Чаша джейрана (Сборник рассказов писателей Туркмении)

Тиркиш Джумагельдыев В ПУСТЫНЕ (перевела Т.Калякина)

Они возвращались с полевого стана, из самой глубинки, — до села было километров пятьсот.

— Может, за фисташками махнем? — предложил вдруг Азиз, сидевший в кабине рядом с Союном.

— За какими это фисташками?

Азиз недоверчиво усмехнулся.

— Уж будто и не знаешь?

— Понятия не имею.

— Вот и надо съездить — понятие будешь иметь. И детишкам гостинец. Махнем, а? Сейчас самый сбор. Видел хоть, как растут-то?

— Нет.

— И я ни разу не сподобился. А другие едут, привозят…

— Можно бы, конечно, да ведь крюк-то какой!

— Подумаешь, крюк! На машине небось не на верблюде. И чего раздумывать? Такой случай выдался!.. — Азиз отвернулся от Союна, всем видом показывая, как глубоко он в нем разочарован.

А может, и правда махнуть? Машина в порядке, трех месяцев нет, как получил. Союна потому и послали, что машина новая. Пятнадцать дней пробыл у чабанов на коше. Теперь вот гнал обратно в село — кой-чего чабанам подбросить.

— Шады бы такую машину, — не унимался Азиз. — Он и на старой то и дело туда гонял!

— Вот и достукался!

— Достукался!.. А ты видал его развалюху? Потому и попался. На такой его никто бы не догнал!

Помолчали.

— А ты дорогу-то знаешь? — спросил Союн.

— Ну, как сказать… На юг… Да в случае чего спросим, язык до Каабы[12] доведет! А вообще пустыня — это пустыня, тут всегда риск. Смелость нужна…

Это, пожалуй, правильно… Если каждый шаг размеривать да продумывать, и за десять лет пустыни не узнаешь. И всякий, кому не лень, укорять тебя будет. Шады Плешивого в пример ставить. Плешивый, конечно, пройдоха, жулик, и не больно-то ему надо подражать. Тот за фисташками, как к себе в сад катал. Конечно, если один разок съездить… Тем более — ребятишкам гостинец…

— Скажешь, когда свернуть.

Свернули на юг. Поехали по одной дороге — не то, на запад ушла; сунулись на другую — опять не туда. Рванули напрямик, без дороги.

Ехали дотемна, заночевали. На рассвете закрутил буран, небо с землей смешалось. До полудня отсиживались в овражке.

— Черт бы тебя подрал с твоими фисташками! — ворчал Союн, протирая ветровое стекло. — Давно бы уже в селе были.

— Зря психуешь, Союн… Не годится так…

— Тебе можно и не психовать. А мне через три дня обратно кати в пустыню!

Азиз промолчал. Он был отпущен на целых пятнадцать дней. Пробыл на коше три месяца, натосковался. Он уже решил: эти пятнадцать дней пальцем о палец не ударит, если только прогуляться куда. Все вечера с молодой женой сидеть будет — чаек попивать. Неплохо бы фисташек ей привезти, да вот буран, как назло…

— Садись! — Союн сердито хлопнул дверью. — Едем!

— За фисташками?

— Пошел ты со своими фисташками!

Он резко развернул машину и погнал ее на север. Союн так злился, с таким остервенением жал на стартер, будто под ним был не грузовик, а упрямый, норовистый ишак. Переключая скорости, он каждый раз больно толкал Азиза локтем.

Дорогу они проискали весь день — не нашли. Голодные, злые, остановились на ночевку.

Утром поднялись рано. Под ясным высоким небом лежала притихшая, истомленная вчерашней бурей пустыня. Сейчас Союн был даже рад, что попали в буран, — по крайней мере, совесть чиста, неизвестно еще, чем бы это кончилось.

— Чай пить не будем? — спросил Азиз, видя, что Союн включил зажигание.

— Не будем, — коротко ответил Союн.

Ехали до полудня. Молчали. Дороги не было.

Азиз не пытался приставать с разговорами, понимал, что творится на душе у Союна. Зря парень переживает. Положение, конечно, незавидное, только злиться-то пользы нет. Знать надо пустыню — не заблудишься!

Решили остановиться, напиться чаю; еда у них кончилась еще вчера, но вода пока оставалась.

Заварили чай. Союн налил одну пиалу, попробовал — вылил, вторую налил — опять выплеснул.

— Тьфу! Никакого вкуса!

Азиз усмехнулся.

— Это тебе с голодухи.

— Ну и нечего зубы скалить! Сбил с толку! Ищи вот теперь дорогу!

— Будет тебе дорога. Держи по тропке.

— По тропке!.. Неделю проищем!

Они проблуждали весь день, но к вечеру все-таки выбрались на дорогу.

— Ну вот, теперь не теряй, — примирительно сказал Азиз, заметив, что Союн отвернулся к окну, пытаясь скрыть радость. "Мальчишка ты еще, подумал он.

Сосунок!" — И вдруг схватился за руль. — Стой! — закричал он. — Стой! Овцы!

Союн затормозил, пригляделся. На дороге, шагах в двадцати от них, темнела какая-то куча.

— От отары отбились — точно! — Азиз выпрыгнул из кабины. — Это все вчерашний буран.

— Что будем делать?

— Везти надо!

— Куда?

— У первого же колодца отдадим. Хозяин потом найдется. Придется с ними попотеть. Тут их голов тридцать; если в овражек не загнать, не справимся…

Намаялись они крепко. Последнего барашка Азиз не стал загонять в кузов, схватил за ноги и поволок к росшему неподалеку кандыму.

— Резать хочешь? — испуганно спросил Союн.

— А что ж на него глядеть!.. — Азиз принялся связывать барашку ноги. — Есть-то надо!

— Не спеши. Может, еще явится кто…

— Э, да ты, я гляжу, трусоват! Неужто нам с тобой за такие труды ягненка не положено? А если б не мы, если б им волки встретились? Рожки да ножки остались бы… Ягненок этот наш, любой чабан сам бы тебе его предложил. Честно говорю, у чабанов такой закон! Отказываться начнешь, на спину привяжут — свои порядки… Так что давай поменьше рассуждай, лучше дровишек спроворь. Я с ним сейчас управлюсь…

Азиз придавил ягненку коленом голову и потянулся к ножкам. Союн отправился за дровами. "А может, Азиз и прав… — думал он. — Ведь если бы овцам повстречались волки, ничего бы от них не осталось. А так — всего один ягненок. Да еще и не съесть целого, тем более без хлеба…"

И вдруг Союн вспомнил, что у них не только хлеба — и соли нет. Он бросил топор и побежал обратно.

— Азиз! Не режь!.. Подожди!..

Азиз выпрямился. Барашек лежал, вытянув ноги, из горла у него сочилась кровь. Союн покачал головой:

— У нас же соли ни крошечки. Как есть будем?

— Соли нет?.. — Азиз огорченно покачал головой. — Плохо дело. Ладно, разводи костер — сойдет и без соли!

Костер развели большой, углей получилось много, они лежали яркие, красные, красиво было глядеть.

— Подумаешь, соль! — разглагольствовал Азиз, срезая с бараньей ляжки куски мяса. — Когда человек подыхает с голоду, он знаешь что делает? Снимает сапоги и варит! А у нас — вот! — Он бросил баранину на раскаленные угли; мясо зашипело, в воздухе вкусно запахло шашлыком. — Мясо без соли — это не соль без мяса! Я тебе ее сейчас целый пуд навалю, будешь есть? То-то. Давай чай заваривай, сейчас готово будет!

Пахло мясо очень вкусно, но Союн ел его без всякого аппетита, так, будто тряпку жевал…

— С солью бы, конечно, другое дело. — Азиз болтал, но уже без прежнего воодушевления. — Между прочим, есть такие люди на Севере — не помню, как называются, — так они мясо прямо сырым едят. К нам на кош русские приезжали, которые газ и шут, один на Севере работал, так он говорит: берут мороженое мясо, крошат ножом и едят…

— Тоже, наверное, не без соли…

— А может быть… Это я не спрашивал, врать не хочу… Да ты давай ешь! Мясо все-таки! Не мне ж одному отдуваться!

Наесться они наелись, но удовольствия никакого не получили. А под деревом лежала целая гора мяса.

— Что с остальным-то делать будем? — спросил Союн.

— Увезем! У первого же колодца отдадим: "Давайте прямо в котел!" И нам хорошо, и хозяевам. Ты, Союн, одно пойми: здесь пустыня, здесь свой закон. В селе там каждый сам по себе, а тут вроде как очередь: сегодня он тебя кормит, завтра — ты его…

Не очень-то все это убеждало Союна, Азиз не стал бы так рассуждать, если б это был его баран. И резать не стал бы торопиться.

— Не поймешь, как теперь и быть… — со вздохом сказал Союн. — Не сказать — воровство получится. Сказать — спросят: зачем резали…

— А что, с голоду подыхать?!

— Ну, до голода еще далеко…

— Слушай, кончай ты умничать! Надоело!

Перед самым заходом солнца подъехали к какому-то колодцу; ни Союну, ни Азизу бывать здесь не доводилось. Встретил их невысокий худощавый чабан.

— Ваши? — спросил его Союн, указывая на сгрудившихся в кузове овец.

Чабан удивленно глянул на него, бросился к машине и в одно мгновение оказался в кузове.

— Наши! Наши!

Он лазил между овцами, осматривал, щупал их, чуть не обнимал каждую.

— Надо ж, такая удача! — радостно твердил он. — И номера, и клейма — все наше! А мы уж боялись, пропали овцы!.. А все небось ты, черт рогатый! — дернул за ухо матерого барана. — Признавайся: ты отару перебаламутил! Стольких увести, а!.. Раз, два, три, четыре…

Чабан пересчитал овец и спрыгнул на землю.

— Двадцать два, один баран пропал. Ну и бог с ним! Ораз! — закричал он. — Ораз!

Из стоявшей неподалеку времянки вышел невысокий парнишка.

— Овцы наши нашлись! Нашлись, понимаешь?! Садись сейчас на ишака и гони к Мереду: скажи, овцы нашлись, Клыч велел возвращаться! А вы, ребята, заходите! В дом прошу, в дом! Чайку пока попьете, а я пирог испеку! Так мы вам благодарны — слов нет!

— Спешим мы… — неуверенно начал Азиз.

— Ничего, ничего, успеется! Не обижайте, ребята! Не могу я таких гостей голодными отпустить!

Союн и Азиз, понурив головы, направились к домику.

— Может, скажем? — вполголоса спросил Союн.

— Пошел ты!..

Когда уже совсем стемнело, Клыч вытащил из раскаленного песка горячий, начиненный бараниной пирог.

— Ну, ребята, наваливайтесь! — весело приговаривал он, разрезая пирог на куски. — Вас, видно, тещи любят! На свежанинку угодили: только-только барана прирезали. Пирог вроде бы ничего… Давай, водитель, давай, уж больно ты стеснительный… Так я вам благодарен, сказать не могу! А тот баран, он тоже не пропадет — в пустыне ничего не пропадает. Приведут, если волку не достался…

Союн поперхнулся и исподлобья метнул испуганный взгляд на Азиза. Тому, видно, тоже было не по себе — взмок, на лбу блестели капли.

— Э-э, гости дорогие! Кто ж так ест? Не нравится, видно… Ну если вам пирог мой не по вкусу, чай пейте! Или вон чал свежий… Ну что это за еда, честное слово?!

Ехать собрались уже ночью. Клыч начал уговаривать их взять в подарок ягненка.

— Возьмите, ребята! — просил он. — Возьмите! Свой ведь, не из колхозной отары. Возьмите, а!

Союн мучительно ждал: неужто Азиз не скажет, ведь самое время признаться. Может, он того решил счесть за подарок? Но все равно сказать надо.

Азиз промолчал, взять ягненка отказался наотрез, но про барана не сказал ни слова…

"Значит, Клыч так ничего и не знает, — мрачно размышлял Союн, вглядываясь в дорогу, освещенную неярким светом подфарников. — Надеется, что приведут барана. А его не приведут. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. И Клыч решит, что барана сожрали волки. Волки!.."

Они отъехали уже порядочно, как вдруг Азиз громко выкрикнул:

— Стой!

Ни слова не говоря, он выпрыгнул из кабины, встал на колесо, схватил завернутое в шкуру мясо и исчез в темноте.

Было уже за полночь, звезды казались совсем низкими. Союн поднялся на холм, огляделся. Внизу, в долине, едва видны были темные контуры домика, единственное окошко неярко светилось, и казалось, что свет этот все отдаляется, отдаляется…

Азиз возвратился глубокой ночью.

— Ну как?

— Положил у дверей. Зайти — совести не хватило. Помолчали.

— Ну что, едем? — спросил Союн.

— Едем! — Азиз вздохнул. — На обратном пути заверни к нему, ладно? Скажи что-нибудь… Заедешь?

— Ладно, заеду. Садись!

Машина нырнула в темноту. Вокруг безмолвствовала пустыня.

Мотоцикл остановился прямо против беседки, приехавший снял с руля руки, расправил тяжелые плечи и словно бы нехотя повернул голову, взглянул на женщину, подметавшую топчан.

— Здравствуйте, тетушка! — крикнул он, так и не дождавшись, чтобы женщина обратила на него внимание. — Нуры здесь живет?

— Здесь.

Женщина перестала мести, уставилась на незнакомца, во взгляде — тревога. Мотоциклист слез с седла, выпустил подставку, чтоб машина не завалилась набок, и направился к беседке. Шел не спеша, дышал шумно. Мясистое, припорошенное пылью лицо его казалось усталым. Дойдя до топчана, уселся, свесив ноги; так сел, будто к приятелю приехал, будто сто раз сиживал здесь. Помолчал, с силой провел по иссохшим от жары губам желтоватыми крепкими зубами и бросил небрежно:

— Воды бы дала, тетушка.

В три глотка осушил полную кружку, блаженно вздохнул, даже почмокал от удовольствия.

— Слушай, тетушка, — незнакомец кружкой почесал крупный прямой нос, — ты, случаем, не мать Нуры?

— Мать… А вы кто будете?

— Я-то? Прораб. Сынок твой практику у меня проходит. На-ка, забери кружку. А вода у вас недурна. Родниковая, что ли?

— Да…

— Почему Нуры сегодня не на работе?

— Прихворнул малость.

— А? Прихворнул? Так… — По тому, как прораб произнес эти слова, видно было, что он не поверил, и Джемал, вначале только дивившаяся странному гостю, начала злиться на него.

— Мой сын болен, — сказала она, отчетливо выговаривая каждое слово.

— Ясно. А вчера вроде ничего было…

— Вчера ничего, а сегодня заболел! Он в поликлинику пошел. Если нужен, подождите, скоро вернется.

Она отшвырнула в сторону веник, ушла на веранду. Гость усмехнулся, услышав, как Джемал ожесточенно загрохотала посудой.

— Тетушка! — окликнул ее. — Ты чего там бушуешь? Поди-ка лучше сюда. Я ведь по делу приехал — разговор есть.

Сразу стало тихо. На пороге появилась Джемал.

— Какой разговор?

— А вот какой. Вчера у меня со стройучастка вещь одну увели. Кроме твоего парня, сделать это некому. Он потому и на работу не вышел, больничным решил прикрыться… Пистолет он украл!

При слове "пистолет" Джемал вздрогнула, словно внезапно увидела перед собой страшное черное дуло. А гость сидел спокойно, говорил негромко, лениво, вроде бы и не особенно старался убедить. Что же это? Неужто правда? Нуры украл? Пистолет? Украл и сказался больным? Но ведь он горел всю ночь! Он болен по-настоящему. А вдруг?.. Вдруг он и занемог с перепугу? Украл, а потом испугался — ведь он непривычный… Да и вещь-то какая! Пистолет…

Джемал попыталась представить себе Нуры с пистолетом в руке — ничего не получилось. Нет! Врет этот начальник.

— Мой сын не мог ничего украсть. Он болен. Всю ночь в жару метался. Горячий был, как тамдыр. А ты… Как не совестно…

— А чего ж совестно: я ж его не щупал, горячий он, не горячий.

— А вы мне верьте! Всю ночь возле него глаз не сомкнула. Мне веры нет — у доктора спросите, поликлиника-то — вон она, рядом. Да и чего вы к парню прицепились? Видели, как он пистолет брал?

— Тетушка, не шуми. — Незнакомец по-прежнему был невозмутим. — За глотку брать меня не надо. Я не видел, как твой сын увел пистолет, мне и необязательно видеть. Я в корень гляжу, ясно? Так что давай мы с тобой сядем рядком и потолкуем ладком. Ты пойми: я ведь мог сразу в милицию. Не пошел, потому что знаю ваше положение: ты овдовела недавно, Нуры — твой кормилец. Я, между прочим, тоже человек, зачем мне парня губить. Он теперь практику проходит, два — три месяца, и свидетельство в руках. А строители сейчас нарасхват. Мы хоть и не больно ученые, а зашибаем покрепче, чем всякие там врачи да учителя. Прошлый месяц каменщик один триста пятьдесят получил. Я уж не говорю про левые… Одним словом, ты меня поняла: сыну твоему нужно свидетельство об окончании, а если я отправлюсь в милицию, из училища выставят в два счета. Ясно? Ты сейчас поди пошарь там у него, тихо, мирно, и вынеси мне этот самый пистолет. А парню мы ни словечка и не скажем, чего зря шуметь? Все будет шито-крыто! — Ленивые глаза его невозмутимо и беззлобно глядели на Джемал. — Иди пошарь.

— Да чего шарить?! — вскинулась женщина. — Не мог Нуры взять! На что ему ваш пистолет?!

— Э, тетушка, это вещь нужная.

Джемал прикусила губу. Пойти поискать? Но тогда, значит, она допускает, что Нуры мог взять чужую вещь. Да еще пистолет! Что он, бандит?! Конечно, Нуры — ребенок, не всегда ее слушается, — сколько раз твердила, чтоб не ходил с непокрытой головой, вот и напекло темя. Всю ночь огнем горел! А этот толстомордый не верит!.. Тоже начальник — материнскому слову веры нет… И как таких над людьми ставят?..

— Он вчера ничего не принес. Я его на пороге встретила, видела, — с достоинством сказала Джемал, полагая, что этот довод окончательно убедит незнакомца. — Зря смеетесь, я как перед богом.

— А все-таки поди-ка, тетушка, пошуруй.

Джемал не выдержала — так уверенно человек говорит, — поднялась, пошла в дом.

Выдвинула все ящики, перебрала одежду в шкафу, обшарила все карманы. Ну конечно, ничего нет. У нее отлегло от сердца. Вот еще чемодан. И здесь ничего. Ну, слава богу. Притарахтел на своем мотоцикле — пистолет ему подавай. Да неужели Нуры чужую вещь возьмет? Это ж такой парнишка, не то что воровать — ни разу за полночь домой не явился. Скромный, словно девушка.

Сына она вырастила на зависть людям, и незачем ей про него дурное слушать.

Прораб сидел в прежней позе, свесив с топчана ноги. Однако теперь его спокойствие и непоколебимость не произвели на Джемал ни малейшего впечатления.

— Нет в моем доме пистолета. Сын мой не мог украсть.

— Так… Ясно. А когда он должен прийти, сын твой?

— Какое вам до него дело? Оставьте ребенка в покое!

— Рад бы в рай, да грехи не пускают. Вот ты — мать, а вместо того чтоб прислушаться к моим словам, построже за сыном следить, говоришь — ребенок. А завтра будешь этому ребеночку передачи в тюрьму носить. Ясно? Вон у моего соседа десять месяцев парень отсидел. А тоже думали — ребенок, деточка, невинная душа… А они собрались, пяток таких невинных душ, и ограбили человека, избили до полусмерти. Ты женщина — наседка. У вас привычка: первым делом — на защиту Виновен, не виновен — лишь бы заслонить. Уродуете вы, бабы, детей. Я своей один раз вложил ума за это. Сейчас такая молодежь — железной рукой держать надо! — Он сжал свой увесистый кулак и выразительно потряс им.

— У меня не такие дети, чтоб железной рукой держать.

— Конечно, что тут дурного — пистолет стянул.

— Неправда! Нуры не возьмет чужого!

— Да ведь государственное оно, вроде и не нужное… Короче, так: кроме твоего парня, взять пистолет некому. Если не вернет, завтра явлюсь с милицией. Все.

— Являйся! — неожиданно для себя крикнула вдруг Джемал. — С кем хочешь являйся!

— Ты что, спятила? Я ведь государственную вещь требую. Правда на моей стороне.

— Убирайся.

Он хмыкнул, не спеша поднялся и, подойдя к мотоциклу, стал заводить его. Джемал стояла, прижав руку ко лбу, кровь стучала в висках.

Угрожающе зарычал мотор. Гость умчался, даже не взглянув на нее, словно и не к ней приезжал, словно не было у них никакого разговора.

Только теперь Джемал заплакала. Берды вспомнила. Если б не погиб он тогда в аварии, разве посмел бы этот негодяй клеветать на мальчика. Соседского парня посадили! Может, и посадили, теперь то и дело слышишь: хулиганят подростки. Да только Нуры-то при чем? Явился: твой сын — вор! И она должна верить. У, толстомордый! Жену избивает… Ладно, пускай. Пусть милиционера приводит. Пусть докажут, что ее Нуры вор…

Пришел из поликлиники Нуры. Джемал не стала сразу рассказывать о незваном госте. Сначала надо покормить ребенка — пусть чаю напьется спокойно. Нуры пил чай, с неширокого мальчишеского лба струйками стекал лот. Это хорошо, что потеет, потом болезнь выйдет. Теперь пускай ляжет, укрыть его потеплей, а как отлежится, тогда и сказать можно.

Нуры проснулся далеко за полдень. Джемал наконец осторожно, чтоб не напугать, стала рассказывать о прорабе, а парень даже бровью не повел — врет, мол, и весь сказ. Ну вылитый Берды! Тоже, бывало, ничем не проймешь. Это, конечно, хорошо, что он такой спокойный, только не к месту сейчас его спокойствие. Честный человек не должен сносить бесчестья! Ну вот, чего он молчит, словно и толковать не о чем! Может, и правильно: зачем ему распинаться, если за ним вины нет? Правильно, сынок. Придут завтра, так же держись. Только вот хватит ли у тебя силенок?

— Вором называет! — заговорил все-таки Нуры. — Добро бы, сам был как стеклышко. Прошлый месяц чуть всю нашу зарплату не прикарманил… Хорошо, мастер дознался. Не было меня, я бы ему сказал пару слов. Явился мать запугивать. Даже не объяснил толком, что ищет: ты по карманам шарила, а разве его унесешь в кармане?

— Откуда я знаю. Он говорит — пистолет…

— Пистолет! Это инструмент специальный, стены пробивать.

— Вот я и думаю: зачем Нуры пистолет?..

— Ладно, мам, забудь об этом. Я с прорабом сам потолкую.

— Да, вырос сын! Совсем взрослый парень. Ну дай тебе бог, сыночек…

Утром Нуры собрался на работу. Джемал тоже стала было повязывать платок, но сын так глянул на нее, что она сразу положила платок на место, попросила только, чтоб один к прорабу не ходил, лучше с мастером.

Нуры отмолчался, ушел. Она принялась за уборку квартиры, но все валилось из рук, и, хоть знала Джемал, что сын будет сердиться, не совладала с собой, отправилась вслед за ним на стройку.

Когда Нуры вошел в контору, прораб сидел за столом и, поглаживая волосатую грудь, пил чай. За дощатой стеной без умолку, словно наперегонки, стучали топоры и молотки.

— Ну и где ж твое "здравствуйте"? — исподлобья взглянув на вошедшего, спросил прораб.

— Украли мое "здравствуйте".

— Хорош! — Прораб хохотнул с довольным видом и погладил волосатую грудь. — Только не больно задавайся! Твое счастье, что пистолет нашелся. Шелудивый Шади уволок. Брат, говорит, в новый дом переехал, дырки пробить надо… Ничего, я ему пробью дырки — будет знать, как государственное имущество хватать без спроса. Нет такого права — ясно?

— А клеветать на людей — есть такое право?

— Но-но, потише на поворотах, занести может! Радуйся, дурень, что вещь нашлась, а то бы я вам устроил веселую жизнь. Ладно, с этим все! Садись, пей чай. Здоровье-то как?

— Я не чай пить пришел!

— Ого! Да ты, я гляжу, петух. Ругаться пришел? Давай. Только зря тащился хворый — прислал бы мамашу. Ведь это она тебя подучила?

— Мне незачем сына подучивать! — послышался из-за двери негодующий голос. Дверь распахнулась, на пороге стояла Джемал. — Нуры сам знает, как сказать!

— Мам-ма! — воскликнул Нуры. — Я же просил: сиди дома.

— Просил, сынок, просил. Да сердце-то у меня не каменное. Боюсь, погубит он тебя! У него ведь ни совести, ни чести.

— Тетка! — прикрикнул прораб. — Ты не больно-то расходись! Разозлите меня — плохо будет.

— Злись! Злись, сколько влезет! В лицо тебе говорю — клеветник ты, подлая твоя душа!

Тонкие губы Джемал побелели, глаза налились слезами.

— Мама! Сейчас же иди домой!

— Нет, сынок! Сначала все ему выскажу.

Нуры повернулся и вышел насупленный.

Джемал не пыталась удержать сына, она не сводила глаз с ненавистного ей человека. Пришел в дом, оклеветал, очернил парнишку, душу матери ранил, а теперь сидит как ни в чем не бывало, грудищу свою волосатую скребет!..

— Тетя! — миролюбиво окликнул ее прораб. — Ты не злобствуй особо. Ты выслушай меня. Пойми: пропала вещь — государственное имущество. Должен я ее отыскать? Должен: я ведь материально ответственный. Вот и приходится хватать их за ворот.

— Так ты же хватаешь невиновного!

— А как их разобрать — виновен, не виновен, их вон сколько. Прижмешь одного, он и скажет.

— А если он не знает?

— Ну… не знает, тогда дело хуже… Да ты не волнуйся, я невинного в тюрьму не посажу.

— Да… значит, ты и правда подлец…

— Ну, давай, давай, крой! Не ты, так другой ругать будет — такая уж у меня должность. Ничего — брань на вороту не виснет!

— А ты думаешь: побранюсь и домой пойду?

— А что? — Прораб снизу вверх взглянул на Джемал, покачал головой и взял в руки чайник. — Заявление будешь писать? На клевету жаловаться? — Он помолчал, налил в пиалу чая. — Пиши. Карандаш дать? Только не советую волынку затевать, свидетелей-то нет! Сынок и тот в поликлинике был… А слово твое перед законом — пшик, пустой звук! Не злись, тетка, я тебе точно говорю — я на этих делах собаку съел.

Он хохотнул, обнажив крепкие желтоватые зубы. Джемал молчала, оторопев. Потом повернулась, пошла к двери.

— А мастер здесь? — спросила она, уже берясь за ручку.

— На что тебе мастер? — Прораб вскочил, громыхнув стулом. — Он не свидетель! Он сюда не касается!

— Сиди, — презрительно бросила Джемал. — Не нужны мне свидетели. Я мать — люди мне поверят. Это ты, нечисть, не веришь материнскому слову.

От волнения у нее было темно в глазах, ноги подкашивались, хотелось сесть вот здесь же, на доски. Но Джемал не села, она торопливо шагала по стройплощадке, отыскивая мастера. Всю свою жизнь Джемал тревожилась лишь за детей да за мужа. Сейчас на ее плечи легла вдруг новая, непривычная забота, но Джемал знала: ее забота. И она найдет мастера, обязательно найдет.