Цветины луга

19

Думали, что, переехав на завод, Туча забудет дорогу в Орешец.

— Устроился — и в ус не дует! Так уж оно ведется! Дорвавшемуся до лакомого куска обглоданная кость ни к чему. Карьерист несчастный!

Для Тучи, как и для любого порядочного человека, семья была всем. Жизнь на два дома ему опостылела, и он перевез к себе жену. По воскресеньям приезжал из города сын. Проводил с ними праздники и даже за весенние каникулы ни разу не удосужился заглянуть в Орешец. На заводе было куда интереснее. Жена Тучи устроилась на работу. Обедали в заводской столовой. Это развязало ей руки. Она вздохнула с облегчением, освободившись от повседневных домашних забот — кухни и стирки. В свободное время Тучиха знай ходила из комнаты в комнату, переставляя с одного места на другое столы, стулья: хотелось, чтобы квартира была как можно уютнее. Туча ей помогал. Он был прекрасным семьянином, и жена его на этот счет могла быть спокойна.

Это-то как раз и беспокоило орешчан. Жена, семья были надежной нитью, связывавшей Тучу с родной деревней, думали они, а коль нить эта оборвалась, то и Туча для них теперь отрезанный ломоть. Они считали, что он уже на все махнул рукой и, как все смертные, с головой ушел в новую работу, домашние заботы. Был бы Туча простым орешчанином, никто бы о нем и не вспомнил. Но он был их первый председатель! В свое время он их повел к новой жизни, а теперь, в самую трудную пору, бросил на произвол судьбы. Этого орешчане не могли простить. Считали его предателем, отступником, карьеристом. А он за последнее время и впрямь глаз не казал в Орешец. Вырубили Челебийский лес, а от него ни слуху, ни духу!

— Испугался! И ему заткнули глотку высокой зарплатой!

О том, где пропадал и чем был занят Туча, знали только там, на заводе. Он покинул открытое поле боя и вел с руководителями ожесточенную закулисную войну. Не угомонился, пока не поставил в известность все инстанции сверху донизу — от Центрального Комитета и правительства до заводского партбюро и месткома — о катастрофическом положении села Орешец. Рабочий день он начинал с вопроса: «До каких пор эти люди будут бедствовать по нашей вине? Неужели завод, разоривший село, не может помочь ему стать на ноги?!» И в ответ слышал: «Частично помогаем! Мужчины вот работают у нас, кормят семьи. Большего пока не можем!» Наконец, после долгих споров и пререканий, счастье улыбнулось селу Орешец. Туча, договорившись с инженером, вывел человек пятьсот рабочих на посадку винограда и фруктовых деревьев. В воскресенье вместо отдыха свободные от работы люди, захватив лопаты, кирки, мотыги, подались на Иманский холм. Сюда стеклось все село — со знаменами и песнями пришли дети, с клюками и посохами приковыляли старики. Целая армия залила онемевший холм. И в этом человеческом море ясно выделялись рабочие — так бурные мутные потоки, несущиеся с гор после дождя, не сразу смешиваются с чистой водой. В рабочих чувствовалась своя сноровка, свой стиль. Они действовали быстро, без заминок. Уверенно управляли машинами. Случись какая поломка или неуправка, никто и не заметит: все тут же налаживалось, исправлялось. Работая вручную плечо в плечо с крестьянами, заводские опять же выделялись. Не так взмахивали мотыгами и кирками. Не так дышали. Долбили землю частыми ударами, стараясь обогнать соседей. Крестьяне же продвигались вперед медленно, работали неторопливо, с прохладцей. Глядя на то, как работают те и другие, невольно хотелось сравнить их с лошадью и волом, впряженными в один воз. Сразу не скажешь, кто из них сильнее. Хотя силу машин и меряют лошадиными силами, только ведь вол не уступит лошади. Пожалуй, он может служить мерой крестьянской силы. Случалось, трактор не мог осилить весенней или осенней распутицы, застревал в грязи, чтоб вызволить его орешчане впрягали две-три пары волов, приговаривая: «Вот тебе и лошадиные силы! Пришлось четырьмя воловьими силами целый трактор тащить!» Крестьяне, точно волы, которые переступают ногами лениво, тяжело, но тянут отменно, обрабатывают землю как нельзя лучше, только медленно.

— Вам, крестьянам, всегда не хватало темпов! — сказал Туче главный инженер, окинув взглядом обе армии, — деревенскую и заводскую.

— Я столько лет бился, чтобы научить наших людей идти в ногу с эпохой. Каких только мероприятий не проводил, каких соревнований не организовывал. Тяжелы на подъем наши хлеборобы, — заметил с огорчением Туча.

С главным инженером, на которого орешчане все еще имели зуб, которого недолюбливали не меньше Солнышка, Туча нашел за эти месяцы общий язык. Они и сейчас работали рядом. Оба давно не занимались физическим трудом и сейчас то и дело останавливались передохнуть, вытирая потные лбы.

— Только когда полновластным хозяином земли станет машина, можно будет добиться нужных темпов, — заметил инженер. — И это естественно! Ритм действия диктуют условия.

— И все же, — замотал головой Туча, давая понять, что он придерживается на этот счет другого мнения, — к этому подойти будет не так-то легко. Я считаю, что если такие вот мероприятия проводить почаще, то рабочие сумеют постепенно влить в жилы крестьян своей рабочей крови, а значит, будут и новый ритм, и темпы.

— А все-таки, — настаивал на своем инженер. — По рабочему сразу видно, был он крестьянином или нет.

Туча засмеялся.

— Это верно!

— Еще бы! Уж я-то на них нагляделся! Лет десять носит рабочий комбинезон, а присмотришься, как работает, сразу поймешь — из крестьян. И знаешь, как я узнаю?

Туча в недоумении пожал плечами. Он подумал, что инженер имеет в виду его, и ему захотелось узнать, чем же он, Туча, отличается от других рабочих. Он никогда не задумывался над этим, поэтому сразу не нашелся что сказать.

— Достоевский говорил, что сладострастную женщину можно узнать по изгибу мизинца. Вот и я определяю происхождение рабочего по движениям мизинца.

— Брось шутить! — засмеялся Туча.

— А ты сам понаблюдай, как бывший крестьянин берет инструмент и как им действует.

— Берет, словно ручки плуга?

— Да. И еще. Заметил, как он орудует им?

Туча задумался.

— Согнувшись, будто идя за плугом?

И оба невольно залюбовались кипевшей вокруг работой. Рабочая династия отличалась. Заводские орудовали мотыгами и кирками напористо, как говорится, рубили сплеча. Крестьяне же, слегка нагнувшись, вели борозду неторопливо, разматывая ее, словно нитку с клубка.

Туча и инженер снова принялись за работу, и Туча вдруг открыл в себе то, что он сейчас подметил у орешчан. Он только улыбнулся и покачал головой. Инженер же работал совсем по-другому. И дело здесь не только в индивидуальных особенностях каждого человека.

Земля, родившая крестьянина, наделила его особой статью, походкой и движениями. И инженер был прав, что только долгий упорный труд на новом месте способен вытравить из землепашца его крестьянскую сущность.

В Орешец не раз приезжали из города служащие, студенты, учащиеся, солдаты и даже заключенные на уборку кукурузы, подсолнуха, на жатву и молотьбу. Всех их встречали дружелюбно, хотя особой пользы от них не видели по той причине, что все они были непривычны к сельскому труду. Но они привозили с собой что-то новое, были для орешчан глотком свежей воды в жаркий день.

А сегодня эта огромная монолитная рабочая армия удивила и поразила крестьян. Может, потому, что среди рабочих было много своих, односельчан, сразу же установилась атмосфера дружелюбия и взаимопонимания, и трудно было даже поверить, что между селом и заводом, случалось, дело доходило до баталий. Скоро не только местные, но и все остальные рабочие были приняты орешчанами, как свои.

Игна работала рядом с Сыботином и молча, с затаенным волнением наблюдала, что делается вокруг. Узнав о приезде рабочих, она язвительно заметила: «Приедут, расковыряют землю, как вороны, набьют желудки и поминай, как звали! А нам потом придется после них все переделывать. Дорого обойдется кооперативу такая помощь! Если бы они о нас думали, так не довели бы до того, что хоть по миру иди. А теперь, вишь, помогать решили, обрадовали своей помощью, словно калеку костылями».

Но среди рабочих был ее Сыботин, пришла и Яничка. Игна держалась настороженно, ее грызли сомнения. Она была уверена, что затея эта добром не кончится.

Рядом с Игной работала женщина с завода примерно ее лет, и Игна все посматривала в ее сторону. Она не была похожа на неженку, но почему-то работала в перчатках. Эти перчатки бесили Игну. Женщина очень старалась. Было видно, что к сельской работе она не привычна, а вот поди же, не сдается, не бросает мотыги, не отстает. Игна не сводила с нее глаз, надеясь отыскать в ее работе слабое место. Но женщина работала на совесть, рукой вырывая с корнем сорняки, не глядя по сторонам, не отвлекаясь. Двигалась вперед размеренно, точно машина.

— Сыби, скажи ей, пусть снимет эти перчатки. Глядеть тошно! — пробубнила Игна мужу.

— Дались тебе эти перчатки! Она и на заводе в перчатках работает.

— Знаем мы таких, которые смотрят, как бы рук не измарать, берегут свои пальчики!

— А для чего их марать? — возразил Сыботин.

— А мы для чего мараем? Рук в земле не измажешь — хлеба не вырастишь! Ты никак забыл об этом?

— Так было раньше, теперь иначе. Теперь на заводе даже некоторые мужчины работают в перчатках.

— Видали мы этих мужчин и женщин в перчатках! Ишь — руки берегут! Для свиданий, небось! Нас, брат, на мякине не проведешь. Мы все видим и знаем, что делается на этом вашем заводе!

— И на заводе, и везде есть всякие, Игна!

Когда прошли первый ряд, раздосадованная Игна перешла на другую сторону, чтоб быть подальше от работницы в перчатках.

— Ну, зачем ты? Ведь она может обидеться!

— Скажите, какая цаца! А тебе что — жалко?

— Ты позоришь и себя, и меня.

— Ой, гляньте на него! Я его позорю!

Сыботин отвернулся и встал на ее место рядом с работницей. Игна поднажала на мотыгу, стараясь опередить их, вырваться вперед, но у нее ничего не вышло. Женщина с завода, на первый взгляд работавшая медленно, не отставала. Игна скоро устала и остановилась отдохнуть, а та знай долбила землю мотыгой. К своему удивлению Игна заметила: в том, как работают эта женщина и Сыботин, есть что-то общее. Они работали размеренно, почти одновременно, в такт поднимая и опуская мотыги, Игна же то вырывалась вперед, то отставала. Заметив, что она начала отставать, Сыботин остановился и заговорил со своей соседкой.

— Второй раз, наверное, не придешь, а?

Игна вытянула шею, чтобы лучше слышать, о чем они говорят.

— Нет, почему? И второй, и третий раз с удовольствием приду. Смена работы освежает, как всякая перемена: питания, воздуха, людей.

Игна, услыхав это, аж зажмурилась, будто ослепленная солнцем. «Так я и знала! Вон ты какая! Ишь чего захотела — людей менять, мужиков то есть!»

Услышав за спиной тяжелое дыхание жены, Сыботин молча склонился над мотыгой. Второй ряд прошли до конца в гробовом молчании.

Игна не выдержала и, улучив момент, напустилась на мужа:

— Думаешь, не слыхала, о чем вы говорили?

— А что? У нее правильное, культурное отношение к работе.

— Это в чем же культура-то? В том, чтобы менять воздух и мужиков?

— Вот видишь, как ты все превратно понимаешь! — попытался возразить Сыботин.

— Еще бы! У меня же горизонта нет! Я ведь глупая, отсталая, не работаю в перчатках, как эта красотка! Не хочу с ней рядом работать! Пойдем, начнем с того края! Смотреть на нее не могу! Она мне, как бельмо на глазу!

— Я отсюда никуда не пойду! Не хочу быть посмешищем в глазах всего завода, всего рабочего класса. А ты, раз ты такая малахольная, раз ты, как паршивая овца, от людей шарахаешься, — ты себе иди!

— А-а-а! Я уже для тебя и паршивая овца!

Игна вскинула мотыгу на плечо и помчалась, думая, что Сыботин кинется за ней, но он и не подумал.

— Куда это пошла ваша жена?

— А-а-а… она… это… — замялся Сыботин, — пошла посмотреть, как там дочь работает. Она скоро вернется!

Так оно и случилось. Игна не вытерпела и пришла. Она так и сверлила работницу глазами, готовая в любой момент сцепиться с ней. И только то, что Сыботин и работница промолчали, заставило ее опомниться.

На холме гудели машины. Они карабкались почти на самый верх, чего раньше никто не мог и допустить. Весело щебетали дети. Дети — что птицы. Им лишь бы свобода — так везде и хорошо. Молодежь тоже не унывала. Кто-то затянул песню. Весело заливались заводские аккордеоны. Соседка Игны и Сыботина время от времени вполголоса подтягивала певцам.

— А вы почему не поете? — вдруг спросила она Игну.

Сыботин от неожиданности вздрогнул. Ему показалось, что Игна сейчас ахнет ее по голове мотыгой.

— Спойте какую-нибудь вашу, деревенскую! — попросила она Игну.

— Только и осталось, что песни распевать! — отрезала Игна и еще яростнее заработала мотыгой.

— В народе говорят: кто поет, тот зла не таит.

— В том-то и дело, что есть люди, которые и песни поют, и зла нам желают.

— А вы им попойте: и вам легче станет, и у них из сердец зло испарится.

— Как же, держи карман!

— Нет, не умеем мы веселиться! — сказала работница, помолчав. — Я вот была на экскурсии в Советском Союзе и видела, как песня помогает людям, делает жизнь радостной и счастливой. Сколько песен мы там выучили! Это мне больше всего понравилось в советских людях. Они духом сильные. С ними чувствуешь себя, как на крыльях. С песней воевали, с песней умирали, с песней строят, может, поэтому у них все и спорится.

Когда начали новый ряд, Игна спросила мужа:

— Она, случайно, не переодетая русская? Из тех специалисток, которые, точно перелетные птицы, порхают со стройки на стройку.

— Ты что! Она чистокровная болгарка! Разве не слышишь, как она говорит — чисто по-болгарски?

— Замужем?

— Откуда мне знать?

— Может, она из тех, что выдают себя за девок, а сами путаются с мужчинами напропалую? Это по-ихнему свободой называется!

Работница вдруг запела. Запела тихо, про себя. Песня понравилась Сыботину, и он весь превратился в слух. Игна тоже притихла — слушала. Вначале с недоверием, настороженно, но скоро убедилась, что песня эта выплеснулась из глубин сердца.

Женщина пела не напоказ: «Вот, мол, посмотрите, как хорошо я пою!», а от души. Но ее песня напрасно билась, плескала крыльями, словно птица в клетке. Она не находила дороги к сердцам людей. Игне в тот день было не до песен. Ее совсем сбили с толку противоречивые чувства и мысли. Она никак не могла взять себя в руки и успокоиться. Но когда работница запела другую — старую народную песню, Игна почувствовала, как по спине у нее забегали мурашки…

Словно краем голубиного крыла коснулась песня ее раненого сердца. И под звуки этого голоса, который лился плавно, медлительно, по ее телу, по каждой жилочке разливалось необъяснимое блаженство, а сердце раскрывалось навстречу радости. Песня ворвалась в душу, властно обняла ее своими крыльями.

Эта женщина приворожила Игну. Она пела ее песню, песню о земле, которая не хочет оставаться бесплодной, о земле, жаждущей материнства. И как ни сопротивлялась Игна, сердце ее тянулось туда, куда вела песня.

Сыботин удивился, когда вместо сердитого сопения из уст жены полились звуки песни. Он не верил своим ушам, но Игна пела. Может, ей хотелось в песне излить свою муку. Казалось, ничто не могло заставить ее запеть на этом поле — после всего, что было пережито. А эта работница сумела найти дорогу к ее сердцу, растопить враждебность. Обе женщины садили виноград и пели. Сыботин, работавший между ними, почувствовал себя лишним, потихоньку отстал и перекинулся на другой ряд. Женщины теперь работали плечом к плечу и пели одну и ту же песню — о девушке, садившей виноград.

Когда сели обедать, Игна отломила огромный кусок подового хлеба, который она испекла утром, и подала работнице. Та сняла перчатки, и Игна увидела ее руки. Они были вовсе не такими, как она воображала. Ей почему-то казалось, что они должны быть с накрашенными ногтями, белые, холеные, не видевшие солнца. А на самом деле пальцы, хотя и тонкие, длинные, были обветренные, загрубелые. Она взяла хлеб не двумя пальчиками, а всей пятерней, по-рабочему. Не стала отрезать ножом тоненькие ломтики, а по-деревенски отломила кусок и послала в рот.

— Когда я езжу в деревню, бабушка всегда мне печет подовый хлеб.

Игна совсем оттаяла.

— Значит, песня, которую ты пела, не с неба упала, а вылилась из сердца. Есть в тебе много нашего, деревенского, потому ты так быстро…

Рабочие и крестьяне уселись вперемежку на траве двумя длинными — ни конца, ни края — рядами. Из заводской столовой привезли целую машину всякой снеди. Орешчане тоже не ударили в грязь лицом. На одной из машин стояла бочка вина, из которой бай Дафин и другие бывалые виночерпии непрерывно цедили вино в графины, бутыли, кружки, обнося им по очереди всех обедающих.

На центральном месте сидели руководители кооператива и завода.

В самый разгар пиршества вдруг раздался голос учительницы Мары:

— Становитесь, дети! Внимание! Приготовились! — и учительница пропела начало песни. Дети дружно подхватили, и пошло: одна песня сменяла другую.

— Слышали? — сказала Игна. — Учительница наша запела! — И объяснила работнице: — Та самая, что троих дядей убило током в день свадьбы. Наконец-то мы услыхали ее голос!

Лицо Игны пылало, но не от палящего солнца, а от того, что еще одна страдалица стряхнула с себя в этот день печаль-тоску.

Потом говорили председатель, Туча. В душу Игны — неизвестно почему — запали слова инженера:

— Этот день, товарищи, мы запомним надолго, как день большого перелома и для нас, и для вас. Наконец-то мы подали друг другу руки, как братья. Не за ваш счет мы будем расти, и вы должны искать выход не во вражде с нами. Много мы тут дров наломали, а теперь пришло время во всем разобраться, исправить все ошибки.

Послышались одобрительные возгласы. Кто-то захлопал. Игна приподнялась, чтобы лучше видеть инженера. Ей было видно только его прямую, статную фигуру. Он стоял несокрушимо, прочно, как железный столб, время от времени подкрепляя свои слова энергичным взмахом руки, а над его головой, словно облако дыма, вился черный чуб. Лицо его горело, светилось, как расплавленное железо.

— После всего, что было, теперь, наконец, мы можем сказать, что стоим на твердых ногах. Завод расправил плечи и может подать руку селу Орешец, он поможет ему поскорее преобразиться в новый, рабочий поселок, а затем и в город.

Отдельные хлопки, которые несмело раздавались там и тут, перешли в дружные аплодисменты, заглушившие звон бокалов.

— Когда-то Перник был селом, а теперь стал городом шахтеров. Селом был и Мадан, а сейчас это город металлургов. Рудозема вовсе не было на карте, а ныне все знают, что это современный поселок городского типа с кинотеатрами, люминесцентным освещением…

Опять его речь прервали аплодисменты. Крестьяне хлопали горячо, от души. Игна стояла на коленях и через голову работницы смотрела на инженера. Ей казалось, что он не говорит, а поет какую-то новую, берущую за сердце песню.

— Я не из тех, кто любит обещать золотые горы. Да и говорить много тут нечего. Мы, рабочие, привыкли убеждать делами. Есть определенная линия, путь, который наметила партия. Наш с вами поезд стоит на этом пути и непременно прибудет по назначению.

— Важно, чтобы расписание было правильное! — выкрикнул бай Дафин и от волнения расплескал вино на железнодорожную форму.

— Раз будут ходить поезда, будет и расписание, и по этому расписанию — я уверен — прибудет счастье в Орешец! Думаю, что не только те орешчане, которые работают на заводе, но и все остальные хотят, чтобы село Орешец стало нашим, заводским селом, которое мы будем пестовать, как мать любимое дитя.

Яничка, сидящая рядом с матерью, кинулась ей на шею. Радость дочери передалась и Игне. Она вскочила на ноги и первая начала аплодировать… Все смотрели на нее — высокую, статную, а она хлопала, не замечая, что на руках у нее перчатки работницы, которые она надела машинально, сама не знает когда.