Цветины луга

45

Хотя учительница Мара и впитала в себя романтику новой действительности, она сохранила многое и от уклада деревенской жизни с ее особым взглядом на вещи, практичностью, недоверием и скептицизмом. Она не могла предполагать, что стихотворение, подаренное в день рождения сына, может перевернуть ее жизнь. Маре казалось, что она не имеет ничего общего с окружающими ее людьми, что у нее свой круг интересов. И вдруг у нее будто выросли крылья, она почувствовала себя совсем молоденькой девушкой. Мара всячески старалась скрыть свои чувства, но строчки стихотворения не выходили у нее из головы даже когда она кормила ребенка, на улице, за обедом, в школе. Мара прятала его, как любовное послание. Муж заметил перемену и стал посмеиваться над ней:

— Что это с тобой? Я понимаю, в жизни всякое бывает, но чтобы из-за какого-то там стихотворения с ума сходить — это же смешно. Ну, выиграли бы в лотерее машину, квартиру или крупную сумму — это еще понятно. От этого и в самом деле голова может кругом пойти, а стихотворение, да еще такое…

Дянко шутил, но она принимала его шутки всерьез и вся красная от гнева спорила с ним:

— Да, я не скрываю, что люблю поэзию.

— Еще не хватало, чтобы учителя не любили поэзию! Какие же вы тогда прометеи, если не будете гореть? Чем будете зажигать детские души?

Мара окинула его злым взглядом и промолчала. Она не раз уже замечала, что он какой-то двойственный, ускользающий. Временами был груб и расчетлив, дрожал над каждой копейкой, за деньги, казалось, готов был на все; потом вдруг преображался и в его глазах светилась неподдельная тоска по утраченной чистоте и вере. Мара слушала мужа и с горечью и душевной тревогой думала о том, что не далек тот час, когда он, которым она еще не так давно гордилась и восхищалась, окончательно потеряет последние остатки былой чистоты и человечности. Его глаза становились все более тусклыми и холодными, словно какая-то невидимая птица выклевала из них крупицы поэзии.

— Вот мы, кооператоры, люди труда, занятые своими нелегкими заботами, в грубой повседневной жизни видим поэзию. Видим в самых общих чертах, как сквозь завесу, но все-таки видим. И теплее становится на душе…

Мара внимательно слушала мужа.

— Вот был я на днях в Опинчовце, оттуда такой вид открывается на селе, на дороги, на Тонкоструец, на все что мы сделали и недоделали… Это и есть поэзия!

— Так чего же ты прячешься от этой поэзии? Иди к ней… Иди к тем, кто ее творит, иди к людям…

— Не могу больше! — тяжело вздохнув, сказал Дянко. — Чувствую, что не клеится у меня с ними. Орешчане стали не те, какими были раньше. Теперь с ними стало не так-то просто справляться. Похоже, что не мы их ведем, а они нас.

— Смотря куда, — сказала Мара, которой было известно, что произошло в Опинчовце, что кооператоров утихомирили и уговорили Игна и инженер, а над ним все смеялись…

— Они теперь слушают только Игну. Я для них не авторитет.

— И ты считаешь, что лучше улизнуть, чем доказать на деле, что ты с ними. Мол, пусть они сами себе голову ломают.

— Хватит с меня и двух лет. Мы же, кажется уже договорились об этом? Кем угодно, но я хочу работать здесь, где ты, где ребенок, где моя семья…

Мара молчала. Ей тоже этого хотелось. И желание ее вполне естественно. Ведь она его жена, мать его ребенка… Конечно, если бы не было ребенка или она была здесь на временной работе, тогда другое дело. Можно было бы как-нибудь пережить. Но она обосновалась здесь надолго, быть может навсегда, и ей хотелось, чтобы самый близкий для нее человек был всегда вместе с ней.

Семьи, в которой муж и жена живут отдельно, по ее мнению, рано или поздно должны распасться. Но несмотря на это, она была твердо убеждена: ее муж должен остаться председателем, а не идти садовником на завод. Раньше она соглашалась с доводами мужа и не возражала, но теперь, ясно представив себе, что из этого выйдет, запротестовала всем своим существом. Ни одна женщина не хочет, чтобы муж был слабее ее. В таких случаях жена с горечью несет все тяготы жизни на своих плечах. Каждой хочется, чтобы муж был крепче ее, сильнее или по крайней мере, не уступал ей ни в чем. Мара же относилась к той категории женщин, которая считала, что муж должен стоять на голову выше ее. Тогда бы ее не раздражали упреки мужа, она бы не считала, что он подавляет ее индивидуальность и ни в коем случае не старалась бы тянуть его назад. Наоборот, если бы муж был лучше и сильнее ее, она пыталась бы догнать его. Когда Мара вышла замуж за Дянко Георгиева, она не замечала разницы между ними. Агроном, председатель кооператива, коммунист, человек с чистой совестью, прекрасный организатор, горевший на работе, рвущийся вперед и ведущий за собой кооператоров, — чего же еще? Мара считала его руководителем нового типа. Тогда он еще не был таким, как сейчас — маленьким жалким винтиком огромной сельскохозяйственной машины.

Ее любовь к нему была отголоском любви и доверия всех крестьян села. Разве могла она допустить, что всего за каких-нибудь два года человек может так измениться? А ведь он ей не чужой, он ее муж! Заметив начало его падения, она пыталась помочь ему. Все, что происходило на работе, находило отклик в ее сердце. Дома они вместе обдумывали решения, которые потом принимались на правлении и собраниях. Бывали случаи, когда, обсудив все детально дома, все решив и продумав, после встречи с начальством или телефонного звонка, он вдруг проводил на собрании совсем другую линию. Мара больно переживала такие неожиданные вывихи.

Вначале, во избежание скандала, он пытался угодить только Солнышку, потом не стал перечить его заместителям, а затем и… всем прочим, лишь бы только они занимали более высокий пост, чем он. Постепенно Дянко превратился в жалкого чинушу, безропотно выполняющего чужую волю. Так понемногу и безвозвратно в нем умер творец и созидатель. И как ни старалась Мара, но помочь ему уже не могла.

Каждый раз, услышав об его капитуляции, отказе от раз принятого решения, она чувствовала себя оскорбленной и обиженной. Дянко разучился не только сопротивляться, но даже возражать. Начал жить так, как живут тысячи мещан. Маре было очень горько видеть это, чувствовать свое бессилие, ее терзала мысль, что он не только сам катится вниз, но и ее тянет в трясину.

В последнее время Мару угнетал страх, что своим поведением он не только может разбить ее жизнь, но опозорит семью, ребенка. И когда он настойчиво стал говорить ей о своем желании остаться здесь, на заводе, она противилась. Любыми способами старалась доказать ему всю нелепость этого решения, но сказать ему прямо в лицо: «Я не хочу! Живи себе там!» — не могла, ибо это было бы началом конца. Она знала, что есть семьи, где разрыв наступал на втором-третьем месяце после свадьбы, когда люди даже ие успевали как следует узнать друг друга. С другими это случалось значительно позднее — через десять-пятнадцать лет, когда их дети уже становятся большими.

У Мары это началось ни рано, ни поздно — на второй год совместной жизни. Может, это и нормально, как знать? В наш век — век быстрой реакции и обостренной чувствительности — два года вполне достаточный срок для того, чтобы понять свою ошибку… Но самое страшное было в том, что этот самый близкий ей человек даже не подозревает о своем падении и ни в чем не раскаивается. Страдала и мучилась она, а не он. Он только любил повторять: «Попробуй, посиди на моем месте, посмотрим, какой ты станешь!». Он был убежден, что безропотно покорившись Солнышку, сможет его перехитрить. Но это оказалось ему не по зубам. Солнышко был не лыком шит, он сразу раскусил Дянко, переломил ему хребет, и тот стал его послушным рабом. И теперь у Дянко другого выхода не было. Надо было уходить. И чем скорее, тем лучше. Вот почему он уже несколько раз приходил к главному инженеру с просьбой взять его на завод, но тот все время уклонялся от ответа.

И сейчас, беседуя с женой, Дянко сказал ей смущенно:

— Или он меня не хочет, или у него на это место есть свой человек. Вроде все было решено и, на тебе, опять засечка вышла.

Мара кормила ребенка и не слушала его. Она была поглощена своими мыслями, слова мужа пролетали мимо ее ушей.

— Конечно, он правильно делает, что подбирает своих людей. А как же иначе? Но мы-то, я думаю, теперь тоже ему не чужие?

Мара положила ребенка в кроватку, поцеловала, посмотрела, как он чмокает губками во сне, словно продолжая сосать, и вышла в спальню. Дянко пошел следом. Она уже знала, зачем.

— Нужно, Мара, нам обсудить и решить этот вопрос. Скоро отчетное собрание и надо знать, останусь я там или перейду сюда.

— Не трогай меня, пожалуйста! Ребенок всю ночь спать не давал. Это ты, наверное, занес откуда-нибудь блоху… Шатаешься везде…

Мара начала разбирать постель. Он подошел и обнял ее за плечо, но, к его удивлению, она сердито отстранилась.

— Прошу тебя, оставь меня в покое!

— Но мы должны все решить. Надоела мне эта лавочка! Когда я буду жить вместе с семьей? На старости лет, что ли? Чем скорее мы это решим, тем лучше будет для нас.

— Это тебя касается, ты и решай, — грубо ответила она.

— А тебя это не касается? — вскипел он. — Ты мне чужая, да? А я-то, чудак, думал, что ты мной живешь!..

Мара откинула одеяло, поправила подушку и, не глядя на него, сказала:

— Вот, ложись!

— Нечего меня укладывать, лучше давай во всем разберемся. Садись, поговорим!

Мара не села. Обычно она раздевалась при свете. Он всегда с наслаждением любовался ее молодым телом, чувствуя, как оно волнует его. Но сегодня она погасила лампу, быстро разделась, натянула ночную рубашку и скользнула в постель. Он включил свет и наклонился к ней.

— Это еще что такое? Зачем ты свет погасила?

— Спать хочу! Устала!

— Раньше ты не уставала! И спать тебе не хотелось, и свет не гасила, а сегодня… да что это с тобой?

— Я же тебе сказала, спать хочу.

— Ну нет, подожди. Муж нервничает, решается судьба семьи, а ты заладила одно: «Спать хочется!» «Это твое дело!». Как же так можно? Ты меня всегда обвиняешь в бездушии, равнодушии и тому подобных грехах, а сама? Я давно понял, что на работе человек должен быть всегда спокойным и хладнокровным. Ведь если волноваться из-за каждого пустяка, так за десять лет в инвалида можно превратиться! Но чтобы жену не волновала судьба мужа — да где это видано, а? Хватит, Мара, не разыгрывай меня! Это не шутка! Давай решать, что мы должны делать? — И, подойдя к кровати, как был в одежде, сел на край постели.

— Встань сейчас же! Простыню запачкаешь… ты же в этом костюме по полям ездишь, в кошарах бываешь…

Он послушно встал, разделся и, сев на кровать, уже в пижаме, положил руку поверх одеяла на ее плечо.

— Я ходил и к Сыботину, и к Туче. Говорил им, что хочу на завод, а они и слова сказать не дают. Хотят снова переизбрать председателем.

— Раз люди тебе доверяют…

— Не нужно мне их доверие. Надоело! Окружной комитет, завод, кооператив. Хочу только одного, чтобы ты всегда была со мной! — Дянко лег в постель и обнял Мару.

— Оставь меня, я устала! И завтра надо рано вставать. Ты спишь всю ночь, а мне два раза надо вставать кормить ребенка.

Она повернулась к нему спиной, но он не убирал руку.

— Иди к себе, а то я встану и пойду спать в детскую.

Дянко знал, что Мара этого не сделает, там спала ее мать. По мнению Дянко, у него в семье все шло хорошо, просто Мара, как все молодые матери, немного капризничает. Поэтому он пропустил мимо ушей угрозу жены и продолжал приставать.

— Ну, хорошо, если тебе не хочется, не буду тебя трогать. Но давай подумаем, как нам быть? Скоро зима и мне опять придется в ночь-полночь шлепать по грязи туда и обратно.

— Много ли ты шлепаешь? С двуколки не слазишь, — рассмеялась жена. — А здесь тебе даже двуколку не дадут, вот тогда ты и помесишь грязь ногами.

— Здесь мне ничего от них не нужно! Были бы жена и сын рядом, — и придвинулся к ней еще ближе.

Мара тяжело вздохнула. Каждое его прикосновение было ей противно.

— Уйди! Ты весь пропах пылью и грязью.

— Быстро, однако, ты забыла запах сельского пота. По целым дням, как загнанный заяц, гоняешь по полям, тут еще не так вспотеешь.

— Культурные люди на ночь моются, а не бухаются, в чистую постель в том, в чем ходили весь день, — раздраженно проворчала она.

— Изнежимся, если каждый вечер мыться будем.

— А почему бы не купаться и утром и вечером, если есть возможность? Ты разве не чувствуешь, что от тебя несет, как от козла?

— Раз тебе так загорелось, я могу и вымыться, — обиженным тоном сказал Дянко, встал и пошел в ванную.

Вскоре там зашумела вода, что-то загремело. Мылся он недолго, скоро опять вернулся в спальню и лег рядом с ней.

— Ну, а сейчас можно решить этот вопрос?

— Нельзя!

— Я же теперь чистый и пахну мылом.

— Все равно от тебя несет каким-то дурным запахом, сколько бы ты ни мылся…

— О, ты уже расистские теории проповедуешь. Идеалистка, романтик, и вдруг такие теории. Мужа своего не выносишь… Как это объяснить?

Мара молчала. Он придвинулся к ней поближе.

— Я считаю, что мы вдвоем должны пойти к главному инженеру и окончательно договориться.

— Я к нему не пойду. А ты иди, если у тебя нет чувства собственного достоинства.

— А что плохого в том, что мы защищаем наши интересы вместе? Что мы хотим сохранить семью и устроить свою жизнь? Если я один пойду, он начнет отлынивать: «Поговорю, мол, с товарищами, посоветуюсь с Тучей, Сыботином». А какой они ему совет могут дать? Вот почему я хочу пойти с тобой и не позже завтрашнего дня.

— Ни за что на свете! Как ты не понимаешь, что это обидно?

— Почему обидно? Для кого?

— И тебе не стыдно? Что он о нас подумает? «Вот так муж! — скажет. — Заставил жену за себя просить!». Вот что он скажет…

— А при чем здесь жена? Если я им не нужен, что может сделать жена?

— Тогда зачем ты меня потащишь? Иди один. Поговорите, как мужчина с мужчиной.

— В том то и дело, что мы не можем понять друг друга. Не получается у меня с ним по-мужски.

— Так ты решил по-женски? А обо мне ты подумал? Тоже мне, муж, называется — жена должна ходить упрашивать, чтобы его приняли на работу.

— Ничего позорного в этом нет. Сейчас мужчины и женщины равны.

— Тем хуже для тебя.

— Послушай, Мара, ну что плохого в том, что ты замолвишь за меня словечко? Тебе он поможет.

— А могу я спросить — почему?

— Ну… как тебе сказать? Мужчина женщине не откажет. Да к тому же он тебя очень уважает и ценит.

— И ты хочешь, чтоб я умоляла его, чуть ли не в ноги кланялась? И тебе не стыдно, Дянко? Уходи! Уходи отсюда!

— Не уйду!

— Уходи, а то позову маму!

— Никуда я не пойду! Я твой муж и ты должна…

— Что? Должна терпеть всякие пакости?

В ответ он снова попытался обнять ее, но она с силой оттолкнула его.

— Уйди, тебе сказала! От тебя невыносимо несет какой-то дрянью!

— Я же мылся…

— Изо рта несет…

— Это от колита, ничего не могу поделать. Сосу мятные конфеты, все равноне помогает…

— Зубы надо чистить на ночь.

— Хоть наждаком их чисти, не помогает…

Он попытался было поцеловать жену и получить от нее то, что ему полагалось по праву, как мужу, но она разъяренно оттолкнула его, схватила подушку, одеяло и направилась в детскую.

— Мара, не сходи с ума, иди сюда!

Она хлопнула дверью, ребенок проснулся и заплакал. Мара, воспользовавшись этим, постелила себе на диване, взяла сына на руки и расплакалась. И все же, несмотря на это, поздно ночью муж пришел к ней и взял то, что ему было положено, не подозревая о том, что у нее это вызвало только отвращение.