Cовсем немного дождя

21

– Маш… Маша, ты не спишь? – Слава едва касается плеча жены, и та сразу садится в постели.

– Что? Что случилось? – Срывает маску для сна и озирается по сторонам.

– Прости. Мне показалось, ты не спишь… – Голос у Славы окрашен искренним раскаянием и совсем немного – обидой, словно его обманули.

– Уже не сплю. А ты чего, все-таки перебил сон? – Маша пристраивает подушку повыше, садится поудобней и запускает пальцы в светлые короткие волосы мужа.

Сын моментально проваливался в сновидения, как только она начинала перебирать его мягкие волосики – может, и с мужем сработает? На часах четыре утра – впереди самые сладкие предутренние часы. В доме волшебная тишина – живописные рулады любителей всхрапнуть иссякли, никто не бормочет, не крадется в туалет или за водой, не скрипят половицы, ставни неподвижны. За окном нежно переливаются первые птичьи трели, в мягком облаке рассветного тумана чуть шевелят влажными ветками деревья.

– Не могу спать. Я вот думаю, что делать…

– Ты о чем?

– Я не знаю, как сказать матери о ее сестре, точнее, о моей сестре.

– Двоюродной, Анечке?

– Да. Мама переживает, места себе не находит – тетя Лена перестала отвечать на ее звонки уже месяца два или даже три. Я делаю вид, что ничего не знаю… Вначале, как только приехал, думал: нехорошо говорить вот так, когда даже лица за маской толком не увидеть, когда не смогу ни обнять, ни утешить… Подожду, пока поставят вакцину и мы будем все вместе. Но мы уже почти неделю живем с родителями, а я никак не заставлю себя завести этот разговор. Всё прокручиваю и прокручиваю в голове, подбираю порядок слов… я даже сейчас не знаю, с чего начать.

– Начни с начала, а там вместе решим, как будет лучше.

Слава подкладывает подушку под спину – теперь они с Машей сидят бок о бок; делает глубокий вдох – первые слова выходят вместе с долгим выдохом.

– Аня и ее девочки лежали с «вирусом сна» в больнице при институте, где на мне и еще паре десятков счастливчиков испытывали вакцину. Тетя Лена устроилась рекрутером при лаборатории, потом завхозом в больницу; благодаря ее предприимчивости и напору мы все оказались в этом учреждении…

– Да, мы все знаем про старания тети Лены.

– Через полгода после госпитализации у Ани отказали почки, потом еще что-то. Сначала ее поддерживали медикаментозно, подключали дополнительное оборудование… Однажды утром ее койка оказалась пуста. Еще вчера я держал ее за руку, а сегодня вместо человека – пустота, физическая и информационная. Никто ничего не объяснил. Умерла, и точка. Ни тела, ни прощания – немедленно приступите к выполнению своих прямых обязанностей.

– Каких обязанностей, Слав? Ты же говорил, что живешь там как на курорте: гуляешь, читаешь и сдаешь анализы. Еще стыдился этого.

– Не хотелось рассказывать. Ну ты же знаешь эти бурные мамины реакции, и без того стресса хватало… Первые недели, пока были осложнения после экспериментальной вакцины, а это не совсем тот же самый препарат, который колют сейчас, нас держали в боксах по одному. Когда выработался иммунитет и мы избавились от слабости, кровотечений, поносов и прочих прекрасных явлений, для нас организовали экспресс-обучение: обязали не только служить сосудами для проведения исследований, но и работать в больничном корпусе. Представь, твой муж теперь – медбрат.

– Да мы уже давно строим предположения о том, откуда у тебя столь обширные познания в области медицины.

– Не преувеличивай. Я научен обрабатывать пролежни, менять памперсы, промывать катетеры, следить за аппаратурой… Укол могу поставить не больно – в вену, скорее всего, не попаду.

– И ты ухаживал за Аней и ее девочками? Вот это всё делал? – Маше неловко от картин, нарисованных воображением, ее девичья гордость страдает: бросает в жар, на висках выступает испарина.

Она выбирается из-под одеяла, отодвигает штору и садится на широкий деревянный подоконник. Плотный полог отгораживает ее от комнаты, в которой Слава продолжает свой рассказ. Сквозь серую ночную сырость кротко пробивается персиковый рассвет, из приоткрытого окна остро пахнет влажной землей и неубранной скошенной травой. Густой волной наплывает ванильный аромат с примесью лимона и еще чего-то, знакомо фруктового. Неужели магнолия выбросила первые бутоны и они исподтишка раскрылись, незамеченные, в вышине густой кроны?

– Нет. В больнице, как и положено, было разделение на женское и мужское отделения. Я дежурил в мужском, но сестру с племянницами навещал каждый день – следил за их состоянием, стимулировал медсестричек быть повнимательнее.

– Стимулировал – это как? – Маша подтягивает колени плотнее к груди и обхватывает руками голые ноги.

Слава тоже подходит к окну, становится рядом. Не нарушая Машиного уединения, всматривается в едва голубеющее небо над оранжевой полосой восхода.

– Тетя Лена передавала то шоколадку, то яблочко. С продуктами в городах было не очень хорошо – работать-то некому. Девочки были рады всякой мелочи.

– Ясно.

– Ты не замерзла?

– Не замерзла.

– Не будь злюкой, Маш.

– Я не злюсь. Я расстроена и растеряна.

– Мне кажется, я ничего такого не сказал.

Слава притягивает Машу к себе, и она, пряча лицо в коленях, гундосит оттуда жалобным голосом:

– Тебя не было так долго. Мы так боялись за тебя. Ты приехал совсем другой, незнакомый… Я всё понимаю, я понимаю, что мы даже представить себе не можем всего происходящего, что тебе там пришлось увидеть и пережить одному.

– Не надо представлять. Но и ничего не знать не получится.

– Прекрасно получалось. – Машка вскидывает голову, с вызовом смотрит в глаза мужу.

– Хорошо, больше не буду ничего говорить. – Слава открывает окно нараспашку, выглядывает наружу. – Сегодня будет чудесный день. Скоро все закончится, Машкин, и будет как прежде.

– Ты думаешь, «как прежде» возможно, когда никто не прежний? Извини, я, наверное, очень слабый человек – всего пару раз видела твою сестру, а стоило вообразить ее беспомощной и у меня готова случиться истерика. – Маша выбирается из своего угла, прижимается к мужу, впитывает тепло его сильного тела. – Немножко замерзла. – Слава обхватывает ее покрепче. – Всё, я успокоилась. Что с девочками и почему тетя Лена отказалась с нами общаться?

– С девочками не совсем понятно. Катя стабильна, показатели в норме – спит. Света всё была в каком-то мерцающем состоянии – то хорошо, то плохо. У нее еще, знаешь, глаза под веками вдруг начинали бегать…

– Как у меня?

– Не совсем. У Светы – быстро-быстро, будто она убегает от кого-то во сне, сейчас откроет глаза и спросит: почему ты на меня смотришь? Это действует как гипноз – стоишь и ждешь, что она немедленно очнется. Однажды я вот так смотрел на нее, и она в самом деле проснулась.

– И ты молчал?! Ты что?! И что?

– Пока ничего хорошего – тело проснулось, а мозг,– точнее, та часть мозга, которая отвечает за эмоциональную вовлеченность, – кажется, нет. Живая кукла. Делать всё делает, но ни в чем не участвует – не разговаривает, не реагирует. Тетя Лена забрала Свету домой, про Катю не вспоминает, на работу не ходит. Сразу после смерти Ани она будто сломалась. В ней было столько надежды и «позитивного мышления»… Вечно найдет меня после смены или во время перерыва, термосом с кофе поманит и тянет куда-нибудь на лавочку в больничном парке – поболтать. Кофе нальет, сигаретку раскурит и мечтает, как мы все, когда закончится эпидемия, приедем сюда, на остров, и как тут всё будет распрекрасно. Листала фотографии, которые ей мама присылала, и по глазам было видно – она уже там. Про Аню ей сообщил я, так получилось. Она не упала в обморок, не заплакала, не закричала – в этот момент в ней прочиталась обреченная готовность к такому исходу. Губы сжала и процедила сквозь зубы: «Матери не говори». И такая моментальная озлобленность во взгляде – на нас, на весь мир. Наши посиделки прекратились, а через месяц она зациклилась на Светке. На звонки не отвечает вообще никому. Если… точнее, когда Катя проснется, позвонят мне. Возможно, нам придется ее забрать. Ты как на это смотришь?

– Как я могу на это смотреть? Только положительно. Сколько ей лет?

– Восемь.

– Еще совсем ребенок. Мы будем ее любить. Я сама поговорю с Ларисой и начну с ситуации с Катей.

– Думаешь?

– Уверена. Чувство долга перед маленькой девочкой не позволит ей впасть в горе надолго.

– Я думал, мы Катю заберем.

– Мы-то заберем, а будет всё, как Лариса решит. Ты что, не знаешь свою маму?

Во всяком многонаселенном доме совместный день для его обитателей начинается со звуков и запахов кухни. Лариса вынула горячую буханку из хлебопечки, и аромат хрустящей, подрумяненной корки выкурил из-под одеял даже самых больших любителей поспать подольше. Свежезаваренный кофе и поджаренный до кружевного изящества бекон вскружили сонные головы и выманили домочадцев на первый этаж. Первая трапеза предполагает много суеты – для каждого у хозяйки найдется поручение. Пока Макар с Яном выгуливали Лилу, Слава успел как следует отстучать и размять Прокопия, Маша – надавить графин апельсинового сока и сервировать стол.

Слава никого не ждал – закончив мучить деда, быстро проглотил свой завтрак и уехал на работу. За Машей ближе к полудню должна была заехать Стефания, и она в полной мере могла насладиться неспешными утренними часами, но необдуманно принятое обязательство перед мужем основательно портило настроение – она очень погорячилась, взвалив на себя такой груз.

Макар с внуком вернулись с радостной вестью – магнолия цветет! Пока все спали, дерево потрудилось на славу и, распечатав крупные цветоносы, покрылось роскошными белыми бутонами. Их благоухающая вечная невеста снова стала главным событием улицы.

– А ты опять ворота не покрасил! – не преминула ввернуть шпильку Лариса. – Сам завел традицию каждую весну цвет обновлять и сам же ее второй год нарушаешь!

– Так кому ж еще ее нарушать? Скажешь тоже. Да и где я сейчас краску без Джины найду? – Макар не покупается на провокацию и ловко переключает внимание жены.

– Ох, Джина, Джина, бедняжка моя, как же она там? И ведь никто не придет, не пожалеет…

– Джина в очень хороших условиях и под максимальным наблюдением. Милана занимается ее лечением, так что можно не беспокоиться. Я, мне… – Маша решает, что вот он, естественный переход к важной для семьи теме.

– А ты откуда знаешь? – У Ларисы эксклюзивные права на подругу, поступиться ими она не готова.

– Стефания рассказывает.

– А, ну да.

– Макар, Лариса, я должна вам кое-что сказать. – Все взгляды тут же сосредоточиваются на ее фигуре, лице, ищут симптомы для радости или тревоги. – Мы со Славой решили: если будет надо, то мы заберем Катю, внучку тети Лены, к себе…

И что же тут началось – ни словом сказать, ни пером описать. Ужас и кошмар. В воздухе запахло валерьянкой. Макар, исчерпав все ресурсы эмпатии и сострадания, сбежал от избыточного горевания жены в гараж к своим железкам и деревяшкам, зацепился глазом за банки с остатками краски и притаился на время с очень важным занятием – сочинением нового цвета для ворот.

Маша уехала, оставив Яна с Лилой мешать Макару смешивать краски, а Лариса нашла утешение на костистой булькающей груди малоподвижного Прокопия. Без малейших шансов на побег старый грек, этот генетический философ, сумел найти безошибочно верные слова, и боль женщины, одетая в смиряющие покровы, стала чуть тише.