Чаша джейрана (Сборник рассказов писателей Туркмении)

Таисия Курдицкая ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ

В дверь постучали как раз в тот момент, когда Аману-ага удалось наконец найти на кошме такое положение для своей ноги, при котором она дергала и ныла не так уж занудливо. Прямо не нога, а барометр: чуть дело к непогоде — боль уже тут как тут. Конечно, с одной стороны, оно вроде бы и неплохо, когда ты заранее знаешь, что ветер там, снег либо еще какое погодное неустройство намечается. Особенно при чабанской должности, когда любой недосмотр может сказаться и на упитанности овец, и на целости поголовья отар. Тут, как говорится, в оба глаза гляди.

Но, с другой стороны, чабану тоже радости мало с такой ногой, которая в любой момент подвести может. Ведь вот и сейчас, хотя он уже на пенсии, — не праздность да желание побаловать себя чайком в тепле да уюте усадили его на эту кошму. Время — январское, однако и март не за горами, когда у овец малыши появятся. Поэтому Аман-ага, объехав отары, наладился было в село к колхозному председателю вытрясти из него дополнительные корма, которые он никак не удосужится к отарам подбросить. Были и еще вопросы, ради выяснения которых стоило поговорить с башлыком с глазу на глаз. Но нога разболелась настолько, что волей-неволей пришлось уступить и дать ей час-другой отдыха.

Аман-ага долго возился на кошме, пристраивая ногу и так и сяк, сопел, кряхтел. Поминал недобрым словом и погоду, и войну, которая оставила эту боль в ноге на всю жизнь. Заодно досталось и башлыку — о чабанском быте мало радеет, да и механизацию на ферму от него не допросишься, чтобы корма для коров готовить или еще что иное, как у добрых людей водится. Умный вроде бы человек башлык, и с понятием, и с обхождением, а за копейку держится — что твой репей за овечий курдюк. Никакими ты его доводами не прошибешь. Хотя как посмотреть на это дело, с какой стороны подойти. Может, оно и правильно, что колхозные деньги зря не разбазаривает. Вон добрую половину машин обновил, от главного канала пруд утиный провел — тоже большой доход колхозу; ладит новый генератор для электростанции приобрести, помощнее нынешнего, — это тебе опять же никто за спасибо не даст…

В конце концов Аман-ага уселся как следует, перестал ворчать и потянулся к чайнику, который давно уже прел под полотенцем. Вот тут и раздался стук. И мягкий женский голос за дверью певуче осведомился:

— Чи е кто дома, добры люди?

Аман-ага удивился: кого это носит по такой погоде? Что привело на колхозную ферму совершенно незнакомую женщину? А в том, что она нездешняя, Аман-ага был совершенно уверен: по-украински в ближней округе никто не говорил.

— Входите, не заперто! — крикнул он. — Гостям всегда рады.

Гостья оказалась совсем молоденькой девчушкой. Она поздоровалась, похлопала себя по плечам и груди варежкой, потопала о порог ботиками, сбивая снег.

— Ты снимай свои ковуши, — посоветовал Аман-ага, — ноги-то быстрее согреются.

— Да я не замерзла, дедушка, — сказала гостья, однако послушалась, сбросила ботики.

Аман-ага осуждающе покосился на прозрачную паутинку капрона, пошевелил пальцами ног в собственных носках-джарапах и вздохнул: молодость не старость, такая вот и босиком по снегу проскачет — ничего ей не сделается, а когда тебе седьмой десяток стучит, тут уж никакие носки не помогут.

— Проходи, дочка, ближе к огню. Садись, грейся…

Она подошла к оджаку, присела на корточки, потерла перед огнем руки. Видать, все же продрогла, хоть и храбрится. В молодости мы все храбрые, козлятами весенними взбрыкиваем, думаем, что износу нам не будет. Юбчонка вон — видимость одна, а не юбчонка, все коленки наружу торчат, какое от нее тепло.

— Ты что же, так и ходишь пешком по степи?

— Нет, дедушка, у меня мотороллер.

— Да ну! — сказал Аман-ага. — Ты, оказывается, джигит, а не девка. Снег ничего, не мешает скакать на твоем железном ахалтекинце?

— Три раза уже падала, — откровенно призналась девушка, — но ничего, удачно.

— А ты бы помедленнее, осторожнее.

— Работа у меня спешная, дедушка. Государственная работа…

— Ну, коли так… — неопределенно сказал Аман-ага. — На государственной работе, конечно, стараться надо. Только я так понимаю: всякая правильная работа — на благо государства. Значит, любую работу надо по совести делать: к чему тебя приставили, в то и вкладывай душу. Правильно?

— Правильно говорите, дидусь.

— Я тоже считаю, что правильно. А насчет дедушки, так не настолько я стар, чтобы меня поминутно дедушкой величать. У нас знаешь как говорят? Скажи десять раз на черную овцу, что она белая, она и побелеет.

— Да я не так хотела… — засмущалась девушка, не уловив шутки в словах Амана-ага. — Человек вы уже не молодой, вот я и решила…

— Разве я утверждаю, что молодой? — Аман-ага скрыл в усах улыбку. — Я человек пожилой, но еще крепкий, не старый. Голова седая — это от жизни, не от возраста.

— Многое вам, вероятно, пришлось пережить, — посочувствовала девушка.

— Да уж повидал, грех жаловаться. — Аман-ага потрогал тылом ладони остывший чайник. — Сейчас я тебе, государственный человек, свежий чай заварю.

Он потянулся к тунче, притихшая было нога опять заныла и задергала. Девушка вскочила:

— Ой, не надо, дидусь! Я и так задержалась, а у меня…

— Сиди, женщина! — строго прикрикнул Аман-ага. — Пришла в гости — не нарушай обычая!

Резкость слов была вызвана не столько гостьей, сколько внезапной прострельной болью. Но девушка притихла, покорно села на место. И лишь спустя некоторое время тихо сказала, как пожаловалась:

— Сердитый вы… — Помолчала и добавила: — Сердитый яшули.

— Не сердитый, а справедливый, — поправил ее Аман-ага, шевеля жар в оджаке, чтобы быстрее закипела вода. — Если бы я на Украину приехал, в гости к тебе зашел, ты бы меня просто так, без глотка чая проводила?

— А вы почем знаете, что я с Украины? — улыбка, озарившая лицо девушки, сделала ее необычайно милой и какой-то домашней.

Аман-ага снова вздохнул, скользнул глазами по лицу гостьи, по ее ладной, крепко сбитой фигурке, по ногам, облитым багрянцем рдеющих в оджаке угольев.

Багрянец… пламя… грохот… Нет, те девчата из украинского села Широкий Яр не имели модных чулок. Сапоги на босу ногу, а то и вовсе солдатские старые ботинки. Но они были такие же ладные, свои, как и эта с мотороллером.

…Только что отгремел бой, и усталые донельзя солдаты пользовались коротенькой, совсем коротенькой передышкой перед следующим броском на Запад. Но жизнь брала свое. И вот уже Довлет, в прошлом аульный весельчак и заводила, а ныне прославленный пулеметчик и балагур, уже заигрывает с сельскими хохотушками, что собрались стайкой под большой старой вишней. И вишня вся в цвету, как в снегу, и девчата цветут, как вишня, — не вдруг и скажешь, что всего несколько часов назад освободили их от фашистского рабства. Правда, если присмотришься, сразу увидишь и на лицах и в облике девушек страшные следы "нового порядка в Европе". Но кому охота вглядываться в то, что уже сейчас представляется дурным сном. И поэтому все шутят, смеются, состязаются в острословии. Довлет пытается обнять двух хохотушек. Те не из робкого десятка: давай, давай, говорят, хлопец, выходи на круг, поборемся, испытаем, у кого сила крепче. Совсем застыдили парня — не бороться же ему в самом деле с девушкой. Он даже Амана в сторонку отвел: будешь, мол, письмо в село писать, гляди не проболтайся, что здесь произошло. А о чем болтать-то было? Пошли фашисты в контрнаступление — и остался лежать веселый пулеметчик Довлет под украинской вишней. И падал белый вишенный цвет на темный могильный холмик. И голосили по туркменскому хлопцу украинские девчата, кляня сквозь рыдания фашистского ката-палача. А вскоре нашел "свой" снаряд и Аман — не пришлось дойти до Берлина, на узловой железнодорожной станции Жмеринке закончился солдатский путь Амана. Оттуда же и увез его санитарный поезд, вчистую увез, с "белым" билетом. А Довлет остался… Вот такие, дочка, дела, а ты спрашиваешь, откуда да почему. Ну, мы — ладно: землю шагами меряли, потому что война была всенародная, отчизну свою от врага вычищали. А вот ты за какой заботой приехала сюда и мотаешься на своем драндулете по снежной степи? Тебе бы где-нибудь в тепле, при чистом женском деле сидеть, а ты, пожалуйста, любуйтесь: коленки выставила наружу и раскатываешь себе в зимнюю непогодь…

— Пей чай, дочка, — сказал Аман-ага, наполняя пиалы, — это вещь полезная и старому и молодому. Накормить бы тебя надо, да все мои хозяйки утиным хозяйством заняты. Все выхаживают. Башлыку овец мало показалось, так он разных уток-муток на нашу голову развел, — посетовал Аман-ага, запамятовав, что сам полчаса назад за это же утиное хозяйство хвалил председателя.

— Сейчас от канала воды вдоволь, — сказала девушка, — многие колхозы водоплавающих разводят, сама видела.

— Вот-вот! — поддакнул иронически Аман-ага. — По воде плавающих. А вода замерзла. Где им плавать? За любое дело надо с понятием браться. А то уток разводим, а ферму — второй год прошу — все механизировать не можем. Ты вот в свою газету вернешься — не про меня или кого иного круглые слова говори, а нашего башлыка продерни. И генератор у него на электростанции слабосильный, и средств оборотных всегда не хватает для фермы, и телевизоры в сельпо от случая к случаю бывают. В общем, ты сиди пока. Сейчас я тебе что-нибудь поесть найду, а потом все подробно расскажу.

— Ой, что вы, дядечку, не надо! — взмолилась девушка. — Чаю с удовольствием выпью, а исты ну вот ни столечко не хочу! — она показала розовый кончик мизинца.

Аман-ага покачал головой: не хочешь, что ж, как хочешь, дело твое. Пододвинул поближе к гостье сахарницу с прозрачными ледышками набата, прилег на локоть, отхлебнул глоток из пиалы и приготовился рассказывать о своих претензиях. Конечно, все мелочи вспоминать не стоит, потому что газета — вещь серьезная, а вот о главном надо сказать. О том, что не только от председателя колхоза зависит, но и от него, от Амана-ага. Пусть не думают люди, что он от своих грехов за чужую спину прячется. Да и башлыку скорее помогать надо, а не бранить его попусту. Кусаться — это и навозный жук умеет, а вот руки к делу приложить — тут человеческий характер надобен. С механизацией фермы можно и подождать — руки не отвалятся вручную корм приготовить да загоны вычистить. А детские ясли еще одни нужны — это в первую очередь, потому что трудно женщинам с детишками приходится: все хотят работать, а малышей куда девать? Не мешает через газету намекнуть районному начальству и о том, что для колхозной больницы детский врач требуется…

— Дядечка, — прервала его мысли девушка, — вы мне документы дайте, пожалуйста, — я бланки заполнять буду.

Аман-ага шевельнул седой бровью:

— Какие еще бланки? Ко мне не один раз корреспонденты приезжали, даже для кино снимали — и все мне на слово верили! Ты первая паспорт требуешь. А у тебя самой документ есть?

— Пожалуйста. Могу показать комсомольский билет и еще…

— Билет — это хорошо. А газета какая тебя послала сюда?

— Я же не из газеты, дядечка! — улыбнулась девушка. — Я ж по поводу переписи населения! Разве не слыхали? Сейчас всесоюзная перепись населения идет, и меня от райкома комсомола послали. Переписчиком.

Аман-ага смущенно крякнул, почесал затылок. Сперва он испытал чувство досады, что не пришлось пожаловаться через газету на свои докуки. Сразу же вслед за досадой пришло чувство облегчения, что отпала необходимость корить и председателя, и себя, и других людей.

— Так бы сразу и объяснила, что по переписи, мол, — сказал он девушке. — А то вводишь в соблазн старого и больного человека.

— Какой соблазн? — не поняла девушка.

Аман-ага почел за благо не вдаваться в объяснения.

— Какие тебе документы надобны? — деловито осведомился он.

Девушка занялась работой. А он смотрел, как она проворно заполняет бланки, поглаживал свою больную ногу, которая вроде бы совсем притихла, и думал о своем.

— Никого не забыли, яшули? — спросила девушка, кончив писать. — Всех внуков и правнуков записали?

— Всех, дочка, всех до единого! Правнуками я еще не обзавелся, а остальные — все в твоем бланке обозначены полностью.

— А шо вы так улыбаетесь, дядечка?

— Случай такой вспомнился. Давно это было, года за два-три до войны, у нас с женой только-только первый ребенок родился. Девочка. Очень я тогда был сердитый на жену: зачем не сына родила, а девчонку. А тут заявляется в кибитку уполномоченный, вроде тебя, по переписи, паренек такой шустрый. Дал я ему свой паспорт, а он не отступается: давай, мол, и паспорт жены, она, мол, тоже человек. Не дам, говорю ему, какой она человек, когда она женщина! Может, говорю, ты и девчонку мою двухнедельную в свою длинную бумагу запишешь? Так я и себя в таком случае вычеркну, потому как не желаю быть записанным рядом с женщинами. Проводил я того шустрого паренька с почетом, хоть и ругался он, законом грозил, а девчонку свою так и не дал ему записать.

Аман-ага засмеялся. Девушка тоже дрогнула губами в улыбке, но не улыбнулась, а сказала строго и осуждающе:

— Неправильно вы поступили, яшули. Разве ж можно так пренебрежительно относиться к женщине, словно она не человек?

— Можно! — с веселым вызовом сказал Аман-ага. — Очень даже можно! Женщина по-туркменски она и есть женщина, а мужчина называется — адам. И у всех это так. На Украине, например, женщину как называют? Жинка. А мужчину — чоловик! То есть человек он, значит. Ну, что скажешь на это?

— Чоловик — это значит просто муж! — засмеялась наконец и девушка.

— Ай, все равно, — махнул рукой Аман-ага, — муж, по-твоему, не человек, что ли?

Девушка вытерла выступившие от смеха слезы.

— Интересная у вас логика непоследовательности, дядечка! Даже не поймешь, кого вы защищаете.

— Где уж тут понять! — согласился Аман-ага. — Веками ишаны да ахуны житейские правила нам вдалбливали, а мы брели за ними, головы не поднимая, как овечья отара за козлом, только дорожную пыль нюхали. У меня вскоре после той переписи жена умерла, мулла и прицепился ко мне вроде клеща: "Говорил вам, чтобы не записывались в ту бумагу, а вы, как капыры, не верите своим духовным наставникам. Вот и расплачиваетесь за ересь свою! Жену записал — она умерла, дочку не записал — живая осталась!" До тех пор меня донимал, пока я не выдержал: тебя, говорю, тоже в длинную бумагу вписали, а ты все еще ходишь по земле. Ну, он и отстал, проклявши меня напоследок.

— И вы не испугались того проклятия?

— Как не испугаться, дочка, испугался, конечно. Целый месяц по три раза на дню кошмы в кибитке перетряхивал — боялся, что оно заползет под кошму да ужалит ненароком, как скорпион. Однако обошлось, как видишь.

— Веселый вы человек, дядечка, — сказала девушка. — Возле вас не соскучишься.

— Это кому как, — уточнил Аман-ага, — есть такие, что и скучают. Ты, может, все-таки перекусишь на дорогу?

— Нет-нет, большое вам спасибо, дядечка, за все! Побегу я, а то припозднилась, а дел еще много.

— Ну, беги, беги, государственный человек, — разрешил Аман-ага. — Имя-то свое скажи, если не секрет? А то как вспоминать — украинская девушка, что ли?

— Галкой меня зовут… Галя. А вы ведь тоже не сказали, почему догадались, что я украинка. Может, бывали на нашей Украине?

— Случалось бывать, — кивнул Аман-ага. — Но только почему "на вашей" Украине? Я же не говорю: "Моя Туркмения"! Общее у нас, дочка, государство — одну воду пьем, одну хлеб-соль едим, с одними думами спать ложимся. Чего уж тут делить на ваше и наше. Пока река единая, она есть река. И к морю течет, с океаном сливается. А разбился Мургаб на десятки ручейков — и пропал бесследно в песках. Когда я Украину освобождал от фашистов, не о своем благополучии заботился, обо всей стране нашей думал. Понятно это тебе?

— Понятно, — сказала Галя. — Вы не сердитесь на меня, дядечка, за неловкое слово.

— Я не сержусь, — сказал Аман-ага. — Я к тому говорю, чтобы у тебя понятие правильное было.

Расстались они друзьями. Аман-ага даже вышел проводить свою гостью, пригласил наведываться еще. Галя тоже сказала, что будет рада новой встрече.

…Снег не шел, но мела легкая поземка, и воздух был холоден и колюч. Мотороллер долго не хотел заводиться, однако все же заурчал, попыхивая сизым выхлопом. Галя уселась, помахала на прощанье варежкой. Аман-ага не выдержал.

— Стой! — закричал он. — Стой, бестолковая!

И торопливо похромал в дом.

Вернулся он с большой пушистой шалью из козьего пуха.

— Возьми!

— Что вы! — ахнула Галя, глядя на шаль восторженными глазами. — Такой роскошный подарок! Не могу я…

Аман-ага бросил ей шаль:

— Бери, говорю, если не хочешь, чтобы я действительно на тебя рассердился! Ишь, со старшими спорит! Не подарок это! Ноги прикрой, а то простынешь на ветру — век потом не отплачешься!..

Вернувшись в дом, он поворчал еще немного, но ворчать, честно говоря, не было особой охоты, и Аман-ага вскоре задремал, прикрывшись бараньим тулупом и протянув ноги к печке.

Разбудил его восторженный детский крик:

— Дедушка, бушлук! Бушлук, дедушка!

Он выглянул из-под тулупа.

По комнате кружилась, приплясывая, самая младшая из его внучек.

— Я теперь не младшая! Я теперь старшая! — радовалась она и хлопала в ладоши. — Бушлук! Бушлук!

— Угомонись! — шикал на нее Аман-ага. — Всю округу переполошила своим бушлуком! Какую весть принесла? Почему это ты старшая стала?

— А вот и старшая! А вот и старшая! — не унималась девочка. — Давай подарок, дедушка! Тебе завтра тетя Марал еще одну внучку принесет, которая будет младшая! А я теперь старшая, старшая, старшая!.. Давай подарок!

— Ладно, — сказал Аман-ага, — за хорошую весть будет тебе и бушлук хороший. В район поеду — привезу. Ступай пока.

…Вот и еще один человек пришел в семью, подумал Аман-ага, снова залезая под тулуп. В мир пришел человек. Надо бы навестить невестку, многие нынче не считают это зазорным. Но нет, пожалуй, это дело женское. Вот вернется она из роддома, тогда он купит ей что-нибудь в подарок за внучку. Давно уж он малышей не нянчил, давно крохотные детские ручонки не теребили его бороду. Крепко порадовала свекра невестка Марал, дождется ли он еще такой радости? Ахов… жизнь ты наша быстротечная! Даришь ты нас, даришь многими радостями, а потом все разом и отбираешь. Разве это справедливо? Пусть раненая нога побаливает в непогоду, пусть с башлыком скандалить порой приходится, но если человек родился, он должен жить и жить по всем божеским и человеческим законам…

Тут мысль Амана-ага споткнулась, как конь на полном ходу. Через несколько секунд он уже расшвыривал по комнате вещи, отыскивая старые разношенные сапоги — с больной ногой до села не доковыляешь. Еще через минуту он уже проворно хромал к проезжей дороге, шаря глазами, не покажется ли на счастье попутная машина — часто они тут проезжают: и геологи, и газовики, и гидростроители, которые работают на расширении канала.

Машина появилась — высоченная пятитонная громадина. В кабине сидели водитель и полная круглолицая женщина.

— Куда собрался, дедушка? — спросила она.

— Значит, надо, бабушка, если собрался! — неприветливо пробурчал Аман-ага: ладно еще та желторотая дедушкой величала, а эта сама на много ли моложе. — В село подвезете?

— Сидайте, отец. — Женщина склонилась из кабины, протянула руку, чтобы помочь влезть. — Туточки просторно, як у хати.

"Везет мне сегодня на украинцев", — подумал Аман-ага, располагаясь на мягком сиденье.

Насколько молчаливым был шофер, настолько словоохотливой оказалась женщина. Она моментально поведала Аману-ага, что ее зовут Ниной, а "вин ее чоловик — Грыша, а хвамилия их — Гоголенки". За этим последовал подробный перечень мест и профессий, на которых они с Гришей работали. Оказалось, что на канале — чуть ли не с первых дней его строительства. А на Украине есть у них и собственный дом, и садик, легковушку еще надо приобрести — машина в хозяйстве всегда пригодится. Деньги-то не солить!

— Грыша знаете скильки до дому прыносыть?

— Вы ее слушайте больше, отец! — скупо усмехнулся шофер. — Она вам наговорит!

И по той сдержанности, когда человек не счел нужным оправдываться, по теплой снисходительной иронии, прозвучавшей в словах шофера, по всей его спокойной уверенности Аман-ага понял, что перед ним действительно хороший, рабочий человек, а не искатель длинного рубля. Это подтвердила и женщина, буквально за полминуты выложив, что дом свой и сад они оставят горсовету, потому что уже дочка приехала к ним сюда, и останутся они вообще здесь жить, и что про легковушку это она так сболтнула, "так сболтнула, бо и Грыша и вона до хозяйства не жадные, нэхай добри люди пользуются".

Она тараторила и тараторила как заводная, — видно, наверстывала за вынужденное молчание с неразговорчивым мужем. Гриша в разговор не вступал и лишь изредка посмеивался, а Аман-ага крутил головой и хмыкал: как это в такой маленькой женщине столько много слов помещается. Когда она сказала, что дочка уже работает и ей даже перепись населения поручили, Аман-ага оживился и полюбопытствовал, как зовут дочку, заранее удивляясь странной случайности совпадений. Однако удивляться не пришлось. Женщина сказала, что дочку "клычут Марусычкой" и, видимо сердцем уловив что-то необычное в вопросе попутчика, спросила в свою очередь:

— Чи не бачив вин йи доню[17].

— Не бачив, — неожиданно для себя по-украински ответил Аман-ага. — Мою переписчицу Гулей зовут.

Его довезли до самого правления колхоза. Он сердечно поблагодарил молчаливого Гришу и разговорчивую Нину и поспешил к телефону. В райцентре его соединили с райкомом комсомола, и там долго не могли уразуметь, какую такую "Гулю на мотороллере" требует сердитый аксакал из колхоза. А когда поняли, в чем дело, ответили, что уже поздно, списки отправлены в область.

— Как так "поздно"? — кричал Аман-ага в трубку. — Нет такого советского закона, чтобы человека было поздно в общество вписать! Гулю мне давай ищи — она сама все сделает!

Усталый голос на другом конце провода терпеливо объяснил, что даже Гуля ничем не поможет, что пусть яшули не беспокоится — при следующей переписи его внучку обязательно внесут в списки. Когда будет следующая перепись? Пока неизвестно. Может быть, лет через пятнадцать — двадцать.

Услыхав такой "обнадеживающий" ответ, Аман-ага рассердился, как не сердился, кажется, никогда в жизни.

— В Ашхабад буду жаловаться! — бушевал он и тряс телефонной трубкой. — Что?.. Я не ругаюсь, я тебе по существу объясняю: человек родился! Че-ло-век, понимаешь? Гра-жда-нин! Ты что, мою внучку за человека признавать не хочешь? Проживу я, что ли, эти двадцать лет до твоей новой переписи? Вот такие бюрократы, как ты, женщину за человека не признают! Что?.. Имя?

Чье имя? Внучки? А-а-а… сейчас, сейчас скажу… Погоди немножко, дай с мыслями собраться… Тавус! Пиши, пожалуйста, милый человек, поразборчивее: Тавус!.. Фамилия? Фамилия у нее моя будет — Аманова! Тавус Аманова родилась — так и запиши, пожалуйста… Вот спасибо тебе, сынок! Спасибо! Уважил старика!.. Дай тебе бог красавицу жену и дюжину ребятишек!

Он прижимал телефонную трубку к уху, пока в ней не раздались короткие гудки отбоя. Тогда он аккуратненько опустил ее на рычаги и несколько раз погладил телефонный аппарат.

Аман-ага был счастлив.