко мне Эзиз, глаза у него сияют радостью. Подумал я, что окончилась война. Дружок встряхнул меня за плечи и говорит:

— Джучи вернулся! Цепь порвал и прибежал. Во дворе лежит. Голодный. Может, у тебя остался кусок хлеба?

Распахнули дверцы буфета и обшарили все уголки. Не нашли ни крошки. Эзиз сморщился:

— Вот жизнь! Неужели ему подыхать с голоду?!

Я снял с плиты кастрюлю с недоеденным гороховым супом. Побежали к Джучи. Он жадно съел похлебку, положил морду на лапы и стал дремать. А мы сидели и думали, чем же будем кормить его завтра…

На другой день Джучи появился у хлебного магазина. Лежал поодаль от длинной очереди и внимательно разглядывал людей. Голод выгнал его со двора.

Привезли хлеб, открылся магазин. Толпа зашевелилась, разноголосо загудела. Люди подходили к прилавку, выкупали свой паек и спешили домой. Джучи ждал, может, кто-нибудь бросит довесок, но все проходили мимо. Эзиз отломил от буханки корку и дал Джучи. То же самое сделал и я. Но что для огромного пса жалкие крохи. Он ушел вялой походкой, опустив к земле тяжелую голову.

Несколько дней подряд заглядывал он в глаза людям, надеялся на подачку. Одни боязливо обходили его, другие ругались и кидали камнями. Джучи обозлился и сменил собачью тактику. Теперь он ложился у забора и ждал, когда пойдут с хлебом дети. Завидев малыша, он выходил на дорогу и грозно преграждал ему путь. Перепуганный ребенок отщипывал от буханки кусочки и бросал их Джучи. Тот мгновенно проглатывал хлеб, угрожающе ворчал — требовал еще. Кончалось тем, что малыш начинал плакать, на помощь приходил кто-нибудь из старших и отгонял собаку. Сметливые мальчишки отделывались от Джучи хитрее: как только пес, с видом матерого разбойника, выходил на дорогу и преграждал путь, находчивый мальчуган, отломив кусочек от корки, забрасывал его как можно дальше. Пока кобель отыскивал хлеб, его "пленник" пускался наутек.

Среди сельчан все чаще стали раздаваться голоса: "Не пора ли бродячую собаку свести на живодерню? Проходу детям не дает". Мы с тревогой понимали, что над Джучи собирается гроза, но помочь ему ничем не могли.

Помню, было около девяти утра, шли мы в школу и еще издали у опустевшего двора учителя увидели толпу. Женщины возмущенно шумели и бросали через изгородь камни, но войти во двор никто не решался. Мы прибавили шагу, потом побежали. Эзиз, не обращая внимания на столпившихся, распахнул калитку и влетел во двор. Джучи лежал возле конуры. В лапах у него была буханка хлеба. За оградой кто-то возмущенно выкрикивал:

— Налетел шальной на девчонку, рявкнул, а та с испугу и уронила хлеб… Трех человек без хлеба оставил!

Эзиз решительно подошел к Джучи, нагнулся, хотел вырвать у него хлеб, но не тут-то было. Пес оскалил пасть, шерсть у него встала дыбом. Эзиз испуганно попятился, и в это время во двор вбежал щуплый, сгорбленный старичок с двустволкой. От гнева он раскраснелся как рак, борода и руки его дрожали. Он вскинул ружье.

— Чары-ага! Яшули, не стреляйте! Он не виноват… С голода. Не убивайте, яшули!.. — Эзиз встал на колени, растопырил руки.

Старик оттолкнул Эзиза. Грянул выстрел. Джучи взвизгнул и, рыча, заметался по двору. В калитку он выскочить не мог, возле нее толпились люди. Чары-ага вновь вскинул ружье, но в это время на ствол ружья легла рука чабана Эргеша…

— Не надо, Чары, — тихо сказал он. — Не надо.

Джучи вскочил на конуру и перемахнул через забор.

Пулей он пролетел по улице и скрылся в саксауловом леске.

Чабан Эргеш сел на коня и поспешно уехал…

Была середина лета. Дом и двор бывшего школьного директора заметало пылью. Еще в пору дождей кто-то выломал в доме полы, двери и окна с рамами. В одичалых комнатах хозяйничал ветер. Когда негде было спрятаться от жары, мы забирались в этот дом, играли там в ножички и альчики. Огулнязик ни разу не наведалась к своему старому очагу. В соседнем селении она работала воспитательницей детского сада — разъезжать некогда.

Как-то днем, по обыкновению, мы забрались в опустевший дом и стали играть. Мой альчик вылетел во двор. Я пошел за ним и вдруг… Джучи! Пес, изможденный и худой — кожа да кости, — лежал у конуры. Увидел меня, слабо заскулил. Я позвал мальчишек. Гурьбой мы подскочили к Джучи, стали его рассматривать. Он был изранен. На шее и под лопатками сквозь шерсть виднелись рубцы.

Мы напоили Джучи водой, принесли сколько могли еды. Никто из нас не заметил, как во двор вошел чабан Эргеш. Послышался его голос.

— Значит, жив остался… На старое пепелище вернулся, — сказал он обрадованно, подходя к Джучи. Чабан нагнулся и потрепал пса за холку. — С двумя волками расправился и сам пострадал. Овец спас. Молодец, дружище!

— Так он у вас в отаре? — удивленно воскликнул Эзиз.

Чабан кивнул, распрямился и посмотрел в глаза Эзизу.

— Это ты его от свинца заслонял? Так вот, если тебе не в тягость, присматривай за Джучи, пока окончательно не выздоровеет. Чем кормить? Колхозным хлебом. Ему паек полагается. В конце месяца я приду за ним.

Эзиз заулыбался. Чабан попрощался и ушел. Спустя час или два приковылял Чары-ага с хурджуном и старой, закопченной чашкой. Он принес ячменной муки пополам с отрубями. Тотчас же разожгли костерчик и сварили похлебку. Пока она остывала, Чары-ага рассудительно говорил:

— Да разве я поднял бы ружье на собаку!.. Война. А то никогда бы я такого не сделал.

Скоро пес выправился. Шерсть его стала гладкой, в глазах появился задорный блеск, только следы волчьих зубов напоминали о жестокой схватке. Он везде бегал с нами, а когда мы были на уроках, терпеливо лежал под окнами нашего класса. Теперь друзьями Джучи были все мальчишки. О своей прежней привычке — силой отбирать хлеб — он давно забыл, да и не было теперь нужды в этом. Мы с печалью вспоминали, что скоро приедет с пастбища чабан и заберет Джучи с собой в пустыню…

Надолго запомнился мне этот день. После уроков мы выбежали во двор, стали искать своего четвероногого друга, а он как сквозь землю провалился: ни во дворе школы, ни за сараями не могли отыскать. Внезапное исчезновение Джучи насторожило нас. Если и дома его нет, значит, опять какая-нибудь беда приключилась. Побежали в заброшенный двор. Эзиз перелез через дувал и остолбенел от неожиданности. И я удивился: откуда он взялся — высокий худой мужчина с глубоким шрамом на левой щеке и с пустым рукавом, подоткнутым под солдатский ремень. Это был наш бывший директор и учитель. Он сидел на кирпиче, склонив голову, и задумчиво гладил Джучи. А тот, положив свою морду ему на колени, жалобно взвизгивал, словно жаловался. Рядом с Велли Каррыевичем сидел чабан, глядевший на собаку.

Мы бестолково топтались ла месте, не решаясь подойти к ним. Учитель выпрямился и увидел нас.

— Ну, ну, подходите, чего испугались! — сказал он.

Мы приблизились, все еще не веря, что этот человек с изуродованным лицом, считавшийся убитым, жив. Эзиз сбивчиво и невпопад начал рассказывать обо всем, что знал о семье фронтовика. Он говорил то о жене учителя и его детях, то о Джучи, то опять возвращался к Огулнязик. Велли Каррыевич слушал молча. Внешне он был спокоен, только в глазах его отражались тревога и притаенная боль. Он медленно поднялся, глухо сказал:

— И я себя считал на том свете. Ожил… Вы меня узнали? — тревожно повторил он…

— Узнали, Велли Каррыевич! — в один голос откликнулись мы.

— Значит, и Огулнязик узнает, и детишки, и люди все узнают. Пойдем, Джучи!..

Двор они покинули втроем. На развилке дороги Велли Каррыевич подал чабану руку и, не оглядываясь, зашагал к железнодорожному переезду. Чабан подошел к старому, дуплистому карагачу и отвязал лошадь; он не сел на нее, а повел в поводу. Джучи остановился на распутье. Он беспокойно и нетерпеливо поводил мордой то в одну, то в другую сторону, порывался бежать, однако не двигался с места в какой-то нерешительности. Люди уходили все дальше, из-за поворота дороги стали видны лишь голова и плечи Велли Каррыевича, а пес стоял и тихонько, беспокойно скулил, должно быть, не в силах преодолеть происходившей в нем отчаянной борьбы.

И вдруг он дернулся всем своим сильным телом, высоко поднял львиную голову и бросился за чабаном. Нас это поразило: "Может, пес изменил старому хозяину?"

Нет. Он по-прежнему его любил, но простор пустыни и дымок чабанского коша властно звали к себе. Там — отара, там — волки… А Джучи был волкодавом.