Чаша джейрана (Сборник рассказов писателей Туркмении)

Огультэч Оразбердыева СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК (перевела Н.Желнина)

Летом я сплю во дворе: под крышей душно невыносимо. Правда, сладкий утренний сон непременно тебе нарушат…

Я — учительница, преподаю в той школе, которую сама недавно закончила. Летом, как вы знаете, учителя почти не заняты, можно бы и дольше поспать, но раз уж решила ночевать под открытым небом — распростись с этой мечтой.

Перед рассветом проснешься от холода. Какая бы жаркая ни стояла погода, к утру выпадает роса, и таким свежим ветерком потянет, что сразу вспомнишь про одеяло, всю долгую ночь провалявшееся в ногах. Вспомнить-то вспомнишь, но сон еще крепок, нет сил руку протянуть. Укроешься только тогда, когда продрогнешь основательно.

Под теплым одеялом хорошо-о-о! И сон опять наплывает… Однако не тут-то было! Не все такие бездельники. Село уже пробудилось и приступило к своим каждодневным трудам.

Выгнали из загончика овец, они бебекают потихоньку и топчутся бестолково — тук-тук-тук; а в загончике скребут-чистят.

— Тю-у-у тю-тю, тю-тю-тю… Кыш! У, шайтан… — Соседка справа кормит кур и воюет с чужим петухом.

— Тьфу, окаянная, опять разворотила все! Чего, ну чего ты там ищешь? — Соседка слева ругает животину, которая не столько ест, сколько корм разбрасывает.

— Гюльна-ар!

— Аю-у!

— Готова?

— Давно! — Девушки перекликаются, собираясь в поле, на прополку хлопчатника.

Под эти возгласы и шумы ухитришься еще как-то подремать, но зычный баритон Атадурды прогонит последние остатки сна.

— Э-ге-гей! — вопит он ровнехонько в шесть часов. — Я иду! У кого коровы — выпускайте!

Атадурды — пастух и бывший мой одноклассник. Заслышав его голос, я каждый раз улыбаюсь. И каждый раз мне в голову приходит одна и та же мысль: вот человек вполне счастливый.

Прежде наши семьи жили по соседству. Мы с Атадурды ровесники, но мама говорила, что я обязана первая с ним здороваться, потому что он появился на свет месяцем раньше меня. Подумаешь, преимущество! Не помню, чтобы в детстве я испытывала хоть какое-то почтение к Атадурдышке.

Теперь — другое дело.

По привычке или же это самый короткий путь к урочищу, где пасут скотину, но Атадурды обычно гонит стадо по нашей улице, так что соседкам моим нужно только открыть двери хлева, чтобы коровы их оказались под опекой пастуха. И обязательно какая-нибудь хозяйка скажет:

— Ты, парень, смотри хорошенько коровушек паси.

— А что? Разве я кому должен молоко или масло? — откликается Атадурды. — Хватит с вас, если ни одной не потеряю.

Выслушав неизменный ответ, женщины спокойно возвращаются к своим делам. Всем известно: когда Атадурды смотрит за коровами, у них и молока много, и шерсть лоснится, и нрав добреет даже у самых строптивых.

Лишь один человек до сих пор, кажется, не возьмет этого в толк — тетушка Огульбике, мать Атадурды. Ох и помучилась она, стараясь сделать сына ученым человеком.

Надо сказать, в нашем селе устойчивая мода на высшее образование. И, как всегда, главные приверженцы моды — женщины. Особенно те, у которых сыновья. Едва мальчишка перейдет в десятый класс, мать начинает перебирать всех близких и дальних родственников в поисках человека высокопоставленного, то есть живущего в Ашхабаде. (По мнению наших женщин, всякий житель столицы — лицо высокопоставленное.) Обнаружив такового, счастливица возносит к небу благодарственные молитвы: влиятельный родственник поможет ее детищу устроиться в институт. При этом совсем неважно в какой. Не уверена, что мои односельчанки знают, какие в Ашхабаде институты. И меньше всего интересуются тем, есть ли у сыновей охота учиться, а если есть, то по какой отрасли.

Дошло до того, что женщину, сын которой провалился на вступительных экзаменах в вуз, жалеют, будто ее постигло величайшее несчастье. Слова: "Вах, бедняжка, ее сын не смог поступить!" — звучат в нашем селе примерно так, как в других местах: "Бедная, она потеряла сына!" И недаром, потому что парни, не попавшие в институт, страшатся и стесняются возвращаться домой.

Нетрудно догадаться, откуда пошла эта мода: нашему селу выпала честь быть родиной двух выдающихся мужей — кандидата медицинских наук Мурада и летчика Арслана. Мурад, когда приезжает погостить к родителям, непременно исцелит какого-нибудь земляка от злобной, упорной хвори. Честь ему и слава! Арслан, правда, не может продемонстрировать свое искусство в родном селе: у нас не то что для "ИЛ-18", на котором он летает, — даже для маленьких самолетов аэродрома нет. Но зато у Арслана такой бравый вид, такой роскошный китель с золотыми нашивками, такая белая, прямо как первый хлопок, рубашка, такая ослепительная, прямо как солнце, кокарда на фуражке! Орел! Матери подрастающих сыновей обмирают от восторга и зависти, глядя на Мурада или Арслана. Когда те приезжают в село, их наперебой зовут в гости. Хозяйки ради них готовы всех кур истребить. (Известно, что оба наших славных земляка любят плов с курятиной.)

Ну сами судите, какая мать не мечтает о подобной судьбе для своего сына! А что тут нужно? Устроиться в институт. Техникумы или, скажем, училища успехом не пользуются. Если чьи-то дети поступят туда, матери вузовских студентов говорят с явным пренебрежением: "Учеба ее сына поменьше, чем моего".

Тетушка Огульбике взялась за дело, едва ее ненаглядный Атадурды пошел в первый класс. Она с великим рвением следила за тем, чтобы у сына в избытке имелись все школьные принадлежности. Бывало, обзавидуешься, глядя на его новенький портфель, лакированный пенал, целый ворох тетрадей, цветных карандашей, перьев, резинок. Учебники у него всегда были в двух, а то и трех экземплярах. Никаких обязанностей по дому Атадурдышка знать не знал, и когда мы всем классом в свободное от уроков время ходили собирать хлопок, он собак гонял в свое удовольствие.

Но ах, бедная тетушка Огульбике! Не принесли ее старания желаемых результатов. Сын не оправдал честолюбивых надежд матери. В нашем классе он был последним учеником. Не знаю, готовил ли он уроки, наверное, да, уж за тем, чтобы он проводил над книжками и тетрадями положенное время, неусыпно следила мать, но ответить, если вызовут к доске, Атадурды ни разу толком не смог. Учитель из сил выбьется, задавая ему разные наводящие вопросы, а он стоит, опустив толстощекое лицо, и молчит. Если промямлит что-нибудь — целое событие. Мне всегда казалось, что объяснения учителя, для других такие нужные и интересные, растворяются в воздухе, не успев достичь его ушей.

Помню одно родительское собрание — мы тогда были, кажется, в третьем классе. Учитель сказал:

— Если хотите, чтобы дети ваши занимались правильно и учились хорошо, купите для них письменные столы и стулья.

В те времена европейская мебель была большой редкостью в сельских домах. Спали, ели, сидели обычно на полу, на кошмах и коврах. Тут же и уроки готовили. Письменные задания — лежа на животе. Представляете, как "удобно"! Очень трудно было обходиться без клякс и иметь хороший почерк. Учитель говорил на эту тему добрых два часа. Вскоре каждый ученик получил в свое распоряжение стол и стул. Первой приобрела необходимое тетушка Огульбике. На следующий же день она ни свет ни заря отправилась в город и к тому времени, как у нас кончились уроки, привезла Атадурдышке здоровенный канцелярский стол, со множеством ящиков, замков, ручек — почти такой же стол стоял в сельсовете — и три желтых, обитых кожей (так мы тогда решили) и неведомо чем пахнущих стула. Атадурды не проявил ни радости, ни печали, а мы все были в восторге от этих вещей. У тетушки Огульбике утвердилось на лице выражение человека, до конца исполнившего долг. Представьте же изумление бедной женщины, когда на следующем родительском собрании, месяца через два, классный руководитель снова назвал Атадурды в числе отстающих.

— Вай, учитель, как это? Ты ведь сказал: купи стол и стул, чтоб хорошо учился, я сразу и купила. Он должен теперь хорошо учиться…

Увы, Атадурды по-прежнему учился хуже всех. Ладно если он с грехом пополам усвоил треть школьной программы. А между тем был отнюдь не глуп и знал много такого, что оставалось недоступно нашему разумению.

Когда мы целой оравой брели в школу, занятые только своими играми и болтовней, Атадурды замечал, что у кого-то во дворе запутался на привязи теленок, а в другом месте коза никак не может до ведра с водой дотянуться. Он не ленился остановиться и распутать несмышленыша, или пододвинуть воду изжаждавшейся скотине, или отогнать кошку от обеспокоенной клушки с цыплятами, рискуя при этом опоздать на урок и получить нагоняй от самого завуча.

Если пошлют за травой, все мы норовили побыстрее нарвать какой попало, лишь бы набить мешок и избавиться от докуки. Атадурды подобной работой не тяготился. Он срезал траву с толком, по выбору: такую скотина любит, такой не ест никогда, эта переросла уже, грубая стала, а вон та вроде и сочная, но от нее у коровы молоко горчит… "И охота тебе!" — думалось в ту пору.

Как-то, кажется, это было в лето после третьего класса, родился сын у нашего соседа. Атадурдышку и меня отправили к нему с радостной вестью. Сосед был пастухом и выгнал стадо на поле, с которого уже сняли пшеницу. Пшеничное поле тянулось километра три или четыре вдоль арыка на восточной окраине села. Мы шли берегом, по тропинке, сплошь истоптанной коровьими копытами. Вода текла, покрытая узорчатой рябью, над самой ее поверхностью озабоченно сновали черные букашки, вздрагивая, клонились по течению камыши. Тропинка была узкая, поэтому Атадурды шел впереди, я — следом. В начале пути мы о чем-то довольно оживленно болтали, но когда отошли от села на порядочное расстояние, разговор иссяк.

— Если б сейчас из камышей выскочил шакал, ты бы испугалась? — вдруг после долгого молчания спросил Атадурды.

— Нет. — удивляясь вопросу, ответила я. (Кто же боится шакалов днем?) — А ты?

— Еще чего! Слыхала, шакалы говорят: "Увижу маленького, как суслик, мальчика — убегу, увижу большую, как гора, девочку — съем". Со мной не бойся. — Атадурды нагнулся и поднял прутик. — Пусть только покажется, я его палкой огрею.

Наконец мы увидели коров и, оставив тропинку, пошли по стерне напрямик. Я заметила, что Атадурды ускорил шаг, и тоже наддала. Темп необъявленного соревнования все нарастал, а при виде пастуха мы как по команде перешли на бег. Приходилось вам бегать по стерне босиком? Если нет, то лучше не пробуйте. Добежав, прокричали, стараясь опередить друг друга:

— Бушлук[13], дядюшка, у вас сын родился!

Обрадованный пастух дал каждому из нас пятирублевую бумажку и, заметив, что мы никак не можем дух перевести, сказал:

— Пойдите отдохните в моем шалаше. Там в кувшине вода холодная — попейте.

Шалаш был сделан из растущей вдоль арыка солодки — пастух просто связал макушки соседних кустов. Мы первым делом отыскали кувшин с водой. Он стоял по горлышко в земле, прикрытый влажной тряпицей. Вынув бумажную затычку, налили по пиале воды: она оказалась холодной, будто со льда.

Утолив жажду и поостыв, стали осматривать шалаш: что еще в нем есть? Чем можно развлечься? На полу расстелен халат пастуха, пиджак свернут вместо подушки, а вот наскеди, маленькая выдолбленная тыковка, табакерка для наса[14].

— Давай попробуем, — сказал Атадурды, показывая на тыковку.

— Сначала ты!

Он открыл табакерку, опрокинул на ладонь, потом поднес ладонь ко рту и — готово.

— Горько? — спросила я.

Он энергично помотал головой: дескать, ни капельки. Тогда я вытряхнула в горсть изрядную порцию наса и ссыпала ее под язык.

Ой, мамочка! Горче этого зелья в мире ничего нет! Язык жгло и щипало, из глаз градом полились слезы. Забыв, что пакость эту можно выплюнуть, я с отчаянием взглянула на Атадурды, а он захохотал как бешеный. Оказывается, пройдоха только сделал вид, что сыплет нас, а сам ни крошечки не взял.

Отплевываясь, бросилась я к арыку, долго полоскала рот и клялась всеми клятвами отомстить подлому Атадурдышке.

В шалаше его уже не было, он помогал пастуху собирать стадо. Я несколько раз крикнула: "Идем домой!" — но он меня не слышал, ничего он уже не слышал среди своих коров. Пришлось одной возвращаться.

Вечером пастух заявился к тетушке Огульбике.

— Ну, сестрица, поздравляю, у сына твоего дар божий, он, видно, родился пастухом — до того хорошо скотину понимает! И она его слушается…

Судя по выражению тетушкиного лица, это сообщение нисколько ее не обрадовало. Да и то сказать — у других сыновья доктора и летчики, а ее единственный Атадурды — в коровьи пастухи готовится! За какие же грехи?

На следующий день Атадурды исчез из дому, едва рассвело, и до позднего вечера не появлялся. Не осталось дворов и закоулков, куда не сунулась бы тетушка Огульбике в поисках сына.

— Ой, где, ну где этот негодник? Что опять придумал на мою беду? — причитала она. — Я еще утром подивилась: никогда он летом башмаков не носит, а тут вдруг надел. И хотела ведь спросить, с чего это, да словно рот мне зажала нечистая сила! Или он к дяде пошел в соседнее село? Почему же не спросился? Разве б я не отпустила?

Вечером, когда Атадурды объявился живой и невредимый (он, видите ли, помогал коров пасти), тетушка Огульбике от радости помолодела на десять лет, но браниться принялась пуще прежнего. Провинившийся мальчишка не смел порог переступить, долго торчал во дворе, молчаливый как пень.

"Досталось тебе, обманщик!" — злорадно думала я, но отмщенной себя не чувствовала: эту взбучку он получил без моего содействия.

Рассчитаться с Атадурдышкой удалось лишь весной. Наш сосед Ходжамурад-ага посеял на пустыре за домами веники. В опасной близости к этому посеву мы с подружками затеяли "гушак-гапды" — есть такая игра в мяч со сложными правилами, очень популярная у сельской детворы. Долго мы бегали и скакали, и наконец случилось то, что должно было случиться: мяч упал как раз посредине засеянного вениками участка. Никто из девчонок не осмелился лезть за мячом — с дедушкой Ходжамурадом шутки плохи. Выручила мячик я, и следы моих ног четко обозначились на взрыхленной земле. Конечно, Ходжамурад-ага скоро обнаружил, что кто-то топтал его посев.

— Огультэч, поди-ка сюда, — подозвал он меня.

Коленки мои задрожали, но вид я напустила на себя самый невинный.

— Кто ходил по участку?

Злая идея меня осенила.

— Атадурды, — не моргнув глазом, сказала я. Дело в том, что у нас с Атадурдышкой ноги были абсолютно одинаковые — мы не раз их сравнивали, ступая след в след.

Ходжамурад-ага окликнул ничего не подозревавшего мальчишку — тот как раз чистил стойло у себя во дворе — и сказал:

— Ну-ка, мой хан, наступи вот сюда.

Атадурды наступил в мой след — как будто он его оставил. Дедушка Ходжамурад пребольно ухватил его за ухо.

— Говори: будешь еще по чужим посевам бегать?

— Я не бегал! — возмутился Атадурды, но старик так крутанул его ухо, что он весь перекосился и запросил пощады: — Не буду больше!

— То-то.

Когда Ходжамурад-ага ушел в дом, я спросила ехидно:

— Каков табачок?

Зря спросила. Надо было торжествовать молча. Атадурды тоже оказался не из тех, кто в долгу остается.

Мы жили вдвоем с мамой, отец мой во время войны без вести пропал. Темными ночами двери закрывали крепко-накрепко: страшновато без мужчины. В тот вечер, когда я так хитроумно отомстила Атадурдышке, едва мы с мамой погасили лампу, собираясь лечь спать, кто-то затарабанил в нашу дверь. Я от страха похолодела, да и у мамы голос дрогнул, когда она спросила: "Кто там?" Из-за двери никто не отозвался, и это было совсем уж непонятно и жутко. То же самое произошло и назавтра и стало повторяться каждый вечер. В конце концов мама догадалась насыпать перед дверью песку, и утром я увидела следы Атадурдышкиных ног. Вот как! Ну погоди же!

Но они вскоре перебрались жить на другой конец села, и мы с Атадурды стали видеться лишь на уроках. А в школе он всего-навсего неуспевающий ученик…

Я закончила десятый класс с медалью и поехала в Ашхабад. Меня приняли на филологический факультет университета. Атадурды тоже поехал, уступив слезам и настояниям матери. Разумеется, он провалился на первом же экзамене и, нимало тем не огорченный, вернулся в село. Тетушка Огульбике только что не умерла от стыда и горя, а сын ее неудачный с превеликой охотой взялся пасти коров.

Немало пришлось ему выслушать брани из материнских уст. Но брань, как известно, на вороту не виснет. Чтобы уязвить его, мать говорила: "Вон Огультэч — девчонка и то поступила, а ты? У-у, хуже тебя нет!"

Атадурды в ответ лишь похохатывал.

Но не такая женщина тетушка Огульбике, чтобы без борьбы отказаться от заветной своей мечты. Начались лихорадочные поиски влиятельных родственников. Эти поиски увенчались успехом: Атадурды снова пришлось ехать в Ашхабад, теперь уже в сопровождении матери. И что бы вы думали? Зачислили его на первый курс историко-юридического факультета!

Но не долго был Атадурды студентом. Всего один семестр. Встречая его в университетских коридорах, я дивилась происшедшей с ним перемене: он похудел, румяное толстощекое лицо осунулось, лениво-благодушная созерцательность сменилась напряженным каким-то, загнанным и тоскливым выражением.

Он уехал домой накануне сессии.

Тетушка Огульбике подняла было крик, но скоро поняла, что на сей раз ничего не добьется, и смирилась.

Сдав сессию, я примчалась к маме — ужасно по ней соскучилась, мы ведь никогда прежде не разлучались. Так уютно было мне в нашей маленькой мазанке, так привычно и мило в родном селе! И люди у нас здесь чудесные! Все мне рады, и я рада всем. Увидела Атадурды — тоже обрадовалась и опять удивилась: переломной стоял прежний, румяный, толстощекий парень, ни следа тревоги там или уныния, снова бродит по лицу ленивоблагодушная ухмылка.

А у тетушки Огульбике новая забота: сына-то ведь надобно женить. Несмотря на неудачу с университетом, она не разуверилась в редкостных достоинствах своего отпрыска и, конечно, отправилась сватать для него лучших девушек села.

Странно, но ни в одном доме, куда тетушка Огульбике заходила, не получила она согласия. Ей говорили: "У нашей дочери есть парень, которого она любит, за него и отдадим". Другие: "Наша дочь хочет на врача учиться, замуж не торопится". Или: "Молода еще наша дочь, райо ей от родителей отрываться". А кое-кто вообще уклонился от ответа. Чем дальше, тем больше недоумевала тетушка Огульбике. Она-то считала, что любая девушка с радостью пойдет за ее сына. Увы, нашим сельским красавицам толстощекий увалень, к тому же всегда небрежно одетый, по ночам не снился.

Сам Атадурды к брачной затее матери сначала отнесся равнодушно. Но ему каждый вечер приходилось слушать разглагольствования о достоинствах той или иной девушки (в зависимости оттого, куда тетушка Огульбике собиралась наутро идти сватать), узнавать о радостях семейной жизни, усваивать правила поведения женатого человека (на поучения мать никогда не скупилась), и в конце концов он заинтересовался женитьбой. А постоянные неудачи матери в роли свахи задели его самолюбие. Неужели так ни одна и не согласится выйти за него?

Однажды ранним утром Атадурды, как всегда, вел свое стадо на пастбище. Вдруг он заметил девушку, которая торопливо шла за ним, гоня перед собой корову. Атадурды остановился. Девушка была щупленькая, очень смуглая, с узким лбом и маленькими глазами. Поравнявшись с пастухом, она огляделась. Поблизости никого не было.

— Вчера твоя мать заходила к Джахан. Ей отказали. Неужели она поленилась сделать лишний шаг и зайти в следующий дом?

Выговорив это дрожащим тихим голосом, девушка убежала.

Могу себе представить, как долго собирала она силы и мужество для коротенькой своей речи. Наверное, она уже давно любила Атадурды, а то разве решилась бы. Девушке очень трудно первой сделать признание, особенно такой, как эта, Мехригозель, тихой и скрытной. К тому же она ведь некрасива. Красивые уверены в себе и во взаимности им проще.

А увалень толстокожий Атадурды! Не замечал, что девушка при каждой встрече глаз с него не сводит, не обращал внимания на робкие ее попытки понравиться. Бедняжка же, увидев его хоть мельком, целый день была счастлива, весела или, наоборот, задумчива. Уставится в одну точку и молчит часами, мечтая о нем.

Ни о чем таком он и не подозревал. Вот и стой теперь разинув рот!

Атадурды и впрямь совершенно растерялся. Собрался окликнуть девушку — голос отказал, тот самый зычный баритон, слышный на все село. Бросить разве стадо и скорее к матери, объявить, что… Нет, этого нельзя, разбегутся коровы — не соберешь потом. Не хватало еще, чтоб его и пастухом плохим считали. Пришлось до полудня терпеть, ничего не предпринимать, быть один на один со своей потрясающей новостью. Но в полдень, когда коровы, насытившись и устав бродить, залегли, он пулей помчался домой, откуда и прыть взялась. Единым духом выложил все матери.

Вскоре после этого состоялась свадьба.

Конечно, жизнь у них с сыном сложилась не так, как мечталось тетушке Огульбике. Но, право же, совсем не плохо. Загляните как-нибудь вечерком к ним в дом. Из робкой девушки Мехригозель вышла очень толковая и деликатная молодуха. Вот она ставит чай перед свекровью, потом перед мужем. Утолили жажду — подает обед. Бесшумно и быстро движется по дому, все делает ловко и споро. Атадурды смотрит на нее влюбленными глазами, а она его считает самым добрым, самым умным, самым лучшим человеком на земле. На брюзжание свекрови Мехригозель умеет не обращать внимание. При этом ни тени пренебрежения, обычно она отшучивается и быстро приводит тетушку Огульбике в хорошее расположение духа. Еще лучше с этой задачей справляется восьмимесячный Мурад. Бабка с рук не спускает драгоценного внука. А Мехригозель тем временем вслух читает газеты. Всегда отыщет самые интересные новости. Ну чего вам еще, тетушка Огульбике? На вашу гелин [15] не заглядываются посторонние мужчины? И слава богу. Зато в уважении ей никто не откажет. У вашего сына нет университетского диплома? Но ведь он и так нашел себе работу по душе и справляется с ней — лучше некуда. Послушайте, что о нем завфермой говорит или соседки ваши, а еще лучше — взгляните на него, когда ясным ранним утром уходит он со стадом на пастбище, вслушайтесь в его голос. Я вот слушаю и думаю: Атадурды счастливый человек. И мне немного завидно.