Чаша джейрана (Сборник рассказов писателей Туркмении)

Ташли Курбанов СЕДЫЕ ГОРЫ (перевёл В.Курдицкий)

Жизнь медленно покидала тело Сердара.

Смежив тяжелые веки, он лежал неподвижно на своей постели из барсовых шкур и сам казался старым седым барсом, который просто и равнодушно встречает свой последний час на холодной горной вершине.

Но человек не барс, и ему не свойственно покорное равнодушие зверя. Немощное тело отказывалось повиноваться, каждое движение отдавалось острой болью в поврежденном позвоночнике, и потому Сердар лежал неподвижно. Однако живая человеческая мысль еще бродила в его голове, не хотела мириться с неизбежным. И порой прерывистый судорожный вдох вздымал волосатую грудь старика, слабый стон прорывался сквозь сжатые зубы.

Старый дом Сердара, одиноко высящийся на вершине скалы, походил на сторожевую пограничную крепость, предназначенную для первого отпора врагу. Построенный из огромных каменных глыб, он являл собой как бы естественную часть гор. Тех самых гор, которые Так любил Сердар. И рога архара, все в бесчисленных извивах и трещинках, укрепленные на скале против входа в дом, были так же естественны. Словно выросли они из скалы, пробив гранитную толщу.

Так, по крайней мере, казалось людям, приходящим проведать Сердара.

Двоюродный брат старика, сидящий у изголовья больного и обмахивающий его лицо платком, на безмолвный вопрос посетителей сокрушенно покачивал головой. Люди присаживались на короткое время, говорили сочувственные и обнадеживающие слова.

Слышал ли их Сердар?

Вероятно, слышал, потому что иногда приподнимались веки и взблескивал острый, пронзительный взгляд, полный жизни и мысли, шевелились в шепоте сухие серые губы. Шепот был невнятен. Но люди понимали, что Сердар благодарит их за участие и просит идти заниматься своими делами. Они грустно вздыхали и вставали с ковра: да-да, таким Сердар и был всю жизнь — гордым, независимым, сильным, не приемлющим помощи и сочувствия.

Они уходили, а Сердар закрывал глаза и снова погружался в тот мир образов и воспоминаний, откуда на минуту вырвало его людское внимание и скоро навсегда вырвет смерть.

Он не боялся смерти. За свою долгую и бурную жизнь он не раз сталкивался с ней лицом к лицу и всегда выходил победителем. Что ж, в конце концов когда-нибудь должен был прийти черед и его поражения, такова уж человеческая судьба. Горько не это. Горько то, что недуг подтачивает его, как гниль — дерево, и слова участия говорят не бойцу, павшему от смертельной раны на поле чести, а жалкому хворому человеку. Принять последний удар на коне, на полном скаку, или свернуть себе шею, упав с ишака, — разница очень большая. Горькая разница.

Сердар был горд и самолюбив. Он знал, что такое дышать вольным воздухом, когда еще безусым юнцом карабкался по головокружительным горным тропам. Он знал, что такое свобода, и ценил ее превыше всех благ на свете. Свое достоинство человека он не ронял ни при каких обстоятельствах — будь то встреча с разъяренным барсом в ночном горном ущелье или с грозным ханом, при одном имени которого дрожали колени у многих сильных мира сего.

Он не принадлежал к числу этих сильных. Дом, выстроенный собственными руками на отшибе селения, конь, сабля и старинное арабское ружье — вот и все его достояние. Да еще воля, независимость, которую он не уступил бы за все сокровища мира. Видимо, поэтому еще в молодости ему дали прозвище Сердар. Видимо, поэтому с ним считались арчин и бай, и даже сам Сейдулла-ишан, изредка наезжая в селение, чтобы укрепить веру в аульчанах, избегал задевать в своих проповедях Сердара, хотя тот был далеко не образцом ревностного мусульманина.

Семьдесят пять лет прожил на свете Сердар, не подчиняясь ничьей воле, не требуя ни у кого помощи, не прося пощады и не давая ее врагу. Он был независим, но не равнодушен, и без раздумья вставал на сторону слабого, защищал обиженного, не взвешивая, чем обернется эта защита для него самого. Воля и справедливость — вот два бога, которым он молился всю свою жизнь, молился словом и саблей. И потому любили его люди, прощая неуживчивый, строптивый характер, слушали его совет, охотно шли к нему за помощью.

Семьдесят пять лет прожил он. И хорошее и дурное случалось за эти годы, и радостное и горестное бывало. Семьдесят пять лет… Можно ли просеять их сквозь сито памяти за те десять дней, пока он лежит, прикованный к постели недугом? Можно ли на весах ладоней взвесить добро и зло своей жизни, не дожидаясь, пока это сделает ангел в потустороннем судилище человеческих душ?

Сморенный усталостью бессменного бдения у постели больного, задремал брат, и тонкая струйка сонной слюны медленно ползет к его бороде. Сон исподволь валит его набок, и он, почти падая, испуганно вздрагивает, выпрямляется, поводит вокруг незрячими глазами, чтобы через минуту снова забыться неодолимой дремой.

Спи, брат, спи спокойно. Твое бодрствование бессильно перед неизбежным. Спи. Скоро ты останешься единственным наследником славы Хаджимурад-Сердара. Будешь ли ты продолжателем ее?

Сердар лежит на спине. Широкие, тяжелые кисти его рук покоятся на мягкой шкуре барса, пальцы ощупывают шерсть, ласкают ее. Это был злой и сильный зверь, в полном расцвете своего царственного могущества. И шерсть его совсем не казалась мягкой и нежной, когда горло барса хрипло пружинило под мертвой хваткой Сердара, а кривые ножи звериных когтей рвали человеческое тело. Это был злой и сильный зверь. Добрый зверь… Мягкий зверь…

Ночь. Темная и глухая ночь одиночества. В приотворенную дверь из соседней комнаты струится слабый свет от прикрученной керосиновой лампы. Сердар специально попросил не включать электрический свет, а зажечь ее, верой и правдой служившую ему еще в молодости.

Негромко стучит маятник ходиков. Это тоже старые часы, купленные у городского купца-армянина за шесть барсовых шкур. Тик-так… тик-так… тик-так… А может, это не маятник стучит, а падают капли воды из прохудившегося бурдюка? Воду надо беречь — в большом пути капля воды дороже золота.

А может, это не вода, а секунды жизни капают в каменную чашу гор? Кап… кап… кап… Неужели все семьдесят пять лет были сложены из этих торопливых капель?

А кто это там воет за стеной дома? Ветер? У-у, какой большой ветер мечется и прыгает сегодня по горам! В такой ветер все архары не спят, дрожат мелкой дрожью. Не от холода дрожат — от страха, потому что трудно учуять в такую погоду стелющуюся по камням пятнистую смерть на кошачьих лапах.

Ветер лютует и бесится, швыряет в окно пригоршни мелких камешков, трясет оконную раму. Ветер ли? А чье это лицо смутно маячит там, за стеклом? Ты пришел, что ли, Айли Мерген? Зачем пришел? Разве не оправдался я перед тобой? Разве не той цели, к которой звал ты меня, я посвятил всю свою жизнь? Или вообще нет цены, нет такого огня, который очищает совесть человека, даже если ошибка была невольной?

Когда орудийные раскаты впервые сотрясли горы, Хаджимурад встречал свою двадцать пятую весну.

Самые невероятные слухи ходили по горному аулу, сея сомнение и растерянность в умах людей. Если одни говорили, что большевики несут с собой равенство и свободу, дают неимущим хлеб и воду, то другие не менее рьяно утверждали, что большевики — это слуги самого дьявола и любое общение с ними грозит страшной жизнью на земле и вечными муками ада.

Хаджимурад не очень прислушивался к разговорам. Вольный как птица, он целыми днями пропадал в горных ущельях. А когда его пытались втянуть в беседу, отмахивался: "Что мне большевики или какие другие! Мне нет до них дела, а значит, и им — до меня. Вот мой конь, вот ружье, вот мои горы, — что еще надо джигиту! Горы всегда дадут пристанище человеку, который жаждет свободы. О какой еще свободе ведете вы речь?"

Кто мог ему объяснить, если люди сами толком не понимали происходящих событий? И он, посмеиваясь, снова садился в седло и направлялся туда, где призывно высились седые пики горных отрогов. Смутные сомнения нарушали порой безмятежность его жизни, но он отмахивался от них, как от москитов, искал покоя в игре со смертельной опасностью, карабкаясь по неприступным кручам, выходя на барса с одним ножом.

Он берег свою независимость, как скупец — истертую тысячами рук золотую монету. Но он жил среди людей, и жизнь однажды постучала в окошко его ночного дома.

— Проснись, сынок, за тобой пришли, — разбудил его отец.

Недовольно ворча и зевая, он вышел наружу. Поеживаясь от хлестких ударов холодного ветра, сердито спросил:

— Чего будоражите людей среди ночи? Враги на нас напали, что ли?

— Тебя зовет Айли Мерген, — ответили ему.

— Для Айли Мергена дня не хватает? На какой той приглашает меня Айли Мерген?

— На большой разговор приглашает тебя Айли Мерген.

В доме Айли Мергена Хаджимурад увидел двух незнакомых людей.

— Это мои друзья, — сказал Айли.

Хаджимурад кивнул и уважительно пожал незнакомцам руку: друг моего друга, значит, и мой друг — так водилось исстари.

Поставив перед гостем чайник и пиалу, Айли Мерген начал разговор.

— Ты хоть чуточку знаешь о том, что творится в мире? — спросил Айли Хаджимурада.

— А что я должен знать? — вопросом на вопрос ответил Хаджимурад.

— Хотя бы то, что русские свергли своего царя.

— Это я знаю. Давно пора.

— Молодец, — обрадовался Айли, — правильно мыслишь. Теперь к власти пришли большевики. Они всем народам несут свободу и новую жизнь, но им крепко мешают друзья царя и всякие чужеземцы. Жители пригорных аулов поднимаются на защиту новой власти, берутся за оружие, присоединяются к большевикам. Вот эти парни совсем недавно оттуда. Они и нам советуют не сидеть сложа руки, а бороться против Мовлам-бая и его сторонников.

— Мовлам-бай тоже друг царя? — прищурившись, спросил Хаджимурад. — Что-то я не слышал, чтобы царь его к себе на той приглашал. И подарков царских у Мовлам-бая я не видел.

— Ты зря так говоришь! — посуровел Айли Мерген. — Я позвал тебя для серьезного разговора!

— Понятно, — Хаджимурад кивнул в сторону незнакомцев. — А эти парни, кто они такие? Мусульмане?

— Они большевики, — сказал Айли Мерген.

"Капыры! — с веселой злостью подумал Хаджимурад. — Чужими руками для своего костра угли таскают!" А вслух сказал:

— Так о каком серьезном деле хотел ты поговорить со мной среди ночи, Айли?

— Не будем затягивать разговор, ходить вокруг да около, — сказал Айли Мерген. — Мы с тобой, Хаджимурад, должны собрать молодых парней из соседних аулов и сформировать красный отряд. Не сомневаюсь, что храбрецы среди туркменов еще не перевелись, и отряд мы создадим. Мы должны разъяснять людям программу большевиков, которая направлена на защиту интересов беднейшей части населения. Если понадобится, наш отряд должен будет уничтожать врагов новой власти. Как ты на это смотришь?

Хаджимурад подумал. Медленно выцедил сквозь зубы остывший чай, чтобы улеглось раздражение. И по возможности спокойно ответил:

— В твоем разговоре, друг Айли, слишком много слов "должен". А я знаю, что никогда, никому и ничего не был должен. Зачем тогда говоришь мне такие слова, если не шутишь? Я не хочу быть ни белым, ни красным, я хочу оставаться самим собой.

— Да пойми же ты, приятель, — не выдержал один из незнакомцев, — в этой великой борьбе народа за свое будущее нельзя остаться в стороне, хочешь ты того или не хочешь! Ты честен, справедлив, отважен, а кому от этого польза? Посмотри на свой дом — ни овец у тебя нет, ни верблюдов, ни коров. А у Мовлам-бая сколько отар по холмам пасется? Если ты умный парень, ты должен понять, что это несправедливо. А как человек, любящий справедливость, ты должен бороться за нее, а не прятаться в кусты. Ты бедняк, и за тобой пойдут тысячи бедняков, потому что уважают в тебе отвагу и мужество. Разве не зовет тебя твоя честь джигита к борьбе за счастье бедняков?

Выслушав все это, Хаджимурад встал.

— Я не понял тебя, друг Айли. Если ты разбудил меня среди ночи, чтобы я выслушивал проповеди вот этого большевика, — это была не самая лучшая из твоих шуток. Пусть расхлебывает кашу тот, кто ее заварил, а дураков в наших краях искать не надо. И честь мою трогать тоже не надо!

— Постой, друг! Не горячись! Постой, разговор еще не окончен! — кричал вслед Айли Мерген.

Но Хаджимурад только сердито хлопнул дверью.

Несколько дней он ходил хмурый, поглядывая на дом Айли Мергена. Какая-то неудовлетворенность, дурной осадок остались на душе после ночного разговора, словно бы не так, не по совести поступил Хаджимурад-Сердар. Он пытался заново, задним числом разобраться в случившемся. Но сколько ни думал, не видел за собой вины, а на сердце все равно скребли кошки, черт их знает, почему скребли, и Хаджимурад злился, от бессильной ярости в мыло загоняя жеребца, а потом оглаживал и обласкивал его дрожащими руками, прижимался лицом к атласному, липкому от пены конскому крупу.

Хаджимурад сам себе не признавался в том, что ждал возобновления разговора. Но Айли Мерген помалкивал.

Более того, он явно избегал встреч с Хаджимурадом, а если и случалось столкнуться на аульной улице, здоровался сухо и торопливо и не вступал в разговор. В горы Айли ходить перестал совсем, зато часто пропадал в соседних, предгорных аулах. И все чаще при упоминании о нем в глазах стариков появлялось неодобрение. Зато молодые парни откровенно тянулись к Айли, и нередко за дувалом его дома раздавались песни, звон дутара, дружный смех.

Приближалась зима, надо было запасаться топливом. Хаджимурад яростно рубил неподатливую арчу; каменно напрягая мускулы, ломал сухостой орешника. Нагрузив вязанками дров не только коня, но и себя, возвращался домой затемно. Кое-как поев, валился на постель. А на следующее утро снова отправлялся воевать с арчой и орешником. Жизнь как-то поблекла, потеряла прежний вкус, хотя как будто бы ничего в ней и не изменилось. Разве что Айли Мерген отдалился. Но так ли уж много места занимал он в прежней жизни Хаджимурада, чтобы считать ссору с ним причиной тоски?

И снова ночью пришли за Хаджимурадом. На сей раз это были два нукера Мовлам-бая.

— Что хочет от меня Мовлам-бай? — хмуро осведомился Хаджимурад.

— Не сердись, Сердар, мы люди подневольные, и нам тоже не очень приятно бродить ночью, — сказал один из нукеров. — Бай-ага хочет видеть тебя за своим дастарханом.

Хаджимурад грубо выругался. Но любопытство превозмогло — не очень уж часто бай зовет в гости бедняков. Мелькнула ехидная мысль: "А не так ли, как осла, которого зазвали на пир, чтобы дрова возить?" Хаджимурад усмехнулся: "Ладно. Не на того напали — где сядут, там и слезут".

Бай поднялся Хаджимураду навстречу, приветливо усадил, пододвинул пару бархатных подушек. В комнате находились еще двое — старый, сухонький Сейдулла-ишан и плотный, кряжистый усач Курбанмурад-бек. Они, как равному, подали руку Хаджимураду.

Сразу принесли чай и еду. Хаджимурад с удовольствием вдохнул запах куриного плова, подвернул рукав халата, чтобы не мешал при еде. Но все, кроме него, ели вяло, лениво двигая челюстями, — видать, сыты были до отвала. Заметив это, он самолюбиво отодвинул от себя блюдо с пловом, вытер жирные пальцы о край скатерти — не нищий, чтобы байскими объедками питаться!

Его демонстративного жеста не заметили. Или сделали вид, что не заметили. Сейдулла-ишан пробормотал послеобеденную молитву, повысив голос лишь в конце ее. Конец молитвы удивил Хаджимурада своей необычностью: "Да сохранит аллах приверженцев Мухаммеда от влияния пришлых иноверцев, — сказал Сейдулла-ишан, — да удесятерит господь силы наших отважных джигитов, да покарает всевышний отступников. Аминь".

Хаджимурад насторожился. Такая молитва не обещала приятного разговора. Однако долгое время в комнате царило молчание. Ишан перебирал сухими пальцами зерна четок, бай задумчиво гладил свою густую черную бороду, усатый Курбанмурад-бек пристально, не отводя глаз, разглядывал Хаджимурада. Наконец заговорил Мовлам-бай:

— Много зла творится на свете. В огне горит мир, и огонь этот на наши горные аулы перебрасывается. Капыры — большевики зажгли огонь больших страданий. Прямо из этого огня вырвался наш уважаемый гость Курбанмурад-бек, и он свидетельствует, что беда в любой момент может прийти в наш аул. Надо уже сейчас определить свое место для отпора этой беде, чтобы не спохватиться, когда будет уже поздно. Как вы думаете, ишан-ага?

Сейдулла-ишан покатал четки, пробормотал:

— Аллах милостив… Не оскудела воинами туркменская земля.

— А ты какого мнения, Хаджимурад-Сердар? Ведь не зря же тебя люди Сердаром назвали.

— Я доволен тем, что у меня есть, бай-ага, — ответил Хаджимурад, крепко досадуя в душе, что принял приглашение бая, — видимо, действительно осла только с одной целью на пир зовут: не пировать, а дрова возить.

— Ты хорошенько вдумайся в мои слова, — настаивал Мовлам-бай. — Прах твоих предков покоится в этих священных горах. Неужели ты спокойно отдашь его на поругание иноверцам?

— Нет! — твердо сказал Хаджимурад. — Не отдам!

— Слышу речь настоящего сердара, — удовлетворенно подал голос Курбанмурад-бек. — Люди не ошиблись, дав тебе это имя. И мы не ошиблись…

— Он и будет настоящим сердаром, — прервал бека Мовлам-бай. — Слушай, Хаджимурад, слово чести и веры! Мы с ишаном-ага и уважаемым беком посовещались и пришли к решению, что врага надо встречать не покорностью, а оружием. В каждом ауле найдутся десятки отважных джигитов, готовых до конца отстаивать свободу и честь отцов. Но только храбрейший из храбрых, только человек безупречной чести и мужества достоин стать предводителем героев. Этим человеком будешь ты, Хаджимурад!

Хаджимурад долго молчал. Нет, он не обольщался оказанной ему высокой честью, не возгордился доверием бая, ишана и бека. Он просто обдумывал, в какую форму облечь свой ответ.

— Месяц назад, — сказал он, — большевики в доме Айли Мергена предложили мне возглавить красный отряд…

При таких словах Курбанмурад-бек и Мовлам-бай быстро переглянулись. Хаджимурад заметил это и с силой повторил:

— Да! Предложили возглавить! Я отказался. Теперь я слышу то же предложение от вас — вы предлагаете мне возглавить отряд джигитов против красных. Я еще слишком мало прожил на свете, чтобы иметь право усомниться в ваших словах. Но я достаточно взрослый, чтобы иметь собственное мнение. И я считаю, что людям совсем не обязательно рубить друг другу голову, чтобы найти истину в споре. Всегда можно просто договориться. Если зло придет на наш порог, что ж, наши сабли до того времени не успеют приржаветь к ножнам. А пока я не могу принять ваше предложение, бай-ага.

Как ни странно, после этого разговора у него стало легче на душе. "Значит, Айли Мерген — к себе, Мовлам-бай — к себе, — весело думал он, — как малые ребятишки сильного игрока на свою сторону переманивают? Ничего, все утрясется, все станет на свое место".

Не думал Хаджимурад, что игра эта далеко не детская, что не сразу и не безболезненно определяется место вещей и понятий в мире, когда дело касается больших социальных перемен. Впервые он почувствовал это лишь в этот день, когда, возвращаясь с охоты, услышал в ауле истошный женский крик. Он погнал жеребца и увидел толпу людей возле дома Айли Мергена, увидел мать Айли, простоволосую, в беспамятстве лежащую на земле, увидел плачущих женщин и хмурые лица мужчин.

Вот она, беда, ступила на порог аула! Она встала перед Хаджимурадом в облике мертвого Айли Мергена. Он лежал в своей кибитке навзничь, широко разбросав сильные руки, и кошма вокруг него была темной и липкой от крови. А из груди веселого охотника Айли Мергена, там, где когда-то билось его большое и смелое сердце, торчала костяная рукоять ножа.

— Кто?! — одним дыханием спросил Хаджимурад.

Люди молчали, сумрачно отводили глаза в сторону.

Прошло всего четыре дня, и имя убийцы стало известно. Таясь под покровом ночи, со всем своим семейством и отарами ушел за горы Мовлам-бай. А на его подворье нашли зарезанного нукера. Он был еще жив, когда его нашли, и успел сказать, что это он по приказу Мовлам-бая убил Айли Мергена. А бай приказал убить его, опасаясь, что правда всплывет наружу.

Узнав об этом, Хаджимурад оседлал жеребца и исчез из аула. Ровно педелю не было о нем ни слуху ни духу. На исходе седьмого дня запыленный всадник остановился у дома Айли Мергена и громко позвал:

— Тумар-эдже, выйди!

Мать Айли, иссохшая, почерневшая от горя и слез, появилась в дверях кибитки. К ногам ее полетела папаха, и пыль заклубилась за умчавшимся всадником.

Недоумевающая, она подняла непонятный дар, погладила тугие завитки бесценного сура. Пальцы ее нащупали отверстие, седовато-золотистые колечки вокруг него были темны от крови, темное пятно расплылось и на подкладке. И тогда старая мать поняла, вспомнила, на чьей голове неделю назад красовалась эта папаха.

"Такую дорогую вещь загубил непутевый", — подумала она о Хаджимураде, равнодушно уронила папаху на серый дорожный наст и тяжело вздохнула: сердце матери не принимало мести, даже если это была правая месть…

…С тех пор горы больше не видели Хаджимурада. А от аула к аулу понеслась слава о бесстрашном джигите — о красном аскере Хаджимураде-Сердаре.

Осенний ветер воет за окном, бросает в стекло мелкие камешки — источенное временем сердце гор, трясет оконную раму. Но старый Сердар не слышит ничего, он — весь в воспоминаниях, и его широко открытые глаза видят события давних, давних лет.

"Сынок, проснись, за тобой пришли…"

"Знаю, отец, это Айли Мерген пришел за мной. Я назвал его имя Мовлам-баю, я причастен к гибели его".

"Нет, сынок, бай и без тебя давно точил нож на Айли Мергена. Ведь Айли ни от кого не скрывал своих убеждений и поступков".

"Знаю. Он был смел и прям, мой друг Айли. И все равно мне не надо было называть его имя… Я иду, Айли!"

Сердар сел на постели. Потом, держась за стену, медленно поднялся на ноги. Боль в позвоночнике почти не ощущалась, только слабость шатала, подгибала колени.

Холодный дождь плеснул в лицо Сердара. Ветер по-собачьи рванул за полы халата, словно остановить хотел. Но старик, тяжело опираясь на посох, побрел по дороге, где ему был знаком каждый камень, каждый куст.

Вот наконец и скала, где стоит обелиск, увенчанный пятиконечной звездой. Сердар опустился на колени. Его пальцы нащупали на грани обелиска впадинки букв. Было темно, но Сердар узнавал пальцами каждую буковку надписи: "Здесь покоится большевик Айли Мерген".

— Я пришел, брат… Простишь ли? — прошептал Сердар. И прилег щекой на мокрый холодный камень.

Горы умирают, как и люди. Глухо ухнуло вдали, дрогнула скала, заскрежетала каменная россыпь обвала, застонал ночной воздух, негодуя и жалуясь. Но Сердар уже ничего не слышал. Он лежал под дождем, обняв подножие обелиска, и лицо его было строгим и спокойным.