Цветины луга

26

За время работы на стройке Сыботин очень изменился. Он хорошо знал, в чем причина такой перемены, что от него ушло. Это было то, чем в избытке была наделена Игна, — крестьянская, сельская стихия, идущая от близости к земле.

Ведь что такое весенние ливни, которых ничем не остановить, ветер, привольно разгуливающий по холмам, снежные вьюги, вешнее буйство трав?

Что такое белый цвет, облетающий с деревьев и сплошь устилающий землю в апреле; волнующееся море хлебов; алые костры маков, которых никто никогда не сеял, тропинки, протоптанные в траве неутомимыми ногами вечного преобразователя земли — крестьянина? Все это сельская, крестьянская стихия, то, что передается детям земли с молоком матери.

Двадцать лет прошло с тех пор, как Сыботин постепенно начал отходить от земли и терять ее власть над собой. Пастух и пахарь, жнец и косарь, в молодости он был ее послушным сыном. Ранним утром, когда ночь расставалась с занимающимся днем и вся земля была усыпана холодными слезинками разлуки, он ступал по траве босыми дублеными подошвами и чуял под ногами холодную дрожь земли, а когда начинало припекать солнце, — ее нежную ласку. По целым дням ощущал он на себе ее дыхание, которое утром наполняло воздух особым легким ароматом, раскрывало чашечки цветов, пробуждало листья деревьев, и они начинали трепетать, поблескивая в воздухе, точно рыбки; а к обеду становилось трудным, раскаленным. Он чувствовал это дыхание в обед, прилегши отдохнуть, вечером, возвращаясь с поля, нес его с собой в село. Упоенный духом земли, Сыботин засыпал крепким, здоровым сном. Дух этот вошел в его сердце на всю жизнь вместе с первыми глотками материнского молока. «Деревня!» — говорили о нем, когда он пришел на стройку, угадывая в нем крестьянина по слегка сгорбленной от долгого хождения за плугом фигуре, по свисающим, словно плети, рукам, по тому, как смотрел в землю, словно потерял там нечто такое, что будет искать всю жизнь. Глаза его, казалось, все еще не могли оторваться от борозды. В том, как он ел, одевался, как отдыхал и веселился, виден был крестьянин. Но ведь сама земля, которая его родила, изменилась, а о нем и говорить нечего! Стан его стал тоньше, прямее. Руки, длинные, с огромными ладонями, — крепче, жилистее, словно в них были вплетены стальные канаты. Неуклюжие широченные ладони, которыми он, бывало, словно лопатами, загребал зерно в закроме, сжались в крепкие кулаки. Взгляд его, оторвавшись от земли, устремился ввысь, в небесную синеву. Точно железный ковш экскаватора приковал его к себе, то приподнимая, то опуская, поворачивая то вправо, то влево.

Сыботин теперь целые дни проводил в вышине, на крохотной площадке, и совсем оторвался от земли. Как будто пламя электросварки сожгло нити, которые связывали его с нею. Он настолько привык к высоте, что мог бы, казалось, и ночевать на своей площадке. А раньше ему случалось отделяться от земли не больше чем на метр-полтора, когда надо было, опираясь на пастуший посох, перепрыгнуть через канаву или яму. Утреннюю прохладу земли сменил холод железа. Раньше он, бывало, придремывал, прислонившись к стволу дерева, а теперь мог заснуть, подпирая плечами железную балку. Его завертело в водовороте стройки, и он с головой окунулся в новый, рабочий мир. Мир, где каждый знал свое место, каждый был винтиком в огромной машине. Нет винтика — машина стоит… Машины обуздали сельскую стихию, прибрали к рукам ее силу, дали ей новый размах. Ни одна капля из ее мощного потока не пропала, ни одна крупинка чистого золота, рожденного землей, не сгинула. Вначале Сыботину казалось, что завод сковывает его волю, связывает руки, но скоро он понял, что это вовсе не так. Завод направил его энергию в новое русло, подчинил ее новому ритму, и силы его утроились.

Вот какие мысли роились в голове Сыботина, когда он шел домой. Он шел по тем местам, где раньше пахал и сеял, чувствуя себя сильнее, чем тогда. Он смотрел, как женщины вручную поливают помидоры, перец и капусту и с сожалением думал, что он один, вооружившись насосом, мог бы покончить с этим за день, а эти двадцать женщин будут копаться здесь два-три дня. Повернет кран, и вода хлынет по канавкам, а он будет только ходить да посматривать, чтобы нигде не размыло землю.

Увидев косарей, которые, выстроившись в ряд и подавшись грудью вперед, валили траву ровными покосами, напоминающими лошадиные гривы, Сыботин остановился. Сердце его дрогнуло, он невольно расправил плечи. Захотелось сбросить пиджак, поплевать на ладони, взять в руки косу и, широко взмахивая ею, пройтись по лугу. Но когда прикинул, как мало сделано этими людьми, вышедшими на покос с раннего утра, душа у него заболела. Их рубахи на спинах почернели от пота, а прошли они всего две-три сотки. И ему подумалось, что эти мужчины, которые время от времени останавливаются, тяжело дыша, достают из-за поясов брусы, точат косы, отбивают их молотками и снова машут, машут до упаду, только напрасно теряют энергию. Со всей этой работой мог бы управиться один из них, удобно устроившись на сиденье тракторной косилки, всего за один только час.

Он шел и измерял крестьянский труд лошадиными силами, мысленно превращая сельскую стихию в пар, который приводит в движение машины, в электричество, которое вершит чудеса. Когда же завод остался далеко позади и он вошел в село, первобытное, отсталое, где вместо машин работали люди, его обуяла тоска. Ему было горько, что село, которое вспоило, вскормило его, сделало человеком, рабочим, осталось все таким же — жалким, допотопным. Скотину приходилось гонять на водопой за несколько километров, к реке, а пастухи по-прежнему таскали на плечах воду для питья, так как нигде поблизости не было источника. Правда, в село недавно провели электричество. Лампочки на столбах горели и днем, словно стараясь наверстать упущенное. Они немощно мерцали при свете дня, — символ умирающего села, которое никто и ничто, казалось, уже не может спасти. На полях белели и пламенели женские платочки. Женщины были здесь главной рабочей силой, на них держалось все.

По дороге Сыботин мысленно отвечал на вопросы односельчан, которыми они не уставали засыпать каждого, кто приходил с завода:

«Вряд ли скоро сможем вам помочь, братцы!»

«Значит, обманули нас со своим главным инженером?»

«Нет, мы вас не обманули. В принципе инженер говорил правильно, только дело это трудное».

«Если вы теперь не поможете, то потом, когда земля уже родит, не нужна нам будет бабка-повитуха!»

«Так ведь и у нас сейчас горячая пора, братцы! Вы знаете, что такое машина. Земля может ждать день, два, три, а машина — ни минуты. Вы даже себе не можете представить, что значит остановить завод на одну минуту! Если на селе говорят «День год кормит», то на заводе говорят: «Секунда год кормит!»

«Значит вы оставляете нас одних? Вот вы, оказывается, какие союзники-обманщики!».

«Мы хорошие союзники и настоящие ваши друзья, но поймите — завод это не одно какое-нибудь село, завод — это Болгария! А вы… Вы всего-навсего одно зернышко в огромном мешке государства».

«А если вы доведете до того, что все зерна в мешке сгниют, что будете делать с пустым мешком? Это вы опорожнили мешок государства!»

«Ошибаетесь, товарищи! Государство даст хлеб, привезем машины хлеба, накормим вас, но оставить завод, и пойти с вами косить да молотить не можем! Справляйтесь пока сами, как можете, вот и весь сказ!».

«Но до каких пор? Орешец гибнет, Сыботин!»

«Гибнет? Посмотрите, сколько новых домов белеет!»

«Новые дома есть, а людей нет. Поубегали, забыли село. И ты забыл, что эта вот земля тебя родила! Орешчанин, а приходишь сюда, как чужой! Неужто сердце твое больше не болит за нее?»

«Как ему не болеть! Разве ж я каменный? Только мое сердце… как бы вам сказать, братцы, земляки…»

«Не стучит уже по-нашему, так выходит? Заводским стало? Железо у тебя в груди вместо сердца, вот что!».

Сердце его сжималось от боли при виде колосящихся хлебов, выбитых градом, с чернеющими тут и там метинами земли.

«Нет, не железо, а сердце, настоящее сердце стучит в груди, но печется оно о больших делах, о вещах, которых вам не понять, про то болит!

Взгляд его скользил по холмам, опоясанным террасами, точно зелеными поясами. Террасы эти помог разбить завод. С бьющимся сердцем Сыботин закончил свой мысленный разговор с односельчанами:

«Нет, так скоро, как вам хотелось бы, не получится. Превращение села в город — долгое и трудное дело. Годы пройдут, десятки лет. Зачем нам вас обманывать!»

Недалеко от села, у холма, который с давних времен назывался Вырло, его остановили чабаны:

— Верно, что завод проглотит и наши фермы?

— Верно, братцы! Заводу нужно расти.

— А мы? — с угрозой в голосе спросили чабаны. — Для нас что — места нет на нашей земле?

— Почему же? Есть там, выше, в лесах…

— Так в лесах этих ни капли воды нет. Вы что, хотите уморить и нас, и скот?

— Осенью воду для завода проведут, значит, проведут и для вас.

— Там высоко. Вода туда не поднимется.

— Поднимется! На тысячу метров подняться может, потому что с высоты полторы тысячи метров идет.

— Легко вам говорить, а ты спроси, каково нам терпеть и ждать пока рак свистнет… или мертвый Лазарь воскреснет.

— Воскреснет! Обязательно воскреснет! Слыхали, в Софии одну женщину, которую убило током, оживили. Тридцать минут была мертвой!..

— Воскреснет, как воскресли трое братьев! — сказали чабаны и, безнадежно махнув рукой, пошли к своим отарам, а Сыботин твердым шагом вошел в село, смутно чувствуя, как в нем борются рабочий и крестьянин.

При виде пустых домов сердце его сжалось, но он вспомнил, куда уехали их хозяева, и ему стало легче. Люди эти не были врагами, предавшими родину, никто их никуда не ссылал и не выселял. Это были такие же как он крестьяне, которые перековались в рабочий класс. Мысли эти вселяли в него уверенность, спокойствие, с легкой насмешкой посматривал он на пустые амбары, где в поисках мышей шныряли голодные коты, а мышей тех давно и след простыл; на сараи и кошары, откуда раздавалось не мычанье коров, а чириканье голодных воробьев; на заборы, с которых изредка доносилось призывное «кукареку» — авось отзовется курица, снесшая яйцо.

Сыботин осуждал себя за то, что смотрит с насмешкой на вещи, которые были когда-то его жизнью, его сущностью, его миром. Но этот умирающий мир ничто уже не могло спасти. Пару лет он еще кое-как продержится, пока не даст дуба, как старая изношенная одежонка, сто раз лицованная, латаная-перелатанная.

Он очень хорошо знал, что конец неизбежен. В его сердце просачивалась жалость, но чувство радости, идущее от сознания того, что он сам, своими руками, теми самыми руками, что строят завод, уничтожает этот мир, брало верх. А увидев в центре большие новые дома, вконец успокоился и подумал:

«Вот так и нужно: старое разрушать и строить на его месте новое. Только вот беда: каждый крестьянин в отдельности приходит к этому легко, а вот целое село, чтобы убедиться в этом, должно пройти долгий тернистый путь».

Игна ждала Сыботина. Она давала себе отчет в том, что натворила на заводе, но ничуть не раскаивалась. Придя домой, она по привычке занялась домашними делами. Время от времени в голове мелькала тревожная мысль о том, что будет, когда придет Сыботин. Игна хорошо знала мужа и ничего утешительного от этой встречи не ждала. Она представляла себе, как он, злой и мрачный, темнее тучи, ворвется в дом, как набросится на нее с ругательствами… может, и руку поднимет. Но Игна не боялась! Ее теперь ничто не страшило. Она свое сделала. «Пусть даже изобьет меня теперь, но я свое сказала, все ей выложила, как есть! Пусть!» Сыботин давно ее не бил. Она очень хорошо помнила, когда он ее ударил. Раз, когда они еще были молодыми и еще не было Янички на свете, Игна с Сыботином возили с поля снопы. Игна о чем-то задумалась и выпустила конец веревки, стягивающей нагруженный воз. Снопы посыпались на землю, а с ними полетел и Сыботин, чуть не угодив на вилы. Она оцепенела от ужаса, а Сыботин поднялся с земли разъяренный, и ударил ее по лицу.

— Раззява, слепая! Все зерно осыпалось на землю! Что смотришь, собирай!

Снопы валялись вокруг телеги, коровы выпряглись из ярма и как ни в чем не бывало начали пощипывать зеленую травку. Игна всхлипывала, роняя на землю слезы, крупные, как зерна просыпавшейся на пыльную землю отборной пшеницы, которую ей пришлось собирать…

Тогда она была беременна Яничкой. Она никому ничего не сказала, хотя ей было очень обидно. Как ему объяснить, что руки вдруг ни с того, ни с сего перестают слушаться? Она и сама не знала, что это беременность связывала ей руки, сковывала движения, вытягивала из нее силы, чтобы влить их крошечному человечку.

Второй раз он ударил ее из-за Янички. Она шлепнула дочку, которая не отходила от нее ни на шаг, капризничала, связывая ее по рукам и ногам, мешая работать. Яничка, зайдясь плачем, упала на пол и стала биться, кататься, дрыгать ногами, а отец, не разобравшись, в чем дело, налетел на нее, точно орел, защищающий своего птенца.

— Зачем бьешь ребенка? Руки переломаю, если еще раз тронешь! — и ударил ее наотмашь.

Она тогда не сдержалась, заплакала и крикнула ему в лицо:

— Ты себе посвистывал, когда я рожала этого ребенка, а мне-то было каково!

Ему стало не по себе и он, пожалуй, готов был просить прощения, но Игна собрала свои пожитки и ушла к родным.

«Раз тебе так дорог ребенок, вот он, оставайся с ним!» И Игна сидела у матери, пока он с Яничкой на руках не пришел просить ее вернуться домой, клянясь больше никогда и пальцем не тронуть.

И он сдержал слово. Яничке не раз доставалось от матери на орехи. Надавать ребенку шлепков на селе считалось обычным делом. Но Сыботин больше ни разу не поднял руки на жену. Даже иногда ругал Яничку за то, что она не слушала мать.

Может быть муж и вправе ее поколотить, но Игна не считала себя виноватой. Наоборот, она была убеждена в своей правоте и готовилась доказывать это и защищаться.

«Раз у нее хватает совести растянуться на твоей постели, то почему бы ей не залезть к тебе под одеяло? Что я за жена буду, если позволю всяким вертихвосткам сбивать мужа с толку?».

«Да что я — ребенок, что ты за мной ходишь следом!»

«Я-то тебя знаю! Но ведь недаром говорят, что капля долбит камень».

«Уж если я сам себя не уберегу, никто меня не убережет!».

«Это верно! А все же недурно дать им всем понять, что жена твоя не лыком шита, себя в обиду не даст».

«Ну что ж, они это поняли прекрасно!»

«Пусть раз и навсегда зарубят себе на носу такие как эта ваша паршивая крановщица, что спуску им не будет. А если бы ко мне в дом пришел мужчина и лег на кровать, ты бы что, расцеловал его — а? Небось, дал бы ему прикурить!»

«Я бы потребовал ответа у жены, а не у него!».

Таким представлялся Игне разговор с мужем.

Она очень удивилась, когда увидела, что он вошел спокойно, без крика, без шума, осторожно закрыл за собой калитку, прошелся по двору, постоял с озабоченным видом возле начинающей рушиться каменной ограды. Ему, явно было не по душе то, что когда-то он с такой любовью делал своими руками. Стены выглядели кривыми, ненадежными, да и весь дом в сравнении с новыми заводскими домами казался жалкой лачугой. За свою жизнь он побывал во многих городах, видел много хорошего и привык все мерить строгой мерой. Потом заглянул в сад с таким видом, словно хотел окончательно убедиться, что там, на заводе, все гораздо лучше и что здесь ему делать нечего, и не торопясь вошел в дом.

— А, ты пришел! — воскликнула Игна, притворившись удивленной.

«Ну, сейчас взорвется, как пороховая бочка, — сказала она сама себе. — Он такой. На людях слова не скажет, а дома…»

Она была уверена, что напившись холодной воды, он без лишних слов схватит ее за косы и начнет трепать. Но Сыботин вытер тыльной стороной ладони пот со лба и посмотрел на нее, словно дивился, она это или нет. От этого взгляда она смутилась, не знала, куда деть глаза.

— Ну? — сказал он.

Игна отступила, точно остерегаясь удара. Какое-то мгновенье стояла перед ним провинившаяся, беспомощная, но быстро оправилась и смело глянула ему в лицо гневно прищуренными глазами, словно всем своим видом хотела сказать: «Бей! Чего ждешь? Да, я ее ударила. Коль тебе ее жалко, бей меня…»

Но Сыботин подошел к столу, сел и, вздохнув, начал:

— Заводской комитет прислал меня…

Игна резко повернулась и застыла, почуяв недоброе.

— …наладить свои семейные дела… — добавил он, не глядя на жену.

«Ну, началось!» — подумала Игна. — Сейчас вскочит!»

— …и селу помочь. — Сказав это, Сыботин глубоко вздохнул, облокотился на стол и перевел взгляд на окно.

— Чем ты ему поможешь? Сами угробили, а тебя посылают воскрешать! — не растерялась Игна, но он замолчал. Она подумала, что он сказал это так, между прочим, чтобы перейти к главному.

— Ты же первая против завода. Вот товарищи и сказали мне: «Иди, устрой свои семейные дела и помоги разобраться селу», — сказал Сыботин и встал со стула.

«Ну вот, начинается!» — содрогнулась Игна, ожидая пощечины. Да, она заслуживает этого. Взбаламутила и завод, и село, и семью… Но Сыботин, как ни и чем ни бывало, повернулся к ней спиной. И только теперь Игне стало ясно, как переменился ее муж за время работы на стройке. Она поняла, в чем его превосходство, его сила — в его сдержанности, в том, что вот он не тронул ее и пальцем. А она…

— И сколько дней будешь дома? — робко спросила Игна.

— Пока все не улажу, — сказал он, заложив руки в карманы и не глядя на нее.

— Да что это с тобой? Уж не выгнали ли тебя с завода? Кажись, на то похоже!

Сыботин молча смотрел на жену. Глаза ее померкли и налились слезами.

— Ты что-то скрываешь! Господи, тебя выгнали! Что же ты молчишь? Тебя выгнали из-за меня? Как я могла! — заметалась по комнате Игна. — Иди, я все тебе расскажу, как вышло… — она потянула его за пуговицу пиджака. Пуговица осталась у нее в руке, а он не тронулся с места. Игна стояла перед ним как громом пораженная. Когда мчалась на завод, разъяренная, точно волчица, когда расправлялась с соперницей, Игна не думала о последствиях, ей тогда и в голову не пришло, что за ее поступок придется отвечать мужу.

— Что же теперь делать? — растерянно спросила Игна, всхлипывая.

Она испугалась, что Сыботина выгнали с завода, и они останутся без средств. Как ни плох завод, но муж приносил оттуда деньги. Они ели заводской хлеб, в заводском магазине покупали одежду и обувь. Жизнь их была связана с заводом сотнями нитей. И надо же было случиться, чтобы не кто-нибудь, а она сама своими руками оборвала эти нити.

— Что же делать? — повторила она, глядя перед собой широко раскрытыми, ничего не видящими глазами.

Раньше она сама хотела, чтобы Сыботин ушел с завода, мечтала, что все мужчины вернутся на село и, засучив рукава, начнут вместе с женами пахать, сеять, растить хлеб, крестьянский хлеб, слаще которого на свете нет. Теперь же сокрушалась, что муж вернулся. Что ему делать здесь, ему — здоровому, крепкому мужчине, отвыкшему от деревни, сжившемуся с гигантом-заводом, его железными корпусами, огромными цехами? Что он будет делать в поле, где и тракторов-то раз, два — и обчелся да и те ломаются по несколько раз на день, он, привыкший командовать на заводе такими громадинами? Что он заработает здесь, на этой жалкой земле?

Она представила себе, что ее ждет, увидела Яничку оборванной, жалкой. Что-то сдавило ей горло. Она болела душой не за себя, не за Сыботина, а за Яничку. Девочка только начинает жить… Ей и приодеться захочется, и погулять! Взять и подрезать ей крылья… За что? Яничка мечтала о техникуме, а теперь, может, и об этом придется забыть! И, сама не своя, Игна снова спросила мужа:

— Что ж теперь делать, Сыби?

Впервые за все время разговора она назвала его по имени.

— Пришей пуговицу…

— Боже мой, у меня совсем ум за разум зашел! — Игна разжала руку и посмотрела на пуговицу, врезавшуюся в ладонь, вскочила, как ужаленная, схватила, игольник и больно наколола палец. Высосав просочившуюся капельку крови, стала проворно пришивать пуговицу, говоря мужу:

— Я думаю, нечего тебе здесь долго околачиваться. Возвращайся-ка ты на работу, а то, чего доброго, кто-нибудь займет твое место. Если нужно, я пойду и скажу им: «Сыботин не виноват! Я заварила кашу, меня и наказывайте!..»

— Ты уже раз ходила, прославилась! Прогремела на весь завод!

Ей стало вовсе не по себе.

— Что было — то было! Только ты все-таки возвращайся! Ты же говорил, что каждый из вас — винтик. Того и гляди, какой-нибудь другой «винтик» закрутят на твое место.

Игна готова была простить Сыботину даже измену, только бы он вернулся на завод. Она знала, что после всего, что случилось, Лидия не посмеет и близко подойти к его комнате. Да и он теперь вряд ли пустит ее к себе.

— Сказал, пока все не улажу, никуда не пойду! Буду сидеть дома, рядом с тобой. Помнишь, ты раньше пела: «Не будешь, милая, работать, а будешь рядышком сидеть»?

— А ты, раз ты умнее, зачем меня слушаешь? И что ты, такой здоровый мужик, будешь делать в этом дурацком селе?

— А вправить мозги жене — разве это мало?

Игна взглянула на него виновато.

— Ты что — не знаешь, что мы, бабы, лучше всего вправляем себе мозги сами. Другой начнет — точно полоснет по голому телу крапивой, а если сама себя крапивой, так почти и не больно.

Сыботин понял, что творилось на душе у жены, и хорошо сделал, не учинив скандала. Он дал ей возможность почувствовать свою вину и самой себя осудить. Он приберег свое веское слово на самый конец разговора, когда уже будет покончено со всеми сомнениями и колебаниями. Кроме того, было еще одно важное дело, которое ему доверил завод. Он решил рассказать о нем Игне, чтобы она отвлеклась от этой неприятной истории.

— Твоя крапива — семечки по сравнению с нашим автогеном…

— Ой! Да ты что, никак машину сломал? Еще платить придется!

— Нет. Только вот я должен своих жечь хуже, чем огнем. Ферму переносить придется. Завод будут расширять аж за Вырло.

— Им что — больше некого было прислать?! Почему сами руководители не явились? Или они уже так заврались, что стыдно в село показываться? Почему не поручили это дело Туче? Впрочем, он себе устроился и в ус не дует, а тебе, дураку, придется кашу расхлебывать.

— Так у них уже были разговоры, да толку никакого. Теперь вот меня посылают, чтобы я разъяснил людям, что они ничего не потеряют, а наоборот, выиграют.

— Хороший выигрыш, нечего сказать! Обрубили селу руки и ноги, а теперь и до туловища добираются.

— Нельзя иначе. Думаешь, мне не больно? Но нужно смотреть вперед, не забывать про перспективу.

— Да ну ее, твою перспективу! Смотри, как бы ты не заработал рожна! А то ведь пастухи да скотники дорого за это не возьмут. Это не шутейное дело. Пусть председатель разбирается, что к чему.

— Сейчас пойду к председателю, пусть созывает собрание.

— Говорю тебе, не суйся! Иди на завод и скажи, что наши не согласны. Да знаешь ли ты, что за это дом могут поджечь! Ведь тогда нам — хоть с мосту да в воду. Село-то гибнет. Молодежь пойдет на завод, а старикам куда? Там вы их не примете, здесь есть нечего! И что вы за рабочий класс, что за коммунисты, если не видите, куда вы нас ведете? Все вперед смотрите, перспективу в глаза тычете, а не видите, что в народе тлеет пожар, да такой, что когда вспыхнет, погасить будет невозможно.

У крыльца раздались быстрые шаги. Яничка влетела в комнату, напевая какую-то игривую песенку, швырнула сумку с книгами на лавку.

— Папка! Вот здорово! — радостно воскликнула она и бросилась отцу на шею.

Увидев отца, она вспомнила про Ицку и вся расцвела… Но потом, словно испугавшись, что выдаст себя, смущенно засуетилась, забегала по комнате, Яничка привыкла, что отец приходит домой только по вечерам, а тут вдруг нежданно-негаданно застала его дома среди бела дня.

— Пап, а почему мама говорит, что подожжет завод? — неожиданно спросила она отца.

Сыботин удивленно посмотрел на Игну.

— Что ты глупости мелешь! — набросилась на нее мать. — А еще комсомолка! Думай, что говоришь!

— Говорила, говорила! Ведь правда, говорила? Я слышала, как ты сказала!.. Берегитесь ее, а то она, когда разойдется, на все способна.

Тут мать вдруг заметила, что на косах дочери снова появились исчезнувшие было бабочки.

— Ты же говорила, что потеряла ленты?

Яничка замолчала и виновато опустила голову.

— Отвечай, что молчишь! Теряла?

— Я их не теряла! — не глядя на мать, пробормотала Яничка.

— Как же нет, когда ты сама мне сказала, что потеряла на заводе.

Отец не вмешивался и молча слушал пререкания матери и дочери.

— Так ты меня обманула? Уже и врать научилась! До чего дошла — мать и отца обманывать! Говори правду.

Яничка словно воды в рот набрала, сгорая от стыда. Если бы не отец, она бы как-нибудь выкрутилась, нашла лазейку. С матерью она могла хитрить, наловчилась обводить ее вокруг пальца. Присутствие же отца ее сковывало. Ей казалось, что он видит ее насквозь.

— Где же все-таки были ленты и как они снова оказались у тебя?

Ради отца, который всегда ее защищал, всегда был на ее стороне, Яничка должна была сказать правду. Но если она признает, что теряла ленты, мать тут же прицепится: «А кто их нашел? Кто их принес? Почему ты скрываешь?» Хочешь, не хочешь, надо будет сказать, кто принес. Но как она скажет, что ленты нашел и принес Ицко! Тут уж мать учинит ей настоящий допрос, пристанет с ножом к горлу: что, да как, да почему. Станет кричать, ругаться, не посмотрит, что отец дома. И Яничка решила отпираться до последнего.

— Я думала, что потеряла, а оказалось, что нет.

— Как это так?

— Да они были здесь… в этом… — запинаясь, выкручивалась Яничка. — Я их забыла в кармане…

— Кому ты врешь? По глазам вижу, что врешь!

— Ну, хватит с этими лентами! — сказал, наконец, отец.

— Ты ничего не знаешь! — повернулась Игна к мужу. — Ты не знаешь, сколько с ней горя. Невесту из себя строит! Аж сюда, в село, приходил к ней какой-то шалопут на свиданье. Свистел под окнами.

Яничка готова была сквозь землю провалиться.

— Мне ведь соседи все сказали! Приходил, говорят, какой-то, вертлявый, чубастый. Говорил, что с тобой работает.

— А, это Ицко! — засмеялся отец.

— Чего ему здесь надо, я тебя спрашиваю?

Яничка молчала.

— Ицко на велосипеде ездит, куда ему вздумается. Принял я его к себе в бригаду. Вот он, наверное, и приезжал похвалиться! Очень не терпится парню стать знатным мастером.

— Ну, и держи его там, при себе кем угодно, а здесь чтобы и ноги его не было.

— Фу, ты!.. Обязательно о самом плохом думаешь!

— Знаю я, как это все начинается и чем кончается! Ты в мои дела не вмешивайся!

Игна села на своего любимого конька, и Сыботин умолк. Пусть учит дочь, а то и впрямь молодые нынче слишком уж торопятся, хотят, чтобы все давалось им легко и просто. Слава богу, он на них насмотрелся на заводе.

Отец вышел. Игна не прекратила допроса. Напав на верный след, она не могла успокоиться, не выяснив все до мельчайших подробностей.

— Приходил этот Ицко сюда или нет?

— Приходил, — дрожащим от страха голосом ответила Яничка, поняв, что дальше изворачиваться и отпираться бесполезно.

Мать приперла ее к стенке, деваться было некуда. Она расплакалась и этим окончательно выдала себя.

— Зачем он приходил?

— Ленты приносил.

— А зачем он их брал?

— Не знаю!

— Где он их взял?

— Там.

— Где там?

— Там, где…

Яничка всхлипнула, обняла мать, и уткнулась лицом в ее грудь…

— Где… поцеловал меня…

— Что-о-о? — не своим голосом крикнула мать, оттолкнув ее от себя.

Яничка вновь спрятала лицо на груди матери и простонала:

— Он меня поцеловал…

Мать попыталась оттолкнуть ее, но не смогла. Яничка, вся дрожа, обливаясь горькими слезами, вцепилась в нее, что есть мочи.

Удар был таким внезапным и ошеломляющим, что у Игны сердце оборвалось. Гром грянул с ясного неба. Игна проглядела, не заметила, откуда свалилась на ее голову эта страшная гроза. Ее сознание молнией пронзила мысль: «Завод, все этот проклятый завод!».

Она спаслась от одной беды, не зная, что нарвется на новую…