Цветины луга

18

Последнее время Мара избегала шумных сборищ, гуляний, собраний. Она почти не выходила из дому. Наедине с собой ей было легче. И без того молчаливая, замкнутая, она совсем уединилась и замолкла. Что творилось в ее душе, не мог понять даже ее муж. Он часто заставал ее плачущей.

— Ну, хватит! Сколько можно? Я понимаю, что тебе тяжело, но нельзя же так убиваться. Это уже ни на что не похоже!

— Ничего ты не понимаешь! — она отворачивалась и старалась плакать украдкой, чтобы никто не видел ее слез.

Она ушла в себя, отгородилась от мужа своим горем. Он стал ей далеким, чужим. А Дянко все ждал, когда она вернется к нему и снова станет такой же нежной и любящей, как раньше.

Но, как всегда бывает при внезапном сильном потрясении, в душе у Мары что-то надломилось. В первые дни после несчастья она не подпускала мужа к себе и близко.

— И что ты за человек? Зверь ты, вот кто! — ругала его Мара, которая была всегда так внимательна со всеми, а тем более с ним.

Она была маленькой девочкой, когда погиб ее отец, и перенесла его смерть легко. Она даже потом укоряла себя за это. Может быть, так вышло потому, что Мара не видела его в гробу, как своих дядей. И только теперь накопившаяся за все эти годы тоска по отцу прорвалась наружу. Она оплакивала всех четырех сразу, но никто этого не мог понять. Это была страшная рана, чуть дотронься — взвоешь от боли. А Дянко не понимал этого и все ждал, что вот рассеются черные тучи скорби и его любимая вновь бросится к нему в объятия, ища утешения. Так ведь бывает в дни печали со всеми женщинами.

Но с Марой было не так. Вот уже четыре месяца она жила, замкнувшись в себе, заперев свое сердце на семь замков. Он заботился о ней, как мог, хотел облегчить ее горе, дрожал над ней, как над малым ребенком, старался ее обласкать, пробудить в ней интерес к жизни, к работе, перелить в нее свою жизнерадостность, поставить ее на ноги. Но все напрасно. Она больше при нем не плакала, но и не разговаривала с ним. Молчала часами, днями, сутками. Ее глаза были сухи, сухие губы еле шевелились, когда нужно было что-нибудь сказать. Иногда она спала отдельно, а если и ложилась с мужем, то все равно не ощущала его близости, для нее он словно перестал существовать. Женщина в ней умерла, осталась одна боль да мука. От одного его прикосновения ее бросало в дрожь… Она сама не представляла себе, что горе может так сломать человека. Иногда ей делалось плохо. Дянко хотел показать ее врачам, но она отказывалась.

— Это не болезнь… Это совсем другое… — говорила Мара, а он терялся и оставлял ее в покое.

Может быть, она так и умерла бы с горя, если бы не это другое…

Она избегала всего, что напоминало ей о смерти дядей. Но не могла заставить себя не думать о том, что в сердце ее оборвались какие-то нити, которых не соединить, не связать, как ни старайся…

Не свяжешь, нет, как не восстановить разорванные нити паутины… Только паук… паук скорби и горя заткал ее душу, и не было сил выбраться из его сетей. Она чувствовала себя пчелой, случайно попавшей в лапы чудовища-паука. Как ни жужжи, как ни барахтайся, ей никогда не высвободиться из его сетей…

Весна в этом году была поздней. Как будто завод перепутал и времена года. Не только в марте, но и в апреле еще шел снег. Мара и в этом видела что-то роковое для себя, ей казалось, что это не к добру. К ней весна постучалась в последнюю очередь. Однажды она повела свой класс на прогулку. От нее не могло укрыться, что ее скорбь отражалась и на детях, им было трудно с нею.

Куда повести ребят? Много лет подряд учителя водили детей в Челебийский лес. Там они собирали цветы, но сейчас там было пусто и голо. На месте Челебийского леса вместо высоких зеленых деревьев громоздились бетонные каркасы будущих строений. Вместо весеннего запаха фиалок ветер доносил удушливую вонь бензина и нефти.

Мара, вся в черном, повела детей к Могиле, где стояла железнодорожная будка бай Дафина. Могила, как называли большой курган, тоже была голой, а на ее вершине, словно поднятый кулак, торчала пирамида электротрансформатора.

— На Могилу не подниматься! — предупредила Мара учеников так строго и мрачно, что они в страхе попятились, словно по склонам кургана протекал смертоносный ток. Но скоро, забыв про горе учительницы, дети рассыпались по долине у подножия кургана. Они бегали, прыгали, кувыркались, будто ягнята. Мара им дала волю, как пастух молодому стаду, а сама поднялась к железнодорожной будке, чтобы кто-нибудь из детей не забрел случайно на линию.

Она стала такой нервной, что даже детский смех, детская возня, которые раньше так любила, теперь ее раздражали. Ей хотелось побыть одной.

Мара стояла на вершине кургана и смотрела в сторону села. Вдруг взгляд ее упал на мостик, перекинутый через реку. Она обходила его десятой дорогой, но сейчас так и прикипела к нему глазами. Ей чудились на нем три трупа, такие, какими она видела их в тот страшный день. Она силилась прогнать это страшное видение, но трупы все росли, надвигались. Маре казалось, что голова ее вот-вот лопнет, расколется.

Между двумя столбами, стоящими друг против друга на обоих берегах реки, протянулись провода — много проводов, — будто нити на ткацком станке, и ей померещилось, что она видит своими глазами, как по ним, словно по огненным венам, течет огонь. Маре показалось, что эти огненные языки перекинулись с проводов на рельсы, приковав ее к месту. Мара даже наклонилась и посмотрела на рельсы, на которых стояла. Хотела сдвинуться с места и не могла. Ей казалось, что все вокруг заряжено электричеством, и она не знала, что делать, куда повернуться и куда бежать. Даже в реке уже была не вода, как во всех реках, а ток. По стволам деревьев вместо живительного сока тоже струился ток… Даже цветы, проклюнувшиеся то тут, то там, казались ей смертоносными. Она знала, что это несуразица, повторяла про себя, что электричество проводят только металлы, но кошмар не исчезал.

— Что с вами?! — вернули ее к действительности детские голоса.

Увидев испуганные лица детей, Мара инстинктивно провела рукой по глазам. Она плакала. Застыдившись, вытерла слезы и никак не могла взять в толк, что же это с ней было. Дети, не дождавшись ответа, наперебой закричали:

— Яничка побежала наверх, к трансформаторной будке!

Мара окончательно пришла в себя и кинулась бежать по крутому склону вверх. За ней ринулись ученики.

— Яничка! Яничка! — кричали они, но никто не отзывался.

Две-три девочки откололись от группы и шмыгнули в лесок, над которым, точно некий зловещий памятник, торчала будка трансформатора. Учительница бежала, крича, размахивая руками. Она чувствовала, как силы покидают ее. Ноги подкашивались от страха.

«Ах, как я могла так зазеваться? Ведь если с девочкой что случится, никто мне не простит! Тогда и мне не жить!» Она остановилась, запыхавшись, не в силах одолеть крутизну.

— Она ведь ради вас! — тараторили девочки. — Говорит, мол, учительница наша горюет, наберу для нее самых красивых цветов, целую охапку, я знаю, где они цветут… Обрадую ее!

Мару это тронуло, но страх за девочку снова сорвал ее с места. Дети обогнали учительницу, но не успели они добежать до трансформатора, как из кустов, будто заяц, за которым гонится свора собак, выпрыгнула Яничка. Руки и ноги у нее были исцарапаны. Увидев учительницу, девочка бросилась к ней.

— Ты почему убежала? Где ты была? — строго спросила Мара.

— Вот! — Яничка с виноватым видом подала ей букет душистых фиалок. — Мне хотелось сверху посмотреть, как садят виноград… Мама сегодня садит виноград…

Учительница подумала: «Что ж, лес вырубили, но вот на Иманском холме сажают виноград. Одно умирает, другое рождается»… От этой мысли ей стало легче.

Дети наперегонки помчались вниз, выбрыкивая, как козлята, гоняясь друг за дружкой, и скоро пропали из виду, скрылись в кустах, а Мара шла не торопясь, бережно прижимая к груди букет цветов. Это были первые в этом году цветы, сорванные для нее детской рукой. Мара думала об этом с умилением. Возле будки в задумчивости остановилась, время от времени поднося к лицу букетик фиалок, жадно упиваясь дыханием новой жизни. Запах цветов, словно целебный чудодейственный ток, пронизывал ее всю, разливался по жилам, и она постепенно приходила в себя.

Из будки вышел бай Дафин.

— А-а-а! Учительница! — Он посмотрел на Мару с удивлением и жалостью. — Ну, ну, зачем же слезы?

А она и не замечала, что плачет. Слезы текли сами собой. Напоследок такое с ней случалось часто. Слезы, бывает, льются из глаз, а она и не чувствует этого. И только на щеках остается жгучий след. Мара не вытирала их — так сами и высыхали, Но теперь она вытерла слезы и даже попыталась улыбнуться.

— Э-э, так не годится, будем ссориться! У меня вон невеста умерла, так я что, должен был под поезд броситься?! Каждый день случаются в мире крушения поездов, самолетов, каждый день гибнут люди. Один помирает за правду, другой страдает от поклепа. Клеветников развелось на свете, хоть пруд пруди. Столько зла от них человеку, столько невинного люда из-за них пострадало, как я слышал, и в России, и у нас…

У бай Дафина, сменившего ружье на жезл будочника, с одной стороны красный, с другой — зеленый, а ветхий картуз на форменную железнодорожную фуражку, был такой вид, словно он готовился предотвратить катастрофу. Он так рьяно размахивал жезлом, будто знал, что поезд, внезапно выскочивший из-за поворота и стремительно летящий вперед, вот-вот полетит под откос, потому как линия впереди повреждена. Его добрые глаза светились таким сочувствием и доброжелательностью, на какие способны далеко не все люди. В голосе звучала мольба, тронувшая Мару до глубины сердца. И она снова заплакала. Но это были уже не тягостные мутные выплески скорби, а чистые слезы умиления.

— А ну-ка, улыбнись! Улыбнись, дочка, да поиграй с детьми, ты ведь еще совсем молодая. У тебя вся жизнь впереди! Погибшим вечная слава, а молодым… молодым широкая и светлая дорога! — он взмахнул жезлом, и перед ее глазами сверкнул зеленый знак, как зеленый огонек светофора.

Будто разбились мутные стекла, заслонявшие ей свет, и в круглом зеленом пятачке она увидела зеленые лужайки и леса. Все вокруг стало зеленым. Даже небо. Она не видела своих глаз, но ей казалось, что и они позеленели.

— Верно говорю! — весело сказал бай Дафин. — Твоя жизнь — дети! Народишь себе детей… — он взмахнул жезлом и даже ногой притопнул. — Погоди, вот провожу поезд, скажу тебе еще кое-чего… Мы, рабочий класс, — потому как крестьянского, ясное дело, уже нет — должны размножаться и жить! Да что там! Не мне тебя учить!..

Запах цветов ослабил тиски, сжимавшие ее сердце, а зеленый жезл напомнил, что есть поляны и луга и что, в сущности, жизнь прекрасна. Она стояла рядом с бай Дафином у его будки и ждала появления поезда, но уже не безучастно, как раньше. Стояла и думала, отчего это она, словно маленькая девочка, с замиранием сердца ждет, что принесет ей этот поезд. Сколько раз ей приходилось встречать поезда, ездить на них, и казалось, она навсегда потеряла к ним интерес, а тут вдруг в сердце затрепетала какая-то струна.

А бай Дафин, надевавший форму только когда знал, что приедет начальство, да по праздникам, стоял в своем обычном облачении из домотканого сукна, вытянувшись в струнку, как солдат. Мара смотрела, как он встречает поезд, и вся его фигура, каждое его движение веселили ее. Еще вчера старик был сельским сторожем, а теперь, как он сам гордо называл себя, — «рабочий класс». Его будка белела на зеленом склоне Могилы, точно чайка. Дуги рельсов на повороте блестели, словно пара отполированных от долгого употребления коромысел. Поезда все еще не было видно.

Могила, торчащая на ровном месте, словно давно забытый кем-то огромный стог сена, заставила железную дорогу выгнуться, образовать две крутых дуги. Поезд вылетал из-за поворота, извиваясь, точно огненный змей: хвост его не успевал вынырнуть из-за одного поворота, а голова уже скрывалась за другим. Он мог раздавить человека, как букашку. На этом участке погибло немало скота, а однажды здесь попал под поезд один из путевых рабочих.

«Это место очень удобное для самоубийства», — подумала Мара, но тут же отогнала эту мысль. Она боялась за детей: вдруг кто-нибудь выскочит на линию, зазевается — того и гляди очутится под колесами поезда. Да, работа бай Дафина не из легких! Ему надо быть начеку и днем, и ночью. Ко всему прочему, ручьи, бегущие после дождей с Могилы, часто размывали линию.

Грохот нарастал. Бай Дафин еще больше вытянулся да так и застыл, упиваясь шумом проходящего поезда, как курильщик табачным дымом. Он знал, что за его работой следят и орешчане, и заводские, старался угодить и тем, и другим — старик дорожил своим куском хлеба.

Много раз дети встречали и провожали поезда, но этот поезд был особенный. Им казалось, что это заводской поезд. Завод посылает его за машинами, и чем больше будет проходить поездов, тем быстрее будет расти завод. Эти поезда — что артерии для нового железного существа. Без них оно не могло бы жить. Об этом им говорил бай Дафин, а теперь вылетевший из-за поворота поезд словно подтверждал правдивость его слов. Бай Дафин поднял зеленый круглый жезл и опустил его лишь тогда, когда последний вагон поезда, натруженного машинами, скрылся за вторым поворотом. Ребята сгрудились вокруг учительницы, словно цыплята вокруг наседки.

— А что за машины были на платформах? — спрашивали они ее, но она не стала отвечать и кивнула бай Дафину.

Старый будочник собрал их в кружок перед будкой и стал объяснять:

— Гм… Те большущие амбары, что построены на месте Челебийского леса, называются цека. Так вот машины те для этих цеков. В каждом цеку будет полно машин, а между цеками проложат линии транспортеров. Транспортеры еще не привезли, но главный инженер говорил, что к Первому мая прибудут. Целая делегация поехала в ГДР просить, чтобы выслали досрочно. А там кто его знает, немцы ведь народ аккуратный, любят точность.

Дети смотрели в сторону завода. Там уже высились трубы.

— Бай Дафин, а какая высота вон той большой трубы?

Старик посмотрел на заводскую трубу, затем на Могилу. Курган был для него мерилом высоты.

— Гм! Пожалуй, такой же, как Могила.

— Папка говорил — семьдесят пять метров!

Бай Дафин опять посмотрел на курган.

— Возможно! Если, скажем, Могила — это Орешец, то труба эта — рабочий класс и, значит, хоть на одну пядь да выше Могилы. Правильно я говорю, а, учительница?

Мара слушала с интересом, как бай Дафин просвещает детей в области техники. Он путал названия, термины. Чувствовалось, что и в голове у него царит полный ералаш. Маре вдруг представилось, что его голова набита смесью зерна и кусочков железа разной величины и формы.

— А какая машина будет самой сильной? — внезапно спросила Яничка.

Бай Дафин, почувствовав затруднение, ловко увернулся от ответа:

— Погоди, вот выдою корову, тогда…

И направился к навесу, где стояла его сытая, гладкая корова с холеной, блестящей шерстью. Он привел ее сюда еще осенью, как только поступил на работу. Здесь она отелилась и начала давать молоко. Бай Дафин сам ее пас, а она давала так много молока, что ему ничего не стоило выкраивать по бидончику для своих односельчан. Он сам носил им молоко в заводские бараки.

У коровы этой был свой, особый режим: в десять часов утра, как только пройдет товарный поезд, бай Дафин брал подойник и шел доить корову. Она, казалось, ждала с нетерпением, когда прогромыхает поезд, стояла смирно, и бай Дафин шутя надаивал полное ведро белого пенистого молока. Так повторялось каждый день. Грохот поезда как бы массировал коровье вымя, и молоко само лилось в подойник. Бай Дафину не нужно было оттягивать соски и сдавливать их пальцами. Но стоило немного задержаться — корова подтягивала вымя и сколько он ни тяни ее за соски, как голодный теленок, молоко и не капнет. Прямо горе было с этой коровой! Несколько дней тому назад изменилось расписание. Теперь десятичасовой поезд проходил позже. Напрасно бай Дафин пробовал доить ее в десять часов. Как бы не так! Уж он ее и гладил, и вымя ей растирал. Молока не было и в помине. Нужен был поезд, а где его взять, когда он ходил теперь на целых два часа позже! Не то что орешчанам, самому бай Дафину теперь не хватало молока. Он и на завод ходил, жаловался Туче, приводил его к себе, садился при нем доить корову. Туча понимал, что дело плохо, что молоко у коровы может перегореть и она вовсе перестанет доиться, но помочь бай Дафину не мог.

— Мы не распоряжаемся поездами, бай Дафин! Это расписание министерства. Только там могут изменить! Напиши им! — советовал он старику.

Бай Дафин совсем пал духом. В свободное от дежурства время он ходил к начальнику станции, просил написать докладную о его корове, но начальник только посмеивался.

— У тебя корова, а у другого, может, жена беременная. Так он скажет: «Не пускайте поездов, а то у жены с перепугу может выкидыш получиться!» А третьему еще чего-нибудь заблагорассудится! Всем не угодишь!

Бай Дафин вроде бы и соглашался с ним, но потом снова принимался за свое:

— Так ведь я эту корову не только ради себя держу. Я государству помогаю — снабжаю молоком рабочих завода. Ты только представь себе: в Болгарии, скажем, десять тысяч частных коров, и вдруг они перестанут доиться! Сколько тонн молока потеряет государство! Как же так? Ведь есть постановление министерства о развитии животноводства и повышении удоев молока!

С такими словами бай Дафин сунулся даже к Солнышку, но тот отмахнулся: мол, такими мелочами не занимаюсь.

Кому только не жаловался бай Дафин на свое горе! Только один человек от души посочувствовал ему — новый председатель, муж Мары.

И теперь, увильнув от детей, старик взял скамейку, подойник и кивнул Маре в сторону навеса:

— Пойдем, сама увидишь, что не дает молока! И в десять не дала и сейчас, когда прошел поезд, тоже не даст! И что это за напасть такая на мою голову!

— Условный рефлекс! — ответила учительница.

— Вот гляди, гляди! — он сел на скамеечку и потянул за соски, но корова брыкалась, крутила головой, переступала с ноги на ногу. Бай Дафин в сердцах шлепнул ее рукой и встал. — Подлая скотина! Не дает, хоть кол на голове теши!

Мара было пошла к детям.

— Иди, иди сюда, вот посмотри, что я написал. Ошибки исправь — я ведь малограмотный. Откуда знать, может, какая ошибка будет мне стоить коровы, — бай Дафин пригласил ее в будку и сунул в руки заявление. — Вот, гляди!

Мара прочла заявление и совсем развеселилась.

— Хорошо! — сказала она. — Сказано все, как надо, и ошибок страшных, из-за которых ты мог бы потерять корову, нет.

— Гм! Гм! — Бай Дафин заглянул в бумагу и, словно убедившись, что там действительно все в порядке, поднял умоляющие глаза на Мару. — Мара, я тебя очень прошу… Мы ведь с тобой родня… Ты, может, не знаешь, но твой дедушка и муж моей бабки Иорданки были сватами. Да, мы всамделишные родичи, не вовсе седьмая вода на киселе. Скажи Дянко, пусть отвезет эту бумагу в Софию. Ведь очень важно, кто ее передаст и кому передаст. А он человек ученый, у него много приятелей в министерствах.

— Но он ведь агроном, и приятели его работают в министерстве земледелия, а заявление надо передать в министерство транспорта.

— Ничего! Ничего! Пусть он передаст его в министерство земледелия, а уж земледелие потребует у транспорта изменить расписание.

Ох, уж этот бай Дафин! Он перехватывал ее мысли и, уловив в них тоску, тут же гнал ее прочь…

Мара и сама не заметила, как на душе у нее стало по-весеннему светло. Она смотрела в сторону завода, но во взгляде ее уже не было тревоги. Надо сказать, что Мара всегда была за новое, за то, чтобы как можно скорее села превратились в города. Ей было ясно, что без жертв не обойтись, и она краснела до корней волос, когда вспоминала, что, думая о гибели близких ей людей, предпочитала бы увидеть на их месте других. Поднявшись на вершину кургана и посмотрев с высоты в сторону моста, Мара заплакала от сознания, что она была причиной их гибели. Ведь если бы не ее замужество, так они бы не выпили лишнего и не спешили бы так домой.

Но сейчас это отошло, отодвинулось далеко-далеко, словно ее горькие мысли унеслись с грохотом поезда, рассеялись, как дым. Из страдалицы она превратилась в обвинительницу. «Преступники!» — кричало все ее существо. Она проклинала тех, кто допустил, чтобы провод лежал на земле. Ни сильный ветер, ни снегопад не могли служить им оправданием.

«Где были дежурные? Почему они не следили за линией? Если так будет продолжаться, то каждый день не избежать жертв!»

Когда следственные органы рекомендовали подать в суд, чтобы привлечь виновных к ответственности, Мара решила, что это бесполезно: все равно дело это замнут и всю вину свалят на погибших…

Случившееся на заводе толкало ее к выискиванию неурядиц по всей Болгарии, и она пыталась найти способы их искоренения. Пусть ничто не угрожает тем, кто строит, чтоб и они могли порадоваться результатам дружного обновленного труда! Вся Болгария в строительных лесах, но если по всей Болгарии так будут гибнуть люди, то кто же будет радоваться этим стройкам!

Где-то обвалился мост. Инженеры ошиблись в расчетах. И когда строители думали, что дело сделано — мост готов, балки не выдержали и мост обрушился. Хорошо, что это случилось в обед, и на мосту почти никого не было. Пострадало только несколько человек. А на одном заводе — ей рассказывали очевидцы — рухнула целая строительная площадка и погибло восемнадцать человек! В ее душе рос неудержимый протест против халатности, безответственности, бездушия.

Как и все орешчане, всю вину за случившееся она сваливала на Солнышко, который творит сам не зная что и этим настраивает людей против завода. Узнав о гибели братьев, Солнышко набросился на инженера: «Куда смотрели? Какие вы руководители, если не знаете, что делается вокруг?» И хотя Мара понимала, что секретарь в общем-то прав, ей было жаль инженера, она его оправдывала. До нее уже дошли слова, которые он обронил, узнав о ее замужестве: «Эх, и зачем только эта девушка поторопилась!» Маре было приятно, что он наконец-то выдал себя и что обещал быть на свадьбе. Возможно, именно поэтому она его и оправдывала: «Не может он разорваться на части, всюду поспеть!» И вдруг неожиданно для себя подумала о том, как бы она перенесла несчастье, если б вышла замуж за него, а не за Дянко.

Мара смотрела в сторону завода и думала: «Нет, Солнышко злится на инженера не из-за погибших. Такой, не задумываясь, ради своей выгоды уморит все село. Он ополчился на инженера потому, что тот рассказал своим помощникам, как Солнышко умышленно скрыл правительственную телеграмму насчет кладбища. Об этом говорили все. Слухи долетели и до верхов, и он получил крепкую взбучку. Ему, по всей вероятности, как-то удалось вывернуться, свалить всю вину на почту, но доверие начальства к нему пошатнулось, и Солнышко возненавидел инженера лютой ненавистью. Секретаря беспокоило вовсе не то, что о его поступке узнали все орешчане, он переживал, что в верхах стали относиться к нему более сдержанно, с резервом. И теперь он старался любой ценой восстановить свой авторитет: пусть хоть все люди вымрут, но завод нужно построить досрочно, тогда ему все будет прощено. Скажут: «Что ж, в жизни всякое бывает, три смертных случая — это не так уж много». Получит повышение, орден…

Мара с беспокойством посматривала туда, где дыбились трубы завода, словно ожидала, что оттуда вот-вот кто-то покажется.

— Думается мне, это последние цветы… Одни строят заводы, другие садят виноградники да сады, — бай Дафин вынырнул из оврага улыбающийся, будто майская роза, с огромным букетом в руках. — Право, мне совестно, что кружкой молока угостить тебя не могу, но ничего — скоро будет и молоко. А если бумага моя дойдет куда следует, так я тебе каждый день буду молоко носить прямо домой!

Но Мара его не слушала. Она взяла букет, и на глаза набежали слезы.

Цветы!.. Как много цветов получила она в этот день! Ученики буквально завалили ее цветами, увенчали, точно лесную царевну, и к ней вернулась прежняя веселость. Она даже заулыбалась, на щеках заиграл румянец, глаза повеселели. Лицо засияло, словно озарилось солнцем. И стала такой, как подобает невесте: щеки горят, стан распрямился, вся — движение, вся — порыв, будто пробудившееся деревце весной.

По железнодорожной насыпи от завода шел ее муж. Шагал по шпалам без фуражки, в пиджаке нараспашку, размахивая руками, можно было подумать, что дорожный мастер обходит пути. Мара бросилась к нему навстречу.

— Ну, как? — спросила она его, волнуясь.

— Все в порядке! — он взял ее под руку, и они пошли сбоку насыпи, по заросшей травой тропинке. — В воскресенье приедут. Надо готовиться. Вот, держи… из заводского цветника!

И он преподнес ей букетик садовых фиалок. Мара не ожидала такого подарка, молча уткнулась лицом в цветы.

— Это от инженера. Он меня проводил до самого поворота. Как видишь, одно теряем, другое находим.

Мара шла молча, с жадностью вдыхая нежный запах фиалок.

— Благодаря ему все уладилось. Он хоть и инженер, а любит село.

Глаза Мары расширились, в них прибавилось блеску. Она уже не слушала мужа, который, словно отчитываясь, подробно и длинно рассказывал, как растет завод.

Запах фиалок пробудил в ней неясные желания, разбередил душу. Инженер не выходил у нее из головы. Она слышала, как он говорит сам себе: «И зачем только эта девушка поторопилась?..» В самом деле — зачем ей было спешить! Ведь если бы она не поторопилась с замужеством, так, может, ничего бы и не случилось. Что означало это вторжение, она не знала, но чувствовала — прогнать его образ, не думать о нем уже не в силах…

Подошли к будке. Мара вся была какая-то обновленная, радостная. Фиалки инженера словно сняли с ее души всю тяжесть. Она шагала рядом с мужем, красивая, легкая, стройная.

Бай Дафин вышел из своей будки как нарочно в тот момент, когда Дянко поцеловал жену.

— Вот так! Это хорошо! Теперь видно, что вы молодожены! Живите себе на здоровье! Вам только жить да жить, не то, что мне. Мне и сейчас еще жаль своей молодости, да ничего не поделаешь! Чему быть — того не миновать! А вы живите, радуйтесь, чтоб было что вспомнить!

Мара от его слов опять вся сникла, помрачнела. Будто черная туча нависла над курганом, бросив тень на зеленую молодую траву, лес, цветущие сады. Бай Дафин понял, что переборщил, и решил загладить ошибку.

— Вот, товарищ председатель, мы с Марой тут обсудили мое заявление, а ежели что не так, ты уж сам…

— О чем это ты? — не понял Дянко.

— Да вот о корове заявление, жалоба то есть. Хотел угостить Мару молочком, да не тут-то было, нету молока… А ей сейчас нужно молоко, попьет свежего молока и станет белая да румяная, вот как эта яблонька. Помоги мне, целый год буду тебе молоко носить бесплатно. Ей теперь нужно быть сильной, крепкой. Не сегодня завтра дите закричит в люльке: «Дайте молока! Пойдите к бай Дафину, я хочу от его коровы!» А ты знаешь, что значит оставить ребенка без молока!..

— Ладно, ладно! Давай твое заявление! — Дянко положил бумагу в карман и, наклонившись к бай Дафину, тихо сказал: — У меня к тебе тоже просьба есть. В следующее воскресенье заводские приедут в кооператив… на подмогу. Отстаем с посевной… Так ты пришли жену. А то неудобно, вы ведь свои, орешчане…

— Да зачем жену? Я сам приду, а как же? Я в первую очередь за кооператив, а потом уже за рабочий класс как авангард! — засуетился будочник.

Дети уже повернули на тропинку, что вела к селу. Бай Дафин проводил председателя и учительницу до самой реки. Там, у мостика, их поджидали дети. Они бросились к учительнице, и каждый протягивал ей букетик фиалок.

— Вот, смотрите, с корешком, давайте посадим возле школы, а то, может, и здесь скоро не будет…

Учительница стала вся лиловая от фиалкового цвета. Смущенная, обескураженная, она сама не знала, какие фиалки пахнут лучше — «заводские» или «сельские»…