Чаша джейрана (Сборник рассказов писателей Туркмении)

Аллаберды Хайдов БАРС (перевёл В.Курдицкий)

Острые отроги гор похожи на зубы в ощеренной пасти какого-то неведомого зверя. Они темнеют, когда случайное облако приглушает солнечный свет; они влажно и хищно взблескивают, когда вновь обрушивается на них поток света. Кажется, чудище затаилось и терпеливо ждет свою добычу — ждет час, день, вечность.

Но это чисто человеческая фантазия. У барса горные отроги не вызывают никаких ассоциаций. Он лениво лежит в тени на скальной площадке, почти неотличимый по цвету от каменной россыпи. Он сыт, полон истомы и мог бы даже замурлыкать от избытка благодушия. Однако понимает, что не к лицу властелину гор мурлыкать словно несмышленому котенку, и поэтому сдерживает свое желание.

Желтые, похожие на янтарь глаза барса полузакрыты. Но и сквозь узкие щелочки он прекрасно видит все, что творится в ущелье. Вон крадется знакомая куцая лиса. Особой симпатии к ней барс не испытывает — сказывается врожденная неприязнь кошачьей породы к лисам, шакалам, волкам и прочей собачьей братии. Но куцую не трогает: привык к ней. Живет она тихо и скромно. Правда, порой таскает остатки его, барсовой, добычи. Он это терпит: джейранье стадо, которое он "пасет", велико, недостатка в свежей еде не ощущается.

За кем же охотится куцая? Ага, понятно: куропатка ведет на водопой своих великовозрастных отпрысков, и лиса решила воспользоваться удобным моментом. В данном случае сочувствие барса на стороне лисы. Кекликов он недолюбливает. Мясо у них вкусное, однако слишком мало его и слишком много перьев. А главное — очень уж суматошны и бестолковы. Крадется барс к джейранам, а куропатки в траве. Нет, чтобы потихоньку убраться с дороги — сидят, затаившись, до тех пор, пока носом в них не ткнешься. Только тогда улетают и шуму поднимают столько, что уж ни о какой охоте думать не приходится. Хоть бы всех их куцая передавила!

Барс непроизвольно подбирается, и мускулы его начинают подрагивать, словно это он охотится, а не лиса. Внимательно следит за куцей, уже откровенно заинтересованный исходом охоты. Вот лиса затаилась. Прыгнула. Поспешила! Улетели, только несколько перышек осталось. Ну и дура, ходи голодная. Барс презрительно отвернулся от неудачницы.

Солнце поднималось все выше, тени перемещались. Желтое пятно света легло на край площадки, поползло к лапе барса. Покосился на пятно, подтянул лапу. Пожалуй, пора домой — пещера хранит ласковую прохладу ночи, там он сладко уснет до захода солнца.

Последний раз окинув взглядом ущелье, барс приподнялся. И замер. Звук, заставивший его насторожиться, не оставлял сомнений — это перепуганные джейраны. Плотным табунком выскочили они из-за поворота и, не сбавляя скорости, промчались мимо. Барсу ничего не стоило поймать одного из них, но он был сыт, а для забавы не убивал.

Его в этот момент занимало другое: кто напугал джейранов? Его джейранов, его собственное стадо, на которое никто, кроме него, не имел прав. Как-то попыталось оспорить его право семейство пришлых волков. Все вместе они были сильнее барса, но он выследил их поодиночке и убил — волка, волчицу И двух волчат-переростков. Потом заявился бродяга-барс. Это был бой на равных, и чужак убрался подобру-поздорову. Может, снова он? На этот раз так легко не отделается.

Барс усиленно принюхивался и раздражался оттого, что ветер дует не к нему, а в сторону неведомого врага. Вспомнилось, что еще на заре, далеко в низине, скрытой от взора зарослями арчи, кто-то долго выл и рычал дурным голосом. Может, это он гонится теперь за джейранами?

Наконец чуткое ухо уловило шорох катящихся камней, и барс сжался в тугой ком мускулов, готовых каждый миг бросить его на пришельца. Шорох становился все явственней. Потом из-за поворота появился Двуногий. Барс вздрогнул и чуть расслабился.

Вышел второй Двуногий. Они присели на корточки возле большого валуна и стали смотреть по сторонам. Наклонились к земле. Может, они не джейранов вынюхивают, а его, барса? Но почему же они не чуют запаха, ветер-то дует прямо на них? И зайца не чуют, хотя тот совсем рядом с ними притаился.

Вот выпрямились, пошли по тропинке. Заяц сиганул в сторону и юркнул под арчовый куст. Двуногий дрогнул, замер. Испугался? Но зайца не боятся даже джейраны! А что, если рявкнуть на двуногих погромче, предупредить, чтобы убирались с чужого участка?

Но барс не рявкнул — что-то его удержало. Он весь дрожал от желания прыгнуть, когда двуногие проходили мимо, и опять же смутное опасение принуждало его не шевелиться, лишь плотнее прижиматься к скале.

Когда двуногие скрылись из виду, барс мягко, не шевельнув ни единого камешка, спрыгнул на тропу, понюхал следы. Они пахли так же, как прошлой весной, когда двуногие появились в его владениях.

Собственно, была еще самая ранняя весна, и ее хмельное дыхание туманило голову владыки гор, как и всему живому. Барс по натуре отшельник, он предпочитает и жить, и сражаться, и умирать в одиночку. Однако в конце зимы, когда оглушительным становится птичий гомон и свист, когда теплой волнующей влажностью начинает дышать сама земля, даже барс начинает тяготиться одиночеством. Неприкаянно бродит он по своим владениям, часто не обращая внимания на легкую добычу, и не рычит, а громко мурлычет, как большая тоскующая кошка. Он беззастенчиво и бездумно нарушает границы чужих владений и не успокаивается, пока не услышит ответного мяуканья.

Любовный хмель проходит быстро. Расставаясь с подругой, барс уже посматривает на нее холодновато.

Так было и в прошлый раз. Покинув мать своих будущих детенышей, которых он, по всей вероятности, никогда и не увидит, барс возвращался в свое ущелье — усталый, голодный, полный стремления хватать и терзать живую плоть. Путь пролегал через предгорную низину, и там он вдруг увидел притаившееся незнакомое существо. Очертаниями и грязновато-блеклой окраской — желтое с зеленым — оно напоминало черепаху. Но, во-первых, таких огромных и нелепых черепах ему еще никогда не встречалось, во-вторых, пахло оно незнакомо: едко и отвратительно. Барс даже чихнул, потер нос лапой и на всякий случай негромко зарычал, хотя существо, кажется, не собиралось на него нападать.

Осмелев, он походил вокруг, и ноздрей его коснулся новый запах. Запах вел в горы, в ущелье! Барс вознегодовал и немедленно кинулся по следам пришельцев, пылая жаждой убийства. Следы становились все отчетливее, к ним примешался запах джейрана. Для барса было ясно, что эта матка с детенышем и что пришельцы идут именно за ними. Это был грабеж, наглое нарушение всех законов. Но тут ухнул и прокатился по горам удар грома, за ним — второй и третий. Горы, как и барс, любящие покой, отозвались негодующим ворчанием, глухим гулом неудовольства.

Барс остановился и недоуменно поднял морду. Он знал, что за грохотом обычно сверху льется вода, это неприятно, и надо прятаться в укрытие. Однако небо было безоблачным, дождем и не пахло. Но гром остудил ярость зверя, вернув ему обычную осторожность, — он свернул с тропы и полез по скалам. И вовремя: на тропе появились двуногие. Один из них тащил на спине джейраниху, другой нёс две кривые палки.

До этого барсу не приходилось встречаться с людьми, и раздражение уступило место любопытству. Вслед за двуногими он спустился в лощину. Здесь он стал свидетелем новых чудес. Двуногие разодрали панцирь черепахи, и там образовалось нечто похожее на небольшую пещеру. В нее швырнули джейраниху, залезли сами. Черепаха хрюкнула, затряслась и вдруг дико взревела. Барс от неожиданности подскочил на месте, как мячик, и тоже рявкнул. Из черепахи сверкнул огонь, грохнуло, что-то со свистом стегнуло по веткам арчи, под которой укрылся барс. Он не знал, что это картечь, но почуял опасность и поспешил убраться подальше. Уже издали он видел, как черепаха тронулась с места, поползла все быстрее и быстрее, пока не скрылась из глаз.

За год барс успел позабыть об этом происшествии. Но вот двуногие появились снова, и в памяти зверя зашевелилось что-то недоброе и тревожное. Он пошел по следу охотников.

Долго выискивали убежавших джейранов двуногие. Барс смотрел на них и удивлялся их глупости: чего они карабкаются по скалам, когда даже кеклики знают, что джейраны по выступам, опоясывающим гору с севера, давно уже вернулись на то место, откуда их спугнули. Он сам, когда не было особой охоты размять мускулы в погоне, пользовался этой глупой привычкой джейранов, чтобы, спугнув, залечь на их обратной тропе и взять прямо налетавшую на него добычу.

Уже совсем стемнело, когда охотники не солоно хлебавши, конвоируемые барсом, спустились из ущелья в низину. Они развели костер, подвесили над огнем чайник, достали из машины снедь и бутылку водки.

А для барса наступило время охоты, но он колебался, издали наблюдая, как двуногие возятся вокруг своей черепахи. Охотиться не хотелось: слишком обильным был завтрак, к тому же не удалось отдохнуть.

Пока он гадал, в низине вспыхнул огонь. Барс удивился, так как свет был необычным — неравным, движущимся, словно живое существо. Зверь долго смотрел на него, пока любопытство не возобладало над всеми прочими чувствами. И тогда барс подобрался поближе, прилег в зарослях ежевики. Двуногие ели, махали передними лапами, издавали громкие неприятные звуки. Особенно раздражали резкие, однообразно чередующиеся возгласы. Барс не понимал, что люди хохочут, и в горле у него рокотало сдерживаемое рычание.

Охотники кончили ужин. Один из них швырнул пустую бутылку в кусты ежевики. Барс воспринял это как нарушение нейтралитета и перестал сдерживать рвущийся из горла рык. Он не собирался нападать, он просто заявлял двуногим о своем присутствии и о своем праве на эту землю.

Двуногие заметались. Один из них схватил палку. Из палки вырвалось ослепительное пламя, грянул гром, и острая боль обожгла бедро барса. Он знал, каким горячим бывает накаленный солнцем камень, но эта боль была горячее, и барс большими прыжками помчался в темноту. За спиной еще раз грохнуло, неведомый жук свирепо провыл над головой.

Барс не пошел в свою пещеру, а отыскал себе укромный уголок в ближних скалах и всю ночь зализывал рану. Его слегка лихорадило. Перед рассветом он спустился к ручью, но много лакать не стал — вода расслабляет, а он должен чувствовать себя сильным для борьбы. Война объявлена не им, но она — объявлена. И теперь оставалось либо признать силу двуногих и покинуть обжитые места, либо сражаться. Барс предпочел последнее.

Когда верхушки гор стали розовыми, двуногие зашевелились. Их голоса доносились до него как дальний комариный писк, но барс зло прижал уши, оскалился и глухо заворчал.

Потом двуногие пошли в горы. Барс пропустил их и пошел следом. Древний инстинкт, который еще в незапамятные времена заставлял его предков уступать дорогу человеку, подсказывал, что враги сильнее его. И потому выбрал тактику, которую применил когда-то в борьбе с волчьей стаей, — он решил нападать на двуногих поодиночке.

Случая пришлось ждать долго. И постепенно боевой пыл остывал, уступая место усталости. Тем более что и раненая нога ныла, ступать на нее было больно, и голод начал заявлять о себе. Барс проглотил на ходу несколько ящериц, но это была не пища, а так, недоразумение одно.

Все же терпение его было вознаграждено: двуногие решили наконец разойтись. Один направился дальше по джейраньей тропе, а другой стал спускаться, пробираясь сквозь заросли арчи. Барс поколебался несколько мгновений и двинулся за ним.

Он полз между камнями и сам походил на продолговатый камень. Он ступал мягкими подушечками лап по мягкой траве, и шаг его был неслышным, как полет серой совы. Если бы еще чуточку улеглось раздражение, не так бы сосало в желудке и не болела нога!..

Охотник присел отдохнуть. Барс тоже прилег. Их разделяло не больше десяти шагов — два прыжка, а может, и один. Щелчок зажигалки заставил зверя вздрогнуть и подобраться. Но страшного ничего не последовало, лишь дым пощекотал ноздри барса и заставил его сморщиться, чтобы не чихнуть. Он смотрел на красноватый уголек сигареты в руке двуногого, а охотник, озираясь, обводил биноклем вокруг.

Неизвестно, что заставило старого козла теке — ворчуна и отшельника — спуститься с кручи. То ли искал уединения после драки с молодым и сильным соперником, то ли потянуло на свежую травку. Барс услышал его шаги и сварливое бормотание, когда козел был еще далеко. Но он шел прямо на барса, и надо было что-то предпринимать. Случись это в иной обстановке, зверь не задумался бы свернуть козлу шею, но сейчас перед ним противник, и барс пополз в сторону.

В этот момент заметил теке и охотник. Он знал, что этот козел находится под защитой закона, но он и на джейранов охотился незаконно весной, когда у них маленькие детеныши, да и слишком сильным было искушение заполучить великолепные рога.

Охотник затаился, ожидая, когда козел подойдет. И тот действительно появился из зарослей.

Произошло что-то нелепое и страшное. Грянул гром, козел рухнул подкошенный, но тут же стремительное, как молния, тело рванулось из кустов и упало человеку на грудь, сшибло с ног, и тот покатился по земле.

После первой атаки барс отскочил — свирепый и взъерошенный. Он ждал ответного нападения, чтобы с новой яростью сомкнуть клыки на горле врага, рвать его брюхо когтями задних лап. Но двуногий лежал не двигаясь. Барс слизнул с усов незнакомую на вкус кровь и вызывающе зарычал.

Двуногий продолжал хранить молчание. Барс осторожно подошел, понюхал, потрогал лежащего лапой, каждую секунду готовый ударить. Двуногий был жив, но почему-то притворялся мертвым. Он не пытался укусить хотя бы раз — так не поступает даже суслик: один из них, пойманный барсом, довольно крепко цапнул его за нос, прежде чем испустил дух.

С врагом, который не сопротивляется и не бежит, барс драться не мог. Его сородичи пользовались у людей дурной славой, но разве ведомо людям, что у барсов существует свое понятие чести?

Он повернулся, чтобы уйти. И увидел второго двуногого.

Он увидел бледное жало пламени, но не услышал выстрела. Просто рухнула на голову гора — и свет померк.

Потом он вскочил и прыгнул. Не на двуногого, а в промоину, оставленную горным потоком. Сзади трескуче рвался воздух, а он мчался все выше и выше, к спасителям-скалам. Из-под его лап с шумом сыпались камни — он не обращал на них внимания. Дальше, дальше, дальше от этих коварных двуногих!

Добравшись до пещеры, барс забился в самый дальний угол. Он лежал там, пока зашло солнце. Но и с наступлением темноты не оставил убежище, а только подвинулся к выходу из пещеры. Ныла нога, жгло голову, на которой пуля, ударившая вскользь, вспорола кожу. Недоумение и растерянность томили барса. Ночь, когда он чувствовал себя неподвластным владыкой, сегодня таила в себе что-то новое, угрожающее, неодолимое. Ночь стала не союзницей, а врагом, подкрадывающимся со всех сторон.

Барс лежал, обхватив лапами валун и положив на него голову. Прохлада камня немного приглушила боль. Но на сердце было тоскливо. И зеленые огоньки звериных глаз то разгорались, то гасли в кромешной тьме пещеры.

Она не знала поверья, что белолобый осел приносит хозяину несчастье. А если б и знала, все равно случившееся могло вызвать только недоумение.

Сколько помнила себя, она все время жила в загоне рядом с коровой, которую презирала за лень и никчемность, и овцами — к ним она испытывала снисходительную благожелательность.

Конечно, в жизни бывает всякое: порой хозяин и покрикивал на нее и даже стегал хворостиной. Она не слишком обижалась, хотя и не всегда чувствовала себя виноватой. Это было временным, случайным, все быстро приходило в норму, и хозяин, задавая сена корове, подбрасывал охапку и ей. Да не в охапке дело, а в ласковом прикосновении хозяйской руки. Становилось понятно: хозяин погорячился и теперь жалеет, и Белолобая, поворачивая голову, тепло дышала в его ладонь.

Скотный базар тоже не новость. Бывала она здесь всего два раза, но память у нее хорошая, и никаких неприятностей от скотного базара Белолобая не ждала.

Непонятное началось к вечеру, когда хозяин направил ее не обычной дорогой к дому, а в степь. Шли довольно долго, к горам, пока дорогу им не пересек ручей. Здесь хозяин остановился, посмотрел по сторонам, вздохнул и снял с Белолобой седло. Она поняла это как разрешение отдохнуть — и удивилась: целый день ведь отдыхала на базаре. Однако, щипнув травы раз-другой и ощутив во рту восхитительный вкус, позабыла обо всем на свете. Эту траву обдували прохладные степные ветры, она таила в себе свежесть воды и солоноватый привкус земли.

Краем глаза Белолобая видела, как хозяин потрогал ногой седло и пошел прочь.

Наевшись до отвала, она захотела пить. Ручей разливался здесь небольшим озерцом, источавшим сильный запах. Белолобая понюхала, постояла и стала медленно цедить сквозь зубы невкусную воду — что поделаешь, если другой нет, случалось пить и похуже.

Потом она выбрала местечко повыше, куда еще попадали лучи закатного солнца, улеглась и задремала. Чуток был ее сон: она проснулась от шума крыльев и сразу же вскочила. Большой орел сердито заклекотал, запрыгал и, развернув крылья, тяжело полетел в сторону барханов. Она была полна, как добросовестно набитый чувал, и все же снова потянулась к траве, теперь уже разборчиво выщипывая то сочные стебли чаира, то душистый евшан, то нежные лепестки горного клевера.

Жевала лениво и ждала хозяина. А хозяин все не возвращался. Это было непривычно и тревожно, потому что уже стемнело и на небе появились звезды, пора бы возвратиться в загон, где можно поспать, уткнувшись мордой в теплый овечий бок.

Подождав еще немного, Белолобая побрела к дороге. Сначала шла, бесшумно переступая по дорожной пыли маленькими копытцами, потом побежала. И когда ветер донес до ее ноздрей знакомые запахи поселка, она почувствовала такое волнение, какого не испытывала прежде.

Вот и загон. Но дверь оказалась запертой. Ослица остановилась в недоумении, прислушиваясь: утробно сопит, пережевывает свою бесконечную жвачку эта толстобокая дура корова, мелко похрустывают травой овцы. Овцы учуяли Белолобую и тихонечко приветливо заблеяли.

Вытянув шею, Белолобая посмотрела через ограду загона. Она увидела корову и овец, увидела свой пустой угол и жалобно закричала, зовя хозяина.

Хозяин вышел сонный и сердитый. Поднял с земли палку, больно ударил Белолобую по спине. Ничего не понимая, она шарахнулась от него; хозяин снова ударил. Она заметалась по двору под жгучими ударами палки, а дверь загона все оставалась закрытой. Белолобая выбежала на улицу. Хозяин вроде бы успокоился. Но когда ослица направилась в ту сторону, где росла капуста, он снова догнал ее и опять стал бить.

Она не понимала, в чем провинилась, за что на нее такая напасть, и со всех ног бежала по улице поселка, сопровождаемая бранью хозяина и лаем проснувшихся собак.

Наконец сердитый хозяин отстал. Возле чьего-то забора, под низким тутовником, Белолобая остановилась, перевела дыхание.

Впервые пришлось ей спать под открытым небом, поэтому спала она вполглаза и проснулась — чуть начало светать. Первым побуждением ее было — идти домой. Но вспомнилась хозяйская палка, от которой все еще ныли бока…

День начинался как будто самый обычный. Идя в стадо, протяжно мычали коровы, блеяли овцы. Появились куры и принялись рыться в соломе и свежем навозе. Закричали ослы, требуя корма, воды и работы.

У Белолобой дрогнуло горло, но она сдержалась и не стала кричать. Впервые не закричала поутру. Ей не нужны были ни трава, ни вода, ни работа. Она хотела только одного: очутиться в своем углу загона и почувствовать на шее ласкающую руку хозяина.

Так и стояла в нерешительности до тех пор, пока не увидела мальчика. Он тоже был ее хозяином, младшим хозяином, и Белолобая, сразу позабыв все свои страхи и сомнения, доверчиво потянулась к нему. Мальчик накинул на нее недоуздок, сел верхом, сказал: — "Хых!" — и Белолобая послушно засеменила своими тонкими точеными ногами.

У нее легкая поступь и хорошее настроение. Она изо всех сил старается понимать, что приказывает ей мальчик, охотно выполняет все его приказания и радуется, что ее нашли рано утром, что на ней едут и разговаривают с ней. Ей легко нести на себе мальчика, ей хочется не идти, а бежать. Бежать далеко-далеко, к барханам, хоть там и летает злой желтоглазый орел. Но мальчик приказывает остановиться, и она понимающе останавливается возле седла, которое вчера бросил хозяин. Мальчик седлает ее, снова садится, и Белолобая трусит дальше в степь.

Солнце поднялось уже на полтора дерева, когда мальчик остановил ослицу возле Соленого ручья. Там сидели и прихорашивались утки. При виде непрошеных гостей утки закрякали и шумно улетели.

Мальчик снял седло и недоуздок, попоной вытер Белолобой спину, погладил ее по лбу и между ушей.

— Вот мы и приехали, — сказал он, — здесь тебе и жить. Трава есть, вода есть, а там для тебя дела не осталось: на машинах всё возим, на машинах работаем. Ты теперь как живое ископаемое — никому не нужна, ни к чему не годна. Жалко тебя, но что делать. Как-нибудь проживешь. Все лучше, чем в Заготживсырье тебя сдавать. Живи, не сердись на нас…

Белолобая слушала его, опустив голову. Она знала, что, когда говорят "хых", надо идти; когда говорят "ишш", надо остановиться, понимала и еще кое-какие человеческие слова. Но такую длинную речь понять было трудно, и только по тону мальчика ослица понимала, что он не сердится на нее, не собирается бить, и ей было радостно.

Мальчик присел к ручью и стал смотреть, как бурлит и пузырится вода, словно под ней огонь. Потом вымыл руки и умылся. Для питья вода была неподходящей — не зря ручей назывался Соленым, — поэтому мальчик пить не стал. Он расположился на склоне бархана, напился из фляжки, развернул платок и разложил на нем чурек и брынзу.

Посматривая на него, Белолобая щипала траву, стараясь не уходить далеко.

Мальчик брынзу съел, а с куском чурека подошел к ослице. Касаясь его ладони нежными шелковистыми губами, она с удовольствием взяла лакомство и, вполне успокоенная, снова вернулась к своей траве.

— Прощай, — вслед ей сказал мальчик. — Где-то здесь, говорят, другие ослы живут — найдешь себе компанию, веселее будет. Прощай…

Он медленно пошел по тропинке туда, где темнела ниточка асфальтовой дороги, по которой во все стороны с ревом проносились машины. Одна из них остановилась, и мальчик уехал.

Его отсутствие не вызвало беспокойства у Белолобой. Она вдосталь наелась, как накануне, напилась и уснула на солнышке. После тревожной бессонной ночи спала крепко и долго, ни орел, никто другой ее не тревожил.

Зато ночь была еще хуже предыдущей: Белолобую нещадно кусали комары. Несколько раз она ложилась на песок и каталась. Отряхиваясь от песчинок и комаров, снова и снова кричала, зовя хозяина. Хозяин не отвечал, но неожиданно где-то неподалеку отозвался осел. А вскоре и появился — серый, как мышь, широкогрудый. Остановился возле Белолобой, соблюдая ритуал знакомства, пошевелил ноздрями, принюхиваясь, и дал обнюхать себя. Потом неторопливо спустился к ручью, напился и пошел прочь, исполненный собственного достоинства.

Через несколько шагов оглянулся, удивленный, что Белолобая не идет следом. Немного помедлил, словно размышляя, покачал тяжелой ушастой головой. Белолобой очень не хотелось оставаться одной, она уже сделала шаг по направлению к Серому, но тут взгляд ее упал на брошенное седло — нет, нельзя уходить, надо дождаться младшего хозяина. И она снова призывно закричала.

За всю ночь она почти не сомкнула глаз, напряженно прислушиваясь к трескам, шорохам, писку и другим непривычным звукам. Заслышав плеск и тихое пофыркивание у ручья, Белолобая подошла поближе в надежде, что вернулся Серый. Но это был не он, а какие-то поджарые пугливые козы. Она все равно обрадовалась, ее одиночество кончилось. Однако пахло от нее хлевом и человеком, и осторожные джейраны на всякий случай отошли подальше, посовещались, сбившись тесной стайкой, и вдруг исчезли, словно растворились в темноте. Белолобая обиделась на неучтивых коз, трубно высказала им вслед свое мнение по этому поводу и стала ждать более общительных гостей.

Вдалеке завыли шакалы. С этими тварями ей встречаться не приходилось, но инстинкт подсказывал, что здесь на знакомство напрашиваться не стоит. И она примолкла, чутко поводя ушами. Звуки были неприятные, тоскливые и в то же время угрожающие, они вызывали непроизвольную дрожь, желание очутиться в укрытии. Но вокруг были только кустарники и барханы.

Ближе к рассвету шакалий вой прекратился. Уставшая от напряженного ожидания, Белолобая прилегла. Однако тут невесть откуда появился верблюд. Склонив голову набок, он стоял над Белолобой и разглядывал ее с высоты своего роста.

Белолобая торопливо, будто в знак уважения, встала, легонько потерлась о толстую мосластую ногу гостя. Верблюд приветливо посопел, свидетельствуя, что и он рад приятному знакомству.

К сожалению, и его обществом Белолобая утешалась недолго: как и Серый, верблюд ушел восвояси, едва лишь утолил жажду. Вконец расстроенная, Белолобая стала щипать траву, благо уже всходило солнце.

При желании она могла бы найти дорогу домой, хотя на этот раз путь был намного длиннее. Но что-то удерживало ее. То ли она твердо решила дождаться младшего хозяина и поэтому время от времени подходила к седлу и обдавала его своим теплым и шумным дыханием, словно спрашивала, долго ли им еще ждать; то ли при мысли о доме вспоминались и незаслуженные и очень чувствительные побои.

Так или иначе Белолобая провела весь день у Соленого ручья. Наевшись, она стояла, опустив голову к воде, и какие-то неясные образы, будто призрачные струйки, проплывали в ее памяти, обтекая самое главное и неприятное — чувство одиночества и беспомощности.

С наступлением темноты появился Серый. И когда он, утолив жажду, пошел прочь, Белолобая шумно вздохнула, последний раз посмотрела на сиротливо лежащее седло и побрела за Серым. Он принял это как должное, с уверенным равнодушием сильного, и даже не покосился в ее сторону. Она не обиделась. Поняла, что так и надо, что это — в порядке вещей. Решение было принято, и отныне ее хозяином становился этот широкогрудый косматый здоровяк. Во всяком случае, так думала она.

Чем дальше, тем меньше становилось занудливых комаров. И воздух делался теплее. Это было так же приятно ощущать, как приятен был для слуха неторопливый, размеренный перестук копыт Серого.

Подошли к ветхому домику. Он чернел дверным проемом и пустыми окнами, был тих и не источал знакомого человечьего запаха, но это было жилье человека, и Белолобая остановилась, удивляясь нахальству Серого, который потопал прямо в дом, повозился там малость и улегся. Белолобая принюхивалась еще с полчаса, пока наконец не рискнула прилечь подле него.

Где-то совсем рядом в чернильной тьме ночи взвыл шакал. С равнины ему ответил второй, третий. Белолобая испуганно вскочила, готовая бежать, спасаться, как только побежит Серый. Но он лишь ухом повел, и тогда она поняла, что опасности нет, и успокоилась, прижавшись к теплому боку нового покровителя.

С рассветом они отправились на пастбище и паслись рядышком весь день, а к вечеру снова вернулись к покинутому чабанскому дому.

Потянулись дни, похожие одни на другой, как кустики колючки. Постепенно Белолобая привыкала к вольной жизни, и смутные видения прошлого все реже и реже посещали ее. Она отъелась и окрепла, и хотя наступающая зима давала о себе знать, особенно по ночам, Белолобая не слишком беспокоилась — на ней отросла плотная косматая шерсть, которая довольно сносно защищала от холода.

Вой шакалов давно перестал привлекать ее внимание. Будь они, эти крикливые звери, больше и сильнее ослов, обязательно напали бы. А не нападают, значит, и тревожиться не о чем. Тем более, что ни разу даже на глаза ей не попались — сами боятся.

Зато она увидела маленькую рыжую собаку с густым, как веник, хвостом. Рыжих было много, и, видать, жили они совсем не дружно, так как всегда шныряли украдкой и прятались не только от Белолобой, но и друг от друга. По ночам они возились в кустах и злобно тявкали по-щенячьи, а утром исчезали в норах. Пахло от них скверно, и к обычной их вопи частенько примешивался запах свежей крови, от которого Белолобую просто мутило. На больших и смелых сельских собак рыжие совершенно не походили, и Белолобая прониклась к ним глубоким презрением — никакого сравнения с тем, былым, ее пренебрежением к корове. Удивлял немного Серый. При виде лисиц он, всегда спокойный и добродушный, вдруг зло прижимал уши, скалился и, если рыжая пробегала поблизости, норовил лягнуть ее. А несколько раз даже сам гонялся за лисицей.

Дикая жизнь была Белолобой все еще в новинку. Она не знала, что за плечами Серого уже два года вольного бродяжничества, что на его долю выпало немало тягот и испытаний. Одно из них связано с лисицами. Это случилось суровой и снежной зимой. Много дней шел тогда тяжелый мокрый снег. Из-под него почти невозможно было достать траву. Серый оголодал и ослабел, уныло бродя по снежному насту. И тогда на него напала стая голодных лисиц. Он отбился сравнительно легко — осел не лисья добыча, — однако навсегда сохранил к ним ненависть.

Дни шли, становилось всё холоднее. Зарядили дожди. Подмытая непрерывным током воды, рухнула стена дома, где нашли себе пристанище Белолобая и Серый. Разбуженные грохотом, они еле успели отбежать — весь дом осел грудой глины.

Второй раз Белолобая лишилась крова. С тоскливым недоумением смотрела она, как потоки дождя сглаживают глиняный холм; из темных глубин ее памяти всплыло забытое уже чувство одиночества и беспомощности, которое она впервые испытала несколько месяцев назад, брошенная на произвол судьбы.

Но тогда рядом с ней не было Серого! И Белолобая с надеждой взглянула на него. А он постоял, опустив к земле тяжелую голову, и пошел своей неторопливой, размеренной поступью в дождевую тьму. Белолобая засеменила следом.

Сперва идти казалось легко. Потом ноги стали скользить и разъезжаться на глинистой почве предгорья. Белолобой стоило немалых усилий не упасть и не отстать от Серого, а он шагал себе как ни в чем не бывало, словно по ровной сухой дороге.

Занялся мутный рассвет. Дождь стал мельче, зато поднялся ветер. Он задирал шерсть на боках Белолобой и вгонял в тело дождевые капли, как мелкие колючки. Белолобая устала и уже не раз спотыкалась на камнях, которые все чаще попадались под ноги. Она сердилась на Серого и очень боялась, что он уйдет и бросит ее одну. Он остановился у подножия скалы. Осыпь камней сбоку и острый выступ сверху образовывали неглубокую нишу. Ветер дул с противоположной стороны, и дождь не попадал в этот укромный уголок — здесь было тихо и сухо. Белолобая с протяжным вздохом облегчения улеглась, Серый задремал стоя.

Дождь перестал к полудню. И хотя тучи продолжали висеть над головой, все же стало немного веселее. И ев-шан, промытый и смягченный дождем, казался особенно вкусным. Травы в горах было куда больше, чем на равнине. Белолобая подумала: нет худа без добра.

Вскоре выяснилось, что эти благодатные места ведомы не только Серому. Здесь нашли пристанище несколько верблюдов и табунок одичавших ослов. Ослы проявили к Белолобой несколько повышенный интерес, и она, общительная по характеру, ничего не имела против того, чтобы присоединиться к ним. Однако Серый воспротивился этому и даже весьма чувствительно куснул Белолобую, когда та попробовала проявить самостоятельность.

Через несколько дней пришли люди и увели верблюдов. Белолобая долго провожала их взглядом. С какой-то обостренной отчетливостью, вероятно, от вида и запаха людей, вспомнилось прошлое, и ей мучительно захотелось, чтобы появился хозяин, чтобы он навьючил на нее груз, чтобы сердито кричал и даже бил ее палкой, лишь бы привел в родной загон, где приветливыми, тихими голосками блеют добрячки овцы и посапывает, жуя, эта привилегированная толстушка-корова…

Белолобая сделала несколько непроизвольных шагов и оглянулась. Серый пристально и угрюмо смотрел на нее. Он стоял неподвижно, как изваяние, до тех пор, пока она не подошла к нему вплотную. И только тогда зашагал в сторону, прочь от людей, от табунка ослов, от каменной ниши. Белолобая покорно следовала за ним.

Они нашли себе новый укромный уголок, и долго ничто не нарушало их согласного, мирного существования. А потом повалил снег. Он шел день и ночь и еще день. От непрерывного мелькания снежинок терялось чувство направления, под пушистым белым покрывалом скрылись очертания скал, исчезла трава. Серый и Белолобая пытались разгребать снег. Это было трудно, да и толку чуть: снега попадало в рот больше, чем травы. Так Белолобая узнала голод. От недостатка пищи она стала сильно мерзнуть. И нередко, вместо того чтобы искать корм, подолгу стояла на одном месте и мелко-мелко дрожала. Серый не мог ничем ей помочь, он и сам голодал, даже уши у него повисли, как у охотничьей собаки. Только вот охота была скуднее скудного.

Настал день, когда Белолобая ощутила непреодолимое желание лечь и больше не вставать. Инстинктивно она противилась этому желанию, но сил для борьбы оставалось все меньше.

Сквозь полузабытье она услыхала басовитое гудение жука. Потом показался и сам жук — угольно-черный на ослепительно белом снегу. Он полз и гудел и становился все больше. И Белолобая узнала его — он пришел оттуда, из ее прошлой жизни, он стал большим, как загон, и от него пахнуло волшебным ароматом сена.

Она поспешила из последних сил. Погрузив Морду в сено, жевала, жевала, жевала без остановки. И Серый рядом жевал. А машина шла дальше, оставляя глубокий след на снежной целине. Временами она останавливалась, и люди сбрасывали на землю большие охапки сена.

Помощь пришла вовремя. Когда изгнанники подобрали последний клочок сена, они уже оправились от слабости, а снежный покров улежался и стал тонким. Теплый влажный ветер быстро слизал снег совсем. И хотя вскоре опять подморозило, это было уже не страшно — трава вся на виду.

Только-только миновала угроза голодной смерти, а уж новые страхи подстерегали изгнанницу. Морозным вечером Серый насторожился и стал нюхать воздух. Белолобая тоже пошевелила ноздрями, но ничего особенного не унюхала. Посмотрела, куда уставился Серый, — там тоже никого.

Весь напрягшийся, Серый пошел, часто оглядываясь через плечо. Он пошел туда, где облюбовал себе лежбище старый могучий верблюд, тот самый, с которым Белолобая познакомилась у ручья на второй день своего изгнания. Был ли он таким же изгнанником или сам подался на вольные хлеба, неизвестно, но как добрый сосед вполне устраивал и Белолобую и Серого.

Верблюд тоже почуял опасность — перестал катать жвачку, прислушался, тяжело поднял с земли свое многопудовое тело и грозно фыркнул. Словно дождавшись сигнала, в ущелье ворвались два волка.

Серый и Белолобая отскочили за верблюда. Но волки знали, какая добыча легче. Один из них оказался возле Серого. Тот молниеносно развернулся. Точеные стаканчики его копыт были невелики, но крепки как камень. От сокрушительного удара волк клацнул зубами и, оглушенный, покатился по земле.

Белолобая была далеко не таким опытным бойцом, как Серый. Да и по силе ей не равняться с ним. Она тоже пыталась лягнуть кинувшегося на нее волка, но сделала это недостаточно проворно. Ее удар только на мгновение задержал прыжок зверя. В следующий миг волчьи клыки сомкнулись на шее Белолобой, она упала на колени. Слепой ужас захлестнул все ее существо, лишив способности к сопротивлению. В ее обезумевшем, налитом кровью глазу мелькнул светлый клочок неба, сразу же заслоненный темной массой. Хрустнуло — и режущая хватка на шее ослабла. Дрожа не телом, а каждой свой жилкой, каждым вздыбившимся волоском, Белолобая вскочила. Рядом под широкой мозолистой ступней верблюда дергался и скреб землю издыхающий волк.

Второй, оправившийся от удара, кружился возле осла. Но Серый, не потерявший присутствия духа, был начеку, готовый и лягаться и кусаться. И всё же волк прыгнул бы снова, не приди на помощь Серому верблюд. Он оставил поверженного врага и, полный воинственного негодования, двинулся на второго волка. Тот поджал хвост и с позором оставил поле боя. Верблюд постоял, подождал, прокатил снизу вверх по своей длинной шее желвак жвачки и спокойно вернулся к месту лежбища.

Раны от волчьих клыков сильно болели, хотя кровь уже не шла. Белолобая чувствовала себя совершенно разбитой и больше всего хотела покоя и неподвижности — больно было не только поворачивать голову, но и просто держать ее на весу.

Серый не пустил ее туда, где они обычно отдыхали, а заставил улечься неподалеку от верблюда. Здесь они и ночевали целую неделю, пока не поджили раны. Верблюд не возражал — он был покладист и добродушен. Правда, они все равно ушли от него, потому что наступала пора весны и любви, а любовь не терпит свидетелей, даже если это старый и добрый верблюд.

…Машина возвращалась с отгонного пастбища. Возле Соленого ручья шофер притормозил. Сидевшие в кузове люди сошли размять затекшие ноги.

Внезапно из-за бархана, подпрыгивая, как джейран, выскочил белолобый ослик. Выскочил, увидел людей — и замер.

— Папа, смотри! — закричал мальчик. — Смотри! Это же Белолобая! — И он пошел, призывно протянув руку.

Но ослик подпрыгнул и умчался прочь.

— Забыла нас, — грустно сказал мальчик. — Совсем одичала наша Белолобая.

— Ты ошибся, — возразил отец. — Это не она. Может быть, ее сын. А она никогда не забудет хозяина. Осел очень привязчив, и память у него хорошая.

— Напрасно мы ее прогнали, — сказал мальчик. — Она бы нас не объела.

— Да, — согласился отец. — Думаю, Белолобая где-нибудь здесь. Если бы найти ее, она пошла бы с нами.

Он был прав и неправ одновременно. Белолобая действительно стояла за барханом. Она слышала знакомые голоса людей, и сердце ее тянулось к ним. Но с другой стороны на нее смотрел Серый, а возле резвился белолобый длинноногий осленок. И она осталась на месте, даже не выглянула из-за бархана.