Цветины луга

15

«Знаете, что такое коммунизм? Коммунизм — это Советская власть плюс электрификация. А электрификация — это значит индустриализация!»

Вот что услышали «парламентеры» села Орешец в Софии.

«Мы целые села переселили, чтобы построить водохранилища. Они нам дадут электроэнергию. Электричество будет двигать машины, заводы. А вы хотите топтаться на одном месте. Плачете по кладбищу. Мы хотим, чтобы людей у нас умирало меньше и чтобы вместо больших красивых кладбищ были большие красивые заводы… Но раз уж вы так настаиваете, не будем спорить из-за какого-то кладбища. Дадим указание заводу подыскать себе другой участок…»

Так им пообещали, и женщины вернулись в деревню гордые, уверенные, что на земле есть правда. Село успокоилось. Теперь уже можно было справлять свадьбу, отпраздновав тем самым и свою победу. А обернулось все по-иному…

Орешчане убедились в своей беспомощности и примирились с тем, что должны будут хоронить умерших там, где когда-то закапывали турков, где зарывали как попало, без крестов, румынских и болгарских цыган.

Не мог смириться только один человек — Игна Сыботинова. Она не могла допустить, чтобы кости, ее отца были раздроблены зубьями экскаваторов или перехоронены в общую яму с цыганами. Мать ее умерла в больнице во время операции и похоронена в Софии, потому что некому было перевезти ее в деревню: они были малы, а отец мобилизован в армию. Единственной родной могилой в селе у Игны была могила отца. И ему, единственному дорогому человеку, не видевшему радости и счастья при жизни, грозила опасность поругания после смерти. Этого она не могла снести.

«Как же так? Что за времена настали?! — металась она из угла в угол. — Да слыханное ли это дело, чтобы забыть отцов, матерей? У этих людей не сердца, а моторы бесчувственные! Ох, эти моторы!.. Загубят они Болгарию!»

Поздно вечером, когда Яничка уснула, Игна, вся в слезах, склонилась над ней и нежно поцеловала. Горькая слеза матери обожгла щечку девочки, и та пошевелилась. Игна вновь поцеловала ее и погладила по головке:

— Спи, ягодка, спи!

Потом надела теплый пиджак Сыботина, накинула на голову большой шерстяной платок и вышла. Ветер постукивал ветками деревьев, бросал горстями снега в лицо, заваливал ее всю белыми хлопьями, словно где-то в небе разверзлась огромная дыра, но она шла. Куда? Вот уже село осталось позади. Поле совсем побелело, снегу здесь было больше. Снег хрустел под ногами. Она шла, оставляя после себя глубокие следы. Ветер свистел в ушах: «Фью-у! фью-у!», врывался под платок, залеплял лицо и волосы мокрым, холодным снегом. Игна куталась в платок и все шла в сторону завода. К кому она спешила в такую ночь? С кем хотела поделиться своим горем? Кто должен был поддержать ее в этот трудный час? Она стремительно шла вперед, временами переходя на бег. Остановилась на перепутье. Одна дорога ведет к заводу, где, может быть, сейчас несет ночную вахту ее муж, а вторая — к кладбищу. Когда-то в детстве она приходила в ужас, услыхав, что кто-то решился пойти на кладбище. Наслушавшись страшных россказней про вампиров и оборотней, она, бывало, даже став девушкой, если ей скажут: «Давай прогуляемся к кладбищу», — в страхе отказывалась. А сейчас, в эту глухую снежную ночь, словно какая-то неведомая сила положила конец этим страхам. Игна, как самодива[9], о которой в пору ее молодости столько говорилось на посиделках, брела по ночному полю. Самодива эта вроде бы в полночь приходила к чешме[10] с веретеном в руках, садилась и начинала прясть… Того, кто проходил мимо до первых петухов, она впрядала в свою нить. И душе его уже не суждено было освободиться, вырваться из этого нитяного плена. Она носила душу этого несчастного с собой и в любой момент, как только вздумается, могла соткать ему белый саван. Тот, кто попадался ей на глаза до первых петухов, становился ее пленником до гроба. Человек этот начинал сохнуть, таять и вскорости угасал, будто лампада, в которой кончилось масло.

Игна подошла к кладбищу, обнесенному колючей проволокой, и остановилась. По спине поползли мурашки, когда подумала о своем намерении. Ветер здесь дул сильнее, засыпая ее с ног до головы снегом. На миг у нее мелькнула мысль: «Господи, куда это меня занесло одну-одинешеньку в такую ночь!» Она машинально облокотилась на ограду. Проволока впилась ей в локоть, будто жало змеи. «До чего дошли — ограждать мертвых колючей проволокой, будто и они опасны для завода». Внизу, вдалеке, сверкал огнями завод, словно огромный, раскрывший огненную пасть тысячеокий змей. Игна вытащила из-под пиджака принесенную с собой небольшую лопату.

Могила отца была в десяти шагах. Игна нашла бы это место даже с завязанными глазами. Около нее рос куст сирени, прикрывая ветками большой деревянный крест. Она хорошо помнит, как его тесали, как вырезали надпись. Ей не забыть тот день, когда этот крест с развевающимся полотенцем плыл высоко-высоко, словно указуя покойному отцу дорогу на небо, как не забыть и желтого, точно воск, неподвижного отцовского лица. Она бы узнала этот крест на ощупь, как узнают в темноте близкого человека по руке, плечу, изгибу шеи. Игна несколько раз спотыкалась о чужие могилы, но продолжала идти вперед. Вот, наконец, и могила отца. Ей казалось, что он сам тужится вылезть из гроба. Казалось, стоит несколько раз ударить лопатой и он встанет из могилы, чтобы спастись от ненавистных зубьев машин. Она еще раз обернулась. Внизу все так же сверкал огнями завод. Ей почудилось, что это светятся глаза машин, что она уже слышит их грохот. Игна налегла на лопату. Земля была не мерзлая, но очень твердая. Она думала, что земля на могиле рыхлая и разрыть ее не составляет большого труда, но скоро убедилась, что сделать это не так-то просто, тем более — на могиле отца. Что-то душило ее, цепенели руки, не было сил поднять лопату. Ей казалось, что она долбит отца по голове и по спине. Слежавшаяся земля глухо стонала, голос из-под земли, казалось, молил: «Оставь меня, пожалей меня… Не тревожь мои кости, дочка…» Игна совсем выбилась из сил. Она словно только теперь опомнилась. Как у нее хватило духу решиться на такое? Хватит ли сил? Теперь ей стало ясно, почему близкие люди никогда не роют могилу умершему, а всегда нанимают чужих, далеких, у которых сердце не сжимался от боли и не падает при каждом ударе лопаты о землю. Каждый удар лопаты отдавался в ее сердце острой болью. Руки больше не слушались ее. Рыть дальше было невмочь. А грохот в самом деле приближался. Она знала, что кладбище будут разрушать ночью: днем на это не пойдут во избежание лишних неприятностей и нежелательных сцен. Вглядевшись в темноту, Игна убедилась, что машины движутся к кладбищу. Надо было действовать. Она вцепилась обеими руками в массивный деревянный крест, налегла на него грудью, стала тащить. Крест будто корни в землю пустил — не расшатать, не пошевелить. Игна снова взяла лопату, начала долбить землю вокруг креста. Снова навалилась на него грудью. Крест шатнулся, но вытащить его она все равно не смогла.

— Ох! — вырвалось у Игны.

Она уже не могла вернуться домой без креста. Копнула несколько раз и снова взялась за крест. Налегла всем телом и вместе с крестом повалилась на разрытую могилу. Сердце екнуло и оборвалось. Ей показалось, что мертвец вышел из гроба, а она очутилась на его месте, в гробу. Ей приходилось слышать о таких страшных случаях. Умерла как-то у одного богача жена, похоронили ее богато, на шею надели ожерелье из золотых дукатов. Люди видели это. Один бедняк пошел, ночью раскопал могилу, открыл гроб и рванул золотое ожерелье с шеи покойницы. Мертвая вскочила, затолкала бедняка в гроб и накрыла крышкой. Игна тогда смеялась над этими бабьими сказками, но теперь ей было не до смеха. И только поднявшись с земли вместе с крестом, она опамятовалась, но никак не могла прийти в себя совсем. Стояла, как во сне. Ветер раздувал подол ее юбки, полы длинного пиджака. Волосы выбились из-под платка, растрепались. Хотела бежать, но ноги словно приросли к месту. Она была теперь пленницей мертвых, пленницей загробного царства. Мертвецы, как в старых преданиях и легендах, не хотели ее отпускать, притягивая к могилам, словно та самодива, которая поджидала жертвы в полночь у чешмы. Услышать бы петушиное пенье, живой голос, крик, который разогнал бы эти страхи! Она хотела крикнуть, но голоса не было. Кресты, казалось, оборачиваются вампирами, которые обступают ее со всех сторон, прыгают, налетают на нее, вырывают из рук крест, ведут к могиле, толкают туда, ставят крест над ее головой. На миг она почувствовала себя мертвой. Сверху — земля, целая гора земли. Она задохнулась от страха и вдруг закричала громко, не своим голосом, как кричат дети, когда им снятся страшные сны или когда упадут с кровати. Но закричала: не она, а поезд, полночный поезд прогрохотал мимо, разогнав кошмары, подобно тому, как в преданиях петухи разгоняли вампиров. Игна положила крест на плечо и побежала к деревне… Вкопала отцовский крест в землю за домом. Несколько дней не выводила из дома. Болела. Как только поднялась с постели, первым делом заглянула в сад. Первыми увидели крест соседи, за ними пришел сам председатель, директорша Мара, звеньевая Милка. Дивились, какая сила подняла ее среди ночи, толкнула на такие муки.

— Что ты сделала, Игна? — с опасной спросил Дянко Георгиев.

Она молчала, стоя над крестом с низко опущенной головой… Затем резко подняла голову и, посмотрев в сторону Челебийского леса, откуда доносился гул машин, проронила:

— Похоронила село!

Никто ничего не мог ответить… Все разошлись, потрясенные ее словами. Она была в своем уме, но члены правления поспешили освободить ее от работы.