Цветины луга

2

Воскресный день, словно назло орешчанам, выдался солнечным. А им хотелось, чтобы шел дождь, залило водой вырытые рвы и строители не смогли заложить фундамент. Им казалось, что сама земля не потерпит такого надругательства и из ее недр хлынет вода… А то, может, река поднимется и зальет все.

Так хотелось орешчанам, но день выдался, будто по заказу — для праздника. На опушке Челебийского леса призывно играла музыка. Другие села не пострадали при отчуждении земли, и через Орешец с раннего утра потянулись телеги, украшенные знаменами. Проносились грузовики, битком набитые людьми, разгружались на лужайке и катили обратно. Ветер разносил по селу чужую, враждебную пыль. Солнце поднялось уже на два стрекала[2], но никто из орешчан не трогался из села, хотя давно уже надрывно гудел барабан, да и приехавший из города уполномоченный накануне агитировал, и по местному радио объявляли.

— Мама, живой министр приедет!.. — бежали к родителям дети.

— Идемте, папа!

— Сахарных петушков привезли!

— Хочу увидеть министра-а-а… — в один голос заныли мальчишки к обеду.

— И кебапчета[3] жарят!

— Чтоб их живыми зажарили!

— И пиво продают! И песни будут, и хоро[4]!

— Пусть мать вас ведет. Моей ноги там не будет!

И материнские сердца не выдержали.

Дети, держась за руки матерей, подпрыгивая от радости, шли на торжество.

Слезы лета расплескались на Цветиных лугах лиловыми созвездиями осенних крокусов. Около рва возвышалась арка из зелени и цветов.

Играл военный оркестр — неизменный участник всех торжеств в районе. Цветины луга кишели народом. По одну сторону пестрели платочками, лентами, гребешками и монистами лотки, по другую шипели на раскаленных угольях кебапчета, распространяя аппетитный запах, с третьей — стреляли бутылки с пивом.

— Мамочка, купи мне мороженого! — ныли дети, с завистью наблюдая, как детям из других сел матери покупали все, что они попросят.

Но орешчане ходили мрачные, нахохленные, явно не желая участвовать в общем веселье.

— Это мороженое с ядом! — дергали они детей, злясь, что те никак не желали проникаться ненавистью к стройке, блестящим машинам и мороженому.

На что орешчанские юноши и девушки, которые пришли сюда такие же хмурые, как и их родители, и те быстро поддались общему веселью и радости. Болтали с подружками и приятелями из других сел, боясь слово сказать против завода, чтобы не показаться отсталыми.

В самый разгар народного гулянья раздался резкий звук автомобильной сирены. Все обернулись. Сквозь толпу медленно двигалась легковая машина.

— Это министр! — заговорили в толпе, указывая пальцами на человека, который, выйдя из машины, вежливо раскланивался с народом. — Совсем невзрачный, на Петко Шильока смахивает, а вот поди ж ты, министр!

Толпа зашевелилась, музыка перестала играть, и министр, сопровождаемый секретарем окружного комитета партии, которого все звали Солнышко, поднялся на трибуну. Где-то у берегов человеческое море еще волновалось, но министр начал свою речь. Говорил, говорил, пока, наконец, не подошел к главному: зачем все собрались здесь. И тут все смолкло.

— Сегодня мы закладываем первый камень…

— Лучше бы вы его заложили там, перед своим министерством! — вдруг раздался голос, и словно вихрь пронесся по толпе.

Кто мог осмелиться? Но голос и человек канули как в воду. Словно водные круги после брошенного в воду камня, столь же быстро разошлись и круги людского волнения.

— Это новые вехи на пути к социализму… — министр выбросил руку вверх, будто готовясь запустить в небо победную ракету. — Мы роем… — он хотел сказать «котлован», но его прервали:

— Могилу нам роете!

Толпу взбороздили крутые волны. Казалось, мутная горная река, хлынув стеной из Челебийского леса, всколыхнула, взбаламутила спокойную поверхность людского моря.

Туча стоял перед трибуной, понурив голову. Солнце светило ему прямо в глаза, и он не мог смотреть на министра. Крупные капли пота густо покрывали его лоб, и он то и дело вытирал их платком и молча вздыхал. Голоса, раздавшиеся из толпы, принадлежали орешчанам. Но теперь уже никто не мог сказать, что он, Туча, подбил их на это, что он привел их сюда, чтобы сорвать праздник. Три дня ему мылили шею в комитете. Затем сказали: «Все! Ты больше не председатель!». Теперь он стоял как безучастный зритель. Но голоса односельчан эхом отозвались в его сердце, за усталым и покорным видом таился протест против строительства завода. Ему хотелось, чтобы в этот день и в этот час вдруг все переменилось, хоть он и знал, что это невозможно. В комитете он говорил о том, что селу грозит разорение, что нельзя строить завод на песчаной почве — река может его снести. Но ему ответили: «Мы теперь заводы и в море строим».

— Какой может быть завод… на песке! — крикнул кто-то из толпы. Туча невольно повернулся на голос. Это были его слова.

Министр закончил свою речь и, чтобы рассеять нотки недовольства, провозгласил:

— Поздравляю вас с новым заводом, товарищи! И в первую очередь вас, орешчане!

Тихий ропот, словно глухой отзвук подземных толчков, прокатился по толпе.

— Никто не будет наказывать вашего бывшего председателя, товарища Тучу, — сказал далее министр. — Мы оставляем его работать здесь, на строительстве завода, пусть растет вместе с заводом, ведь он способный человек — и вы его любите, и мы его ценим. Здесь, на стройке, он поймет, что был неправ, и научится смотреть дальше вперед…

Раздались аплодисменты и крики «ура». Тучу дергали то справа, то слева:

— Поздравляем! Раз тебя взяли — завод будет.

— И нам не так будет больно! — говорили, окружая его плотным кольцом, орешчане. — Когда свой бьет, меньше болит!..

— Большего наказания не могли придумать! Для меня это равносильно распятию, — вздохнул Туча.

Но толпа уже хлынула к месту закладки первого камня.

Министр громко читал:

Он вложил письмо в бутылку и передал ее рабочим. Они поставили ее в специально устроенное для этой цели углубление и зацементировали.

Потом министр поздравил инженера — директора будущего завода и Солнышко, который протянул руку первый.

— Невозможных вещей нет! Я верю, что скоро мы снова встретимся и посмотрим друг на друга новыми глазами.

Туча улыбнулся и посмотрел вверх, на небо… Солнце жарило. Даже в самый страшный зной на поле он так не обливался потом.

«Эх, небо, небо! И к чему это ты так рассинелось? Нет ли у тебя туч с громом?! Разгремись, пролейся дождем, да таким, чтоб река вышла из берегов и снесла все — и следа не осталось!»

Он почему-то был убежден, что рано или поздно здесь снова будет луг, цветы и косари будут снова траву косить. Теша себя этой надеждой, он влился в круг танцующих хоро, подав одну руку Солнышку, а другую министру.

— Поглядите на нашего Тучу! Вот он, оказывается, как горюет! Дорвался до лакомого куска, и горе как рукой сняло!

— Предатель! — пронеслось среди орешчан.

— Не спешите обвинять! Туча потому и туча, что хоть и низко падает, а высоко поднимается! — защитил его огромный Сыботин и тоже примкнул к пляшущим.

После танца обоим полегчало. Словно вся мука, терзавшая их души, испарилась вместе с потом. Они молча переглянулись, каждый из них читал по глазам мысли другого.

— Ничего не поделаешь! Пускай корни, чтоб и мы за тебя могли зацепиться! Возьмешь меня на завод? — спросил Сыботин и как бы назло своей жене стал первым рабочим завода.

— Видали дурака?! — набросилась на него Игна.

— Как ты не понимаешь, что завод — это наш хлеб. Разве наш голоштанный кооператив может нас прокормить?

Сыботин, муж Игны, с молодых лет работал на железной дороге. Каждое утро, в грязь и туман, снег и дождь с торбой за плечами шагал он напрямик через Челебийский лес к железнодорожной станции Бабинцы. Брал молоток, кирку, лопату и шел на свой участок пути. Разбивал камни, насыпал на полотно щебенку, рыл канавки для стока воды. Работал и аккордно, и поденно, немало сил ухлопал. Порой, когда надо было менять рельсы или шпалы, он входил в бригаду рабочих. К вечеру весь измочаленный, перекинув через плечо пустую торбу, перебирался вброд через речку и шел прямо на виноградник. Домой попадал уже затемно.

Что бы ни делала Игна днем, она старалась управиться с ужином до прихода мужа. Чтобы можно было сразу сесть за стол, поесть и поскорее лечь спать, потому что рано утром обоих ждала работа: ему надо было идти на станцию Бабинцы, ей — в поле. И так изо дня в день…

Прислушиваясь к грохоту проходящих поездов, Игна думала о своем муже Сыботине. «Как он там? Наверно, бедолага, обливаясь потом, ворочает камни или рельсы». Она знала, что работа у него не из легких. Ей не раз приходилось видеть, как он вместе с другими рабочими насыпал щебенку или менял грязные промасленные шпалы. А когда приближался поезд, рабочие убегали с линии в последний момент. Ее пугал звук гудка: вдруг это Сыботин невзначай очутился под колесами поезда. И, придя домой, Игна не уставала повторять мужу, чтобы он был осторожен.

— Это тебе не телега, сразу не остановишь. Чтобы эдакая махина остановилась, надо тормозить метров двести. Ты же знаешь, что случилось с Киро из села Големо Бабино из-за какой-то там несчастной кирки? А буйволицу Пашкуловых — переехал ведь поезд-то, чтоб ему пусто было!

Она костила поезда и была уверена, что если бы не ее муж, то они и не ходили бы вовсе. Иногда их пыхтенье пробуждало в ней и хорошие чувства, веру, что когда-нибудь и она, как ее Сыботин, который иногда прокатывался бесплатно на площадке товарного вагона от станции до села, сядет в поезд и поедет далеко-далеко поглядеть на белый свет.

— А обо мне ты подумал? — завела речь Игна, когда они перешли реку и впереди показалось село. — Столько лет все одна да одна! Сама ребенка родила, сама высмотрела! Ты — то в солдатах, то невесть где на заработках, а я и за ребенком смотри, и в поле работай! Для людей наступила свобода, а для меня ее нет и не будет!

Игна обрадовалась, когда в селе организовали кооператив и заровняли межи. Наконец-то и они с Сыботином заживут, как люди. Но радость была недолгой. Неурядицы в кооперативе, бедность вновь разлучили ее с мужем. Многие мужчины, в том числе и ее Сыботин, снова подались на заработки.

— И теперь опять бросаешь меня из-за этого проклятого завода! Но знай, я тоже тебя брошу! Сил моих больше нету! Лопнуло мое терпенье!

— Ладно, ладно, тише, люди услышат! — оглядываясь, увещевал жену Сыботин. — Довольно, успокойся! Не пойду я на завод! Если записался, то это не значит, что голову на плаху положил. Вот отпишусь, сяду рядом с тобой и буду сидеть, держаться за твою юбку!

Сердце Игны уже отошло. Она даже заулыбалась было, но все еще не сдавалась.

— Зло меня взяло, что ты первым суешься! Подождал бы немного, посмотрел, что из этого получится. А то еще отменят строительство, как увидят, что люди недовольны.

— Слишком многого хотите!

— И потом, почему ты меня не спросил? Есть у тебя жена или нет?

— Песочишь, Игна? Давай, давай, пропесочь его как следует, чтоб знал, как лезть на рожон! Тоже доброволец выискался! А ты ему спой, Игна, песню, как добровольцы в войско записываются, — подзадоривали ее проходившие мимо женщины.

— Песочьте, песочьте, а мы вечером отыграемся! — посмеивались, защищая Сыботина, мужчины.

Вечером орешчане долго не расходились по домам, село гудело, как река после ливня.