Чаша джейрана (Сборник рассказов писателей Туркмении)

Сапаргельды Аннасахатов ПОБЕГ (перевёл В.Курдицкий)

Осень тысяча девятьсот девятнадцатого года.

Штормит седой Каспий. Словно в каком-то чудовищном хороводе двигаются по нему огромные водяные горы, с гулом и грохотом разбиваются о красные уступы прибрежных скал. И, разбитые, уползают прочь, змеино шипя и плюясь клочьями белой пены.

Вдалеке от берега, как на гигантских качелях — вверх и вниз, вверх и вниз, — качается баржа, стоящая на штормовых якорях. Странно, что якорные цепи выдерживают эти сумасшедшие рывки. Но они — выдерживают. И баржа, скрипя и треща всеми своими стыками и сочленениями, всей своей многотонной массой, принимает на себя тяжелые удары волн, взлетает на вершину водяной горы и тут же ухает в черный провал, чтобы через минуту снова взлететь вверх и снова низринуться в бездну.

Плохо старухе барже. Плохо матросам, которые изредка появляются на танцующей палубе и быстро скрываются в кубрике. Но хуже всех тем тридцати пяти, которые заперты в трюме.

Тридцать пять человек лежат в душной стонущей тьме, обливаясь липким потом, и прислушиваются к шабашным голосам шторма. Сквозь рев и вой разбушевавшегося моря их обостренный слух улавливает тонкий свист ветра в снастях, надсадный скрип мачты, глухой гул перекатывающихся по палубе незакрепленных предметов. Им даже кажется, что они слышат хриплое кваканье чаек, хотя, конечно, никаких чаек в такую шальную погоду не может быть над морем. Но смертникам простительно ощущать то, что недоступно чувствам других.

Позавчера, когда море было еще спокойно, на баржу заявилась группа офицеров в сопровождении дам. Разгоряченные пирушкой в офицерском собрании, ищущие острых впечатлений, они приказали выстроить на палубе арестованных большевиков и начали оскорблять их, не стесняясь присутствия женщин.

Большеголовый ротмистр Савинов, тараща круглые, в белых свиных ресницах глаза, тыкал острым концом сабли в грудь арестованных, издевательски спрашивал, какие будут претензии у "господ большевиков", и обещал им скорое избавление от всех жизненных неудобств.

Тридцать пять человек, выстроенных на палубе, молчали. Они знали, что Савинов не просто бахвалился. Уже несколько партий арестованных увозили с баржи на катерах в открытое море. Оттуда доносилось редкое татаканье пулемета, и катера возвращались пустыми. Та же участь ждала и оставшихся в живых.

Когда под острием савиновской сабли на теле узника выступала кровь, дамы взвизгивали. Это можно было принять если не за сочувствие к пытаемым, то за инстинктивное отвращение к боли и страданиям.

Когда натешившаяся компания собиралась восвояси, Савинов подозвал к себе матроса и спросил, может ли баржа идти в открытое море только под одними парусами. Получив утвердительный ответ, распорядился немедленно снять паруса и сдать их на пристань.

Этот последний савиновский укол был для узников намного ощутимее всех остальных: он лишал их давно вынашиваемой надежды — попытаться спастись бегством на барже. План побега разрабатывался долго и тщательно, были взвешены все "за" и "против", разработаны детали, распределены роли. И вот — все рухнуло.

Для изнуренных пытками, голодом и постоянным ожиданием смерти людей это было равносильно катастрофе. Наиболее слабые не выдержали. Черный как смоль кызыларватец дядя Никодим поседел за одну ночь. Бухгалтер Красноводской пристани Мазинов сошел с ума. Вырываясь из рук товарищей, он кричал и буянил до тех пор, пока его не увели конвойные. Некоторое время с палубы доносились приглушенные вопли Мазинова и ругань матросов. Потом послышался тяжелый всплеск, и все затихло. Узники поняли, какая участь постигла товарища.

К вечеру налетел шторм. Он бил и трепал баржу, выл тысячеголосым воем. В душном воздухе трюма трудно было дышать, люди обливались потом, кто-то стонал, видимо, в беспамятстве.

Девятнадцатилетний парень Гундогды примостился на какой-то ветоши в углу трюма. Когда тебе всего девятнадцать лет, трудно думать о собственной смерти, даже если она топает по палубе баржи шипами кованых английских ботинок. И поэтому, хотя Гундогды и не забывал зловещие слова ротмистра Савинова, он не мог себе реально представить, как это все произойдет и что за этим наступит. Человек по натуре деятельный и порывистый, он больше всего мучился от вынужденного безделья и гнетущего молчания в трюме. И несказанно обрадовался, когда негромкий, глуховатый голос руководителя казанджикских большевиков Николая Даниловича попросил всех собраться поближе.

Люди зашевелились, завздыхали, закашляли, сползаясь к Николаю Даниловичу, сгрудились вокруг него. Он, немного выждав, заговорил:

— Товарищи, все мы приговорены к смерти. Нас могут расстрелять в любой момент — через неделю, на рассвете, через полчаса. Мы были очевидцами гибели многих друзей и знаем, что контрреволюционная свора пощады не ведает, но мы — большевики и не имеем права покорно ждать, пока они приведут в исполнение свой приговор.

— А что мы можем сделать?! — жарким полушепотом отозвался кто-то. — Кто нам поможет?

— Бакинским комиссарам не помогли, ашхабадским — не помогли, Полторацкого в самом Мерве расстреляли… Куда уж нам помощи ждать… Разве чудо случится какое…

"Кто же это ноет, как старая женщина?" — Гундогды пытался по голосу определить говорящего. А Николай Данилович сказал:

— Ты не прав, Федор, и сам это понимаешь лучше, чем кто-либо другой. Чуда не будет, и помощи сложа руки мы ждать не станем. Мы обсудили план побега. Кое в чем он порушился из-за Савинова. Но бежать из лап контрразведки — это тебе, Федя, не в трубу гудеть. ("Ага, — догадался Гундогды, — значит, это трубач из полкового оркестра ныл!") Тут на каждом шагу осложнения могут быть, и если мы при каждой неудаче станем падать духом, то потеряем право называться большевиками.

— Кончай, Данилыч, тюрю крошить, — прогудел густой бас, — рассусоливать некогда, дело делать надо.

"Варламов! — узнал Гундогды и непроизвольно улыбнулся: ему был очень симпатичен этот немногословный, огромный, налитый бычьей силой железнодорожник, напоминающий какого-то легендарного, сказочного богатыря. — Все были бы такими, как Варламов или Николай Данилович, не сидели бы мы в этой вонючей барже!"

— Верно сказано! — поддержали Варламова. — В такую штормягу все беляки по домам сидят, а мам это на руку. Упустим случай — другого не дождемся.

"Это Тихонов говорит!" — снова догадался Гундогды. Он вдруг ясно представил себе казанджикское депо и всех, кто пригрел его сиротскую судьбу, кто учил железнодорожному делу.

Договорились быстро. Самое сложное было — открыть дверь трюма. Это поручили Варламову и трубачу Федору, который при всем своем малодушии не уступал силой казанджикскому машинисту. Они первыми поднялись по ступенькам трапа, за ними увязался Гундогды. Остальные замерли внизу и ждали затаив дыхание, готовые по первому сигналу ринуться наверх.

Слепой случай, который обратил внимание ротмистра Савинова на паруса баржи, сейчас оказался на стороне узников: то ли по неосмотрительности часового, а вернее, из-за бешеных скачков баржи засов двери не был заперт. Варламов шепотом сообщил об этом вниз, и трап сразу же заполнился жарко дышащими в затылок друг другу людьми.

Рывком распахнув дверь, они вывалились на палубу, в сырую и воющую коловерть шторма. Часовой не успел сообразить, что произошло, как на него навалился Варламов всей своей восьмипудовой массой, смял, затискал в широко разинутый рот матроса его собственную бескозырку.

Гундогды проворно подхватил английскую одиннадцатизарядку часового и, чувствуя себя неизмеримо сильным, устремился на помощь остальным, рассыпавшимся по палубе. Он бежал, почти ничего не видя в слабом свете болтающегося на мачте фонаря, подставив раскрытую грудь влажным ударам ветра, исполненный восторга и свирепой решимости.

Все было кончено в несколько минут. Смелым сопутствует удача. Семнадцать караульных были накрепко заперты в трюме. Недавние узники, почти не веря в свое освобождение, обнимались, поздравляя друг друга.

Большая шлюпка едва-едва вместила в себя всех беглецов. Николай Данилович посадил на весла наиболее опытных гребцов, сам сел на руль.

Море успокаивалось. Но все еще бродили по нему водяные холмы, качали шлюпку, как детскую люльку, обдавали людей острыми, колючими брызгами. У Гундогды сладкой жутью екало сердце всякий раз, когда шлюпка с гребня волны ныряла вниз, и спирало дыхание, когда очередная волна медленно, будто нехотя, поднимала лодку на свою бело-зеленую спину.

— Дружнее, ребята, дружнее, веселее! — подбадривал гребцов Николай Данилович, стараясь направлять нос шлюпки в сторону от порта, редкие огоньки которого скорее угадывались, чем просматривались в отдалении. Там, в стороне, волны были как будто потише и пониже, значит, отмель, а возможно, и коса в море выступает. Чем быстрее люди ступят на сушу, тем больше шансов на успех. Но вдруг, перекрывая все звуки, над морем сипло и протяжно завыла сирена.

Беглецы замерли. Некоторые даже затаили дыхание, словно это могло оборвать тоскливый зловещий вой, осминожьим щупальцем тянувшийся от баржи к лодке.

— Черт тебя дери! — выругался сидящий рядом с Гундогды Кузнецов, затравленно оглядываясь по сторонам. — Не догадались мы сирену подпортить…

— Что верно, то верно — проморгали, — подтвердил Тихонов.

— Давай греби! — вдруг гаркнул Варламов, и гребцы, очнувшись, откинулись на банках, второпях и вразнобой срывая лопастями весел воду.

Об осторожности думать уже было некогда. Шлюпка могла перевернуться, но это не волновало людей. Берег, горы — вот единственное, что занимало их существо.

Николай Данилович поминутно посматривал в сторону порта. Огоньки там мигали по-прежнему редко и тускло. Но это было обманчивое спокойствие. Вот тревожно заревели гудки пароходов на Красноводском рейде — видимо, их капитаны решили, что на город напал пришедший из Астрахани флот красных. Послышались безобидно слабые на расстоянии хлопки винтовочных выстрелов, рассыпалась дробь пулеметной строчки. Вспыхнули и скрестились в небе два желтых прожекторных столба, поскребли темный и низкий, как потолок трюма, облачный покров. Потом гигантские огненные ножницы упали вниз и принялись стричь пену с верхушек волн, подбираясь все ближе к шлюпке.

— Пропали! — обреченно выдохнул кто-то из беглецов.

Гундогды показалось, что это опять трубач Федор.

Николай Данилович строго прикрикнул на паникера и приказал гребцам пошевеливаться, хотя те и так старались изо всех сил, хрипя от напряжения и сдирая кожу ладоней рукоятками весел.

Борта шлюпки, которую то и дело захлестывали волны, едва возвышались над поверхностью воды. Обидно было пропадать именно сейчас, когда до берега с его спасительными горами рукой подать, когда на чашу весов надо бросить всего каких-то полсотни ударов веслами.

Но вот беглецы стали торопливо выгружаться из шлюпки. Твердая земля качалась под их ногами, у каждого сил оставалось только на то, чтобы лечь на влажный песок косы и не двигаться. Но они — двигались. Разгрузили шлюпку от тех немногих запасов провизии и воды, которые удалось захватить с баржи, столкнули ее в море и краем косы двинулись к берегу, в сторону гор.

Кузнецов все оглядывался по сторонам.

— Ты чего? — спросил Варламов.

— По-моему, где-то в этой стороне должен находиться военный госпиталь. Не нарваться бы.

Николай Данилович хлопнул себя ладонью по лбу.

— Запамятовал, старый дурень! Точно на госпиталь выходим. Ну, пронеси еще разочек, мать пресвятая богородица… А ну, товарищи, кто с оружием — передайте, чтобы ко мне подходили!.. Теперь мы не кто-нибудь, а боевая единица, отряд, скажем, и действовать должны сообразно. Кто к винтовке не свычен, прошу честно сказать. Оружия у нас на всех не хватает, потому оно должно быть в умелых руках. Пашетный, у тебя имеется винтарь? Нет? Товарищи, передайте кто-либо свою винтовку Пашетному — он стрелок отменный, в Сибири белку дробинкой в глаз бил…

Перегруппировавшись, имея впереди вооруженный арьергард, а сзади — заслон, отряд двинулся дальше. Эта перегруппировка и жесткие командирские нотки, прозвучавшие под конец в голосе Николая Даниловича, взбодрили людей, подтянули, как бы прибавили сил. Разговоры смолкли, слышался только мерный скрип песка под ногами, да ветер все никак не мог угомониться, свистел и плескался недалекой водой.

Шедший впереди Николай Данилович подал знак остановиться, а затем по цепочке — приказ "Ложись!". Отряд замер, распластавшись на песке. Кто-то шел, беззаботно напевая. Николай Данилович резко ударил идущего, а Варламов зажал ему рот своей широкой, как лопата, жесткой ладонью. Упавший ворочался и глухо мычал.

Пленника обыскали, заткнули ему рот его же собственным раздушенным платком, поставили на ноги. Подпоручик, подняв дрожащие руки перед дулами винтовок, огорошенно моргал, и было видно, что случившееся не доходит до его сознания. Его поместили в центр отряда и пошли дальше — вдоль длинной госпитальной стены, вдоль скалистого выступа, к повороту.

Опасаясь погони, двигались всю ночь. Голодные, вконец уставшие люди еле передвигали ноги. Идти по горам было трудно. Острые камни рвали ветхую обувь, ноги многих были окровавлены, — темными пятнами крови на скалах отмечал отряд свой нелегкий путь к свободе и борьбе.

Ох, эти горы… Недаром в народе их называют проклятыми богом горами. Ни источника на них, ни деревца, ни травинки. Кажется, они появились не в дни общего сотворения мира, а только вчера пробили земную твердь и теперь злорадно щерят ножевые зубы скал, ухмыляются трещинами, пучатся облизанно лысыми валунами.

Когда лучи восходящего солнца высекли из кремневых гребней скал красные искры, Николай Данилович объявил привал. Метрах в десяти по склону виднелась пещера. Люди карабкались к ней на последнем пределе сил и, едва добравшись, падали на землю и засыпали.

Пленный подпоручик настолько выдохся, что его пришлось тащить вверх за руки.

Гундогды и Николай Данилович забрались в пещеру последними. Командир не набрался духу поставить часовыми кого-либо из этих смертельно измученных людей и решил охранять их сон сам.

Он сел у входа, прислонившись спиной к каменному выступу. Мягче мягкой перины казался этот камень усталому телу, манил прилечь, забыться от всех тревог и забот. Николай Данилович только покряхтывал да вздыхал, боясь заснуть ненароком.

Пощипывая первый пушок на подбородке, отросший за время тюремного заключения, Гундогды смотрел на спящих людей. Большинство из них год с лишним томилось в белогвардейском застенке. Их худые, разбросанные в стороны руки носили следы пыток, тонкие шеи, казалось, чудом могли держать на себе голову, изможденные, с провалившимися щеками лица обросли бородами, — не люди, живые мумии лежали перед Гундогды, и ему было до боли жаль их, недавно незнакомых, а сейчас самых близких, самых родных. И место прежней слепой ярости в его сердце постепенно занимала сознательная ненависть к тем, кто превратил этих людей в живые трупы, кто топчет и терзает туркменскую землю, кто хочет заслонить для него, Гундогды, и для всех его братьев по крови проглянувшее солнце, кто стремится снова ввергнуть народ в тьму бесправной и беспросветной жизни.

Юноша подсел к Николаю Даниловичу, помолчал приличия ради и негромко спросил:

— Где мы находимся сейчас?

— К Кайли вышли, — со вздохом ответил Николай Данилович. — Вон в той стороне она, Кайли.

Гундогды огорченно покачал головой.

— Далеко еще идти. До Красной Армии километров триста идти надо. До самого Бахардена идти — по пустыне, без воды, без пищи. Как дойдем?

— Обязаны дойти, сынок. Да и Красная Армия навстречу нам движется…

Сонная одурь, как маской, стягивала лицо Николая Даниловича. Он пошевелил складками на широком лбу, стараясь ослабить эту маску, пригладил ладонью редкие седые волосы. Вгляделся в расстилающуюся долину и даже отшатнулся:

— Казаки!.. К Кайли скачут!

— Казаки… — повторил, как эхо, Гундогды.

— Разбуди-ка, парень, Варламова и Кузнецова. Только осторожно, других пока не булгачь, — прошептал Николай Данилович.

Посовещавшись, казанджикские большевики пришли к выводу, что надо немедленно уходить. Не исключена вероятность, что казаки рыщут в поисках беглецов с баржи. Но даже если это и не так, благоразумнее держаться подальше от мест, где можно столкнуться с беляками — для серьезного боя нет ни сил у людей, ни возможностей, — с семнадцатью винтовками и скудным запасом патронов много не навоюешь.

Упитанный, изнеженный подпоручик не смог долго выдержать темпа, взятого отрядом. Задыхаясь, он ловил воздух широко раскрытым ртом, как выброшенная на берег рыба. По его лицу струйками стекал пот, расстегнутый китель пестрел влажными пятнами.

— Отпустите меня! — умолял подпоручик. — Я никому-никому не скажу, что видел вас! Честное благородное слово, не скажу!.. У меня невеста… к свадьбе готовились…

— Не хнычь, шагай себе! — беззлобно, но чувствительно подталкивал его в загорбок Варламов. — Ты лучше скажи, сколько своими белыми ручками людей на тот свет отправил.

— Ей-богу, ни одного! — страстно божился подпоручик, спотыкаясь на ровном месте и прижимая руки к груди. — Честное слово благородного человека, ни одного вашего пальцем не тронул!

— А кого же ты, господин хороший, трогал?

— Никого не трогал, поверьте мне!.. Я ведь в армии без году неделя!.. Ну, отпустите… Зачем я вам нужен? Клянусь вам, ноги совершенно отнимаются, сил нет…

Он вдруг сел посреди дороги и заплакал навзрыд. Гундогды смотрел на него с брезгливым сочувствием, как на раздавленную колесом арбы лягушку.

— Может, в самом деле отпустить, ну его к ляду? — нерешительно предложил кто-то.

Никто не возразил — хватало забот помимо возни с осточертевшим подпоручиком. Оставив его, отряд направился к плоскому хребту, за которым угадывалось ущелье, тянущееся на восток. А обрадованный подпоручик сидел на дороге и кричал вслед уходящим благодарные слова и клятвы.

Низкое солнце заливало густым багрянцем край неба. И подпоручику почудилось, что усталые, размахивающие руками путники не идут, а плывут по кровавому потоку заката. Он суеверно перекрестился и проворно вскочил на ноги.

Ночь прошла спокойно. А днем отряд нарвался на засаду. Паники и растерянности не было, хотя все понимали, что это конец, но встретить его надо было достойно.

Люди залегли за валунами и принялись отстреливаться — расчетливо, экономно, неторопливо. Торопиться им было теперь некуда.

К полудню отряд недосчитывал семи человек. Из оставшихся половина была ранена. На каждую винтовку приходилось по одному, по два патрона. А со стороны белогвардейцев стреляли беспрерывно, и пулемет грохотал как одержимый, рождая в каменной груди ущелья гулкое эхо. Грозными шмелями звенели и жужжали пули, с визгом рикошетили от валунов. Прижимаясь к земле, беглецы выжидали, берегли последние патроны, но кольцо окружения неумолимо стягивалось.

Гундогды трясло от нервного возбуждения. Он уже расстрелял весь свой запас патронов и зло косился на бесполезную винтовку. Разве вот только штык у нее…

— Николай Данилович, если мы так лежать будем, нас всех как цыплят перебьют. Давайте врукопашную, в штыки, а? Может, прорвемся, а?

Старый большевик понимал, что шансов прорваться нет и одного на сто. Но ждать, пока их возьмут голыми руками, тоже не годилось. Штыковой удар решили приурочить к той минуте, когда белогвардейский пулеметчик будет менять ленту.

"Это есть наш последний и решительный бой", — подумал Николай Данилович словами "Интернационала" и слабо усмехнулся: да, последний. Жаль, что последний, хотелось бы еще подраться, своими глазами хотелось бы увидеть землю, полностью очищенную от контрреволюционной скверны, посмотреть, какой она станет, свободная земля рабочих и крестьян…

Дробный топот копыт прогремел по ущелью. И на опешивших от неожиданности белогвардейцев с криками "алла!" обрушились всадники в лохматых папахах и с подоткнутыми за пояс полами халатов.

— За мной! В атаку! — вскочил Николай Данилович.

И остатки отряда с винтовками наперевес пошли в штыковую атаку.

Смешались конные и пешие, русские и туркмены, крики "алла!" и "ура!". Почти все белогвардейцы полегли под ударами сабель и штыков. Лишь малой части удалось прорваться. Нахлестывая коней, они умчались без оглядки. Не знал Гундогды, не знали кизыларватец Золотарев и казанджикский машинист Варламов, что спасает свою шкуру и ротмистр Савинов. Иначе вряд ли он ушел бы живым.

Победа была полной. Спасенные люди со слезами радости обнимали своих неожиданных спасителей. А те вначале недоумевали, но потом вошли во вкус и тоже стали обнимать русских.

— Не забыл мои слова, сынок? — возбужденно сказал Николай Данилович, обнимая Гундогды за плечи и близко заглядывая ему в глаза. — Не забыл? Вот они, наши корни и наши жилы! Вот он, трудовой народ! В самую трудную минуту поспешили на выручку!..

— Но откуда они узнали, что мы в беде? — недоумевал Гундогды.

Этого Николай Данилович не знал.

— Пойдем спросим вон у того яшули, — предложил он, — это, кажется, предводитель джигитов.

Худощавый человек с седой бородой и острыми, проницательными глазами, в богатом тепьпеке, спешившись, стоял возле своего коня. Джигиты вытряхивали у его ног торбы савиновского воинства.

Николай Данилович, пораженный, остановился. Из торб сыпались на землю тумары, гонджуки, букавы, белезики — многочисленные украшения туркменских женщин. Потом на всю эту груду серебра упали несколько тяжелых и длинных женских кос. Седобородый яшули потрогал их мягким носком ичига, поднял глаза на Николая Даниловича, покачал головой, вкладывая саблю в ножны.

— Нехорошее дело сделал баяр Свин. Совсем дурное дело сделал. Сказал: за тот год налоги не платили, за этот год не платили. Заплатим, сказали ему, если остались должны. А он наших женщин встретил, руками их трогал, вот украшения их отнимал, косы резал, позорил женщин наших. Вот как скверно поступил баяр Свин. — Яшули снова покачал осуждающе головой и, видя сочувствие в глазах седого русского сердара, закончил: — Кто такой позор терпеть может? Аллах, сказали мы, это не баяр, а бешеный волк, которого надлежит убить. Мы сели на коней и поехали догонять баяра Свина. Оказывается, он не только нас обижает, но и ваш земной путь хотел укоротить?

— Спасибо вам, дорогие братья! — от души сказал Николай Данилович и крепко, обеими руками, пожал руку яшули.

Тот улыбнулся неожиданно мягкой, детской улыбкой.

— Спасибо, спасибо… Вам тоже спасибо.

Над одним из убитых белогвардейцев стоял хмурый Варламов и сосредоточенно скреб в затылке.

Гундогды подошел и удивился:

— Да ведь это тот самый офицер, которого мы вчера отпустили!

— Точно, — неохотно согласился Варламов. — По всему, это он, паскуда, навел Савинова на наш след.

— Овцой прикидывался — сердце шакала имел! — возмущенно сказал Гундогды. — Как так можно?

— Все они шакала в сердце носят! — Варламов сердито плюнул и пошел прочь, ворча: — Сразу надо было придушить его, как кутенка…

А тем временем два рабочих человека, два седых сердара туркмен и русский, — дружески беседовали между собой. И по всему было видно, что на соединение с Красной Армией, которая вела бои в окрестностях Ба-хардена, пойдут не остатки беглецов с баржи, а сильный объединенный отряд туркменов и русских.