Цветины луга

42

Учительница Мара тоже пережила разочарование. Главный инженер не выполнил обещания, данного им у дома Янички, и не зашел к ней. Он уехал в город за станками, а пока его не было, Мара немного пришла в себя и серьезно задумалась над своими чувствами к инженеру.

«Что же это такое? Любовь или просто увлечение?» — спрашивала Мара, обвиняя себя, что слишком много думала о нем. «Неужели все женщины такие или только я одна? Он обо мне, наверное, ни разу и не вспомнил. Мы, женщины, создаем себе иллюзии, которые помогают нам забыть о неурядицах семейной жизни».

Мара была довольна, что не сказала мужу, чтобы он пригласил главного инженера в гости. Он мог истолковать это неправильно, приревновать. Хорошо, что так получилось! Все окончилось грешными мыслями, известными только ей. Но даже и в мыслях она не желала инженера как мужчину. Он привлекал ее только как человек, близкий по духу. Но даже это казалось ей смертным грехом, и она поклялась себе, что такое больше не повторится. В семье у нее все наладилось. Муж стал страшно внимателен к ней и к ребенку, этим как бы искупая свою старую вину.

Его рассуждения о доме, о семье и личном счастье перестали ее раздражать. Их объединял и связывал все крепче ребенок — третья жизнь, результат их совместной жизни.

Дянко Георгиев спрашивал себя: «Что значит жить?» — и сам себе отвечал: — «Найти себе хорошую жену, хорошую работу, иметь ребенка, и жить в свое удовольствие».

Ребенок своим ревом как бы поддерживал рассуждения отца о жизни: «Да, это и есть жизнь, когда все сыты и здоровы. Что может быть лучше? Все остальное приложится!»

Работа в техникуме поглотила Мару, но не настолько, как раньше, до рождения ребенка. Иногда посреди урока у нее вдруг мелькала мысль: «Как там Пламен?» и ее охватывало то блаженное чувство неги и счастья, которое испытывает мать, кормя ребенка грудью. Внимание ее рассеивалось, она сбивалась в объяснениях, но быстро спохватывалась, овладевала собой и спешила исправить допущенную ошибку, пока ученики не заметили. Последние уроки были самыми мучительными. Мара была как на иголках. И как только раздавался последний звонок, она на ходу снимала с себя халат и, обгоняя учащихся, мчалась домой. Иногда ей навстречу выходила мать с ребенком. Мара хватала сына на руки и несла его до самого дома. Если же мать не встречала ее на улице, Мара стремительно, громко стуча каблуками, взбегала по лестнице на свой этаж, с тревогой открывала дверь и бросалась к ребенку. Ей казалось, что он заболел или с ним что-нибудь случилось. Она бегала домой и на больших переменах кормить сына. Иногда могла опоздать на урок, пропускала собрания. Ребенок постоянно занимал все большее место в ее жизни и подчинял ее себе. Заботы о нем отнимали все больше времени, и хотя Мара иногда роптала на то, что она стала его рабыней, умерить эту слепую привязанность было ей не под силу. Она не могла отдать его в детские ясли — он был еще слишком мал, да и не доверяла она им. «Мало ли какие дети попадаются там? Один заболеет и всех заразит. Не успеет от одной болезни оправиться, как другую подхватит».

Незаметно, исподволь она скатилась на позиции мужа. Будничные заботы о ребенке убили в ней одержимость своим делом, убили романтизм, сближающий ее с главным инженером.

«Я осуждала мужа за то, что он просто служит, а теперь сама в школе только служу, а дома прислуживаю мужу и ребенку».

Этот ропот все чаще поднимался в ее душе. С первого же дня работы она возненавидела грубую практичность некоторых молодых учителей. В сельской школе она была не только учителем, но и директором. Все было в ее руках, все ей подчинялись. Дети росли у нее на глазах. Здесь же она была простым учителем, и может быть поэтому жизнь казалась ей какой-то серой и грубой…

Уже при распределении уроков начались ссоры и передряги. И хотя ничего особенного в этом не было, они глубоко возмущали Мару. Раньше, работая директором, она не знала этой стороны учительской жизни. Когда она сказала: «У меня маленький ребенок, и я прошу освободить мне третий урок», мужчины промолчали, а женщины чуть ли не с пеной у рта стали возражать. И Мара удивилась: как она могла до сих пор так идеализировать людей? Почему не замечала тех нечистых побуждений, которыми руководствуются некоторые люди на каждом шагу? Может потому, что в родном селе ее уважали и дети, и родители, уважало все село, теперь ей глубоко претило пренебрежительное отношение некоторых коллег.

И снова в глубине души она оправдывала мужа за то, что не горит на работе, не бунтует, а спокойно и трезво смотрит на жизнь. Она даже была довольна тем, что он не рискует напрасно.

До рождения ребенка она замечала, как ловчит и хитрит ее Дянко, с горечью. А сейчас поняла, что идти по жизни с открытым забралом не имеет смысла. Раньше ей хотелось, чтобы Дянко всегда любил ее и ребенка и в то же время был прямым и принципиальным человеком. Но оказалось, что это невозможно.

«Он дрожит над ребенком!» — думала она каждый раз, когда Дянко неожиданно заезжал посмотреть, как они себя чувствуют. Ее и радовало это и в то же время хотелось, чтобы он так же близко принимал к сердцу и общественные дела. Но когда она поняла, что сама не способна на это, то перестала требовать этого и от мужа. И когда однажды муж спросил ее: «Что же мы так и будем жить: ты здесь, а я там?», она насмешливо ответила: «А ты считаешь, что ты еще там? Ночуешь здесь, завтракаешь, обедаешь и ужинаешь почти всегда здесь, а то, что ты ездишь в Орешец, не так уж обременительно. Я сама хожу каждый день в техникум и обратно пешком, на такси не езжу, на линейке, как ты, тоже».

— Да, но скоро зима…

— Тогда обратись к инженеру, чтобы он назначил тебя главным поливальщиком клумб.

— А меня не интересует, как это будет называться. При условии, что я останусь здесь, со своей семьей, я согласен взяться за озеленение территории.

— А что будет с кооперативом? — возмущенно спросила она.

— Выдвинут кого-нибудь из местных, из своих. Я и без того стал совсем чужим. Вернут кого-нибудь с завода.

Постепенно Мара привыкла к тому, что дома ее ждет Дянко, ей было даже приятно это. Он обычно привозил с собой то ящик винограда, то арбуз. И даже успевал его остудить.

Она была рада, когда поздно вечером, выйдя из школы, видела у ворот поджидающую ее знакомую бричку. Начались дожди, слякоть, и она с удовольствием залезала в бричку мужа, которая доставляла ее домой в целости и сохранности.

А в техникуме дела шли совсем не так, как хотелось бы Маре. Мужу она не говорила об этом, так как знала наперед, что он ответит:

«Твоя беда в том, что ты смотришь на жизнь сквозь розовые очки. А смотреть на вещи надо трезво. Ты теперь не одна, у тебя ребенок. Время романтики и увлечений ушло в область преданий».

Она представляла себе первый год работы в техникуме совсем иначе. Думала, что здесь не будет места мелким склокам, мещанству, двуличию. Зная, какой жизнью живет завод, полагала, что и в техникуме все будет так, что она заживет яркой, осмысленной жизнью, полной творческих взлетов. А получилось так, что с первых же дней начались ссоры. Каждый думал только о себе, пытался доказать, что он лучше других. Директор же, вместо того чтобы пресечь это, только подливал масла в огонь. В коллективе процветали зависть и клевета. Стоило Маре опоздать, как об этом немедленно становилось известно директору, словно кто-то из ее коллег наблюдал за ней из окна. Вот и сегодня запыхавшаяся Мара предстала перед ясные очи директора.

— Так больше продолжаться не может, товарищ Георгиева!

— Но вы ведь знаете, что… — сгорая от стыда, оправдывалась Мара.

Раньше она делала замечания опоздавшим учителям, а теперь самой приходилось давать объяснения.

— Больше чтоб этого не было.

— Но я ведь ставила вопрос о третьем уроке…

— Но ваши коллеги не согласились. Отдайте ребенка в ясли, все будет в порядке.

— Но я же еще кормлю его.

— Вы, может, будете кормить его целый год, а у нас нужно работать. Возьмите отпуск за свой счет.

— Но я же первый год работаю в техникуме. Мне надо освоиться, изучить специфику и полностью войти в курс дела.

— Но не за счет учащихся! В сельской школе, может, и разрешалось…

— Товарищ директор!

— В общем, это вам не Орешец! — продолжал директор. — Я делаю вам последнее предупреждение. Возвращайтесь в село или бросайте работу, но я больше терпеть подобное безобразие не намерен. И коллеги ваши возмущаются. Учащиеся — тоже.

В этот день Мара вернулась с работы вся разбитая. Ребенок сосал грудь, но она не испытывала того блаженства, что обычно. И ребенок тоже, будто его подменили, плакал, дергал грудь, словно его кормили отравой. Мара под конец разозлилась и положила его в коляску.

Такой и застал ее Дянко Георгиев. Мать Мары вынесла ребенка на балкон и пыталась успокоить его, но он хотел есть и продолжал плакать.

— Что случилось? Почему он плачет? Что с ним? — обеспокоенно спросил Дянко.

Мара не ответила. Теща Дянко, женщина тихая и молчаливая, тоже ничего не сказала, не желая подливать масла в огонь. А пожаловаться было на что.

Вернувшись из техникума, Мара набросилась на мать:

— Ты почему не дала ему каши?

— Откуда я знаю, что ему давать? У вас теперь все по-новому. Сделаешь, да вдруг не так… Ты ведь все говоришь: «Я сама!»

Обедали молча. Никто не проронил ни слова. Мара, немного успокоившись, накормила ребенка, он утих и только тогда она села за стол.

— В какое неудачное время родился наш ребенок, — сказала она. — Если бы он родился в середине учебного года, у меня был бы свободный месяц до родов и два после. А то я во время каникул и не почувствовала отпуска.

— Сама виновата. Надо было раньше обратить на меня внимание… — попытался пошутить муж.

Дянко не договорил, но Мара поняла, на что он намекал.

Он хотел сказать: «Все мечтала о врачах да инженерах», зная о том, что ей когда-то давно нравился врач, а потом главный инженер.

Поняв неуместность и грубость шутки, Дянко попытался ее загладить:

— А что случилось, отчего это ты сегодня такая мрачная?

— Эгоисты!

— Кто?

— Все! И учителя, и директор. На две-три минуты опоздала, так они чуть меня не съели…

— А я что тебе говорил всегда?! Теперь сама убедилась, что я был прав! Наконец-то ты начала прозревать!

— Это, говорит, вам не сельская школа! Учитель должен давать ученикам пример дисциплины. И предъявил мне ультиматум: или отдать ребенка в детские ясли, или уходить с работы.

Дянко от неожиданности положил ложку.

— Так вот чего ему хочется! — воскликнул он.

— Или вернуться в Орешец.

— Ну, конечно! Он ведь ставленник Солнышка и действует его методами. Я же тебе говорил, что он с самого начала возражал против твоей кандидатуры. Он хотел устроить в техникум свояченицу, да не выгорело.

— Это очень скверно, если он ополчится против меня с этих пор. Начнутся дрязги, пересуды… И так уже по коридорам шушукаются: «Родила в кабинете главного инженера, и считает, что ей все позволено». А я вовсе ничего не считаю!

— Не обращай на это внимания!

— Обидно, что в нашей среде появились, как бы это лучше сказать, признаки разложения. У нас в школе была одна Савка, а здесь все такие!

— Я тебе все время об этом говорил, — снова начал Дянко, воспользовавшись ее настроением. — И очень рад, что ты, наконец, сняла розовые очки и начала воспринимать жизнь такой, как она есть. Когда-то все было по-другому! Учителя были апостолами, прометеями, идеалистами, а нынче каждый смотрит, как бы поменьше работать и побольше урвать…

— Разве можно так жить? К чему это приведет?

— К трезвому взгляду на вещи, — ответил Дянко. — Во всяком случае не к коммунизму. До коммунизма нам еще не один пуд соли придется съесть.

Мару охватило чувство примиренчества. Она слушала мужа, радуясь, что он приехал, соглашаясь с ним. Она знала, что он видел и пережил больше, чем она. Его обманывали и оскорбляли, мучили и наказывали. И, наконец, послали на «исправление» в Орешец. И Дянко «исправился» — перестал спорить, слепо подчинялся указаниям руководства, механически выполняя свои обязанности…

— Знаешь, кто поможет и тебе и мне? Главный инженер! Только он сможет поставить твоего директора на место.

Упоминание о главном инженере разозлило Мару.

— Ни в коем случае! — раздраженно возразила она.

— Почему? Вот увидишь, он с ним поговорит по телефону, и директор скажет: «Слушаю». Так было, есть, и так будет еще долго. Все так делают!

— А потом? Ведь он расскажет обо всем учителям, и тогда мне хоть пропадай. Они и сейчас уже шушукаются, а после этого разнесут по всему техникуму, что я протеже главного инженера.

— А даже если и так! Ведь если бы не главный инженер, ты бы в этот техникум и не попала.

— Почему ты мне об этом раньше не сказал?

— Еще чего не хватало! И без того ребенок родился раньше срока, а тогда…

— Значит, они знают, что меня устроили?

— А кого сейчас не устраивают? Одного — партийный секретарь, другого — председатель совета… Раньше таких людей называли «протеже», а нынче — «кадры». Разве я не был протеже Слынчева? Он сначала наказал меня, а потом послал, как своего человека, сюда. Очень уж ему хотелось, чтобы я оклеветал главного инженера, назвал его саботажником, да…

— А сейчас ты чей протеже: Солнышка или главного инженера?

— Кто же берет в союзники побежденного? Теперь я за главного инженера! Ты знаешь, что он уже доставил станки? Будет пробный пуск первого цеха.

— Где ты его видел?

— Он до самого Опинчовца добрался, смотрел как работает водопровод.

— А почему это вдруг его заинтересовала вода?

— Беспокоится, как живут чабаны. А там, кто его знает, может, хочет заводской дом отдыха строить. Хороший он человек, умный! Должен сказать откровенно, поэтов я не люблю и в этом полностью согласен с Солнышком. Эти люди не созданы для практической деятельности, чего-то им не хватает. А этот — я его не читал, не знаю, как и что он пишет, но раз его печатают, значит, какая-то искорка у него есть, — поэт и в то же время дельный работник. Я его даже в гости пригласил!

Мара вздрогнула.

— Пригласил в гости! — повторил Дянко. — Что ты на меня смотришь, как будто я бог знает что натворил? Ведь человек принимал нашего ребенка. Давно пора бы его пригласить. Он меня спросил о Пламене, я и сказал: «Приходи, говорю, кум, сам увидишь!». Я считаю, что кум не тот, кто на свадьбе расписывается, а тот, кто протягивает руку помощи в трудную минуту. Это важнее. Поэтому я и называю его кумом. И ты его так будешь звать. Ничего зазорного в этом нет. То, что он сделал, никакой кум не сделает. И не смотри на меня так, словно я тебе лягушку подсунул, а постарайся отблагодарить человека. Я ведь сказал, что только он сможет меня перевести на другую работу да и тебя не даст в обиду.

Мара усмехнулась. Последние слова Дянко прозвучали двусмысленно.

— Когда он придет? — спросила она, затаив глубоко в душе радость. — А почему ты не спросил сначала, согласна ли я? Я здесь хозяйка или кто?

Две неделе назад, она, не говоря мужу ни слова, сама хотела пригласить главного инженера, а сейчас устроила ему сцену.

— Как же ты его пригласил, когда мы совсем не готовы? Я не хочу позориться и краснеть!

— Как так не готовы? Чего у нас нет? Ты только скажи, что нужно, а я живо доставлю и уток, и индюшек, и гусей, и поросенка. Но он, кажется, любит рыбу.

Мара уже не сердилась на Дянко.

— Да стоит ли так беспокоиться? Подумаешь, большое дело, главный инженер! Обыкновенный человек! Конечно, мы не герои труда, не сможем дать банкет на правительственном уровне! Мы, как и он, обыкновенные люди, сельская интеллигенция. Решили устроить семейное торжество наподобие крестин. Я думаю пригласить всех наших — и Сыботина, и Тучу, пусть видят, что мы живем дружно и согласно. Он мне не раз говорил, что ему нравится, как мы друг другу помогаем.

— Только Игну не надо, а то она языкастая, как брякнет что-нибудь, только держись, — вдруг подала голос теща.

Но Дянко ей возразил.

— Почему? Пускай и Игна приходит. А мне она нравится. Настоящая болгарка! Может, последняя настоящая болгарка в селе Орешец.

Женщины переглянулись.

— И не теряйте времени, надо готовиться. Я деду Дафину закажу рыбу, и на завтра можно будет их пригласить.

— А какой завтра день? — спросила Мара.

— Суббота. Очень удачно, как раз перед выходным.

— А не лучше ли в воскресенье? — сказала Мара. — В субботу я до обеда занята, а в воскресенье весь день свободна.

Он и не задумался над тем, почему Мара хочет отложить торжество.

— А может быть, пригласим и твоего директора? Пусть покрутится между молотом и наковальней.

— Нет! Таким образом улаживать свои дела я не согласна! Мой ребенок не разменная монета.

Дянко, поняв, что перегнул палку, решил на этом закончить разговор и вышел.

В открытые окна доносились гудки паровозов. Мара задумалась. Крестины сейчас не празднуют, но после рождения первенца обычно приглашают друзей. Подарков на таких крестинах не дарят, но не может же она с пустыми руками отпустить человека, который завернул ее ребенка в свою рубашку. Она выбежала на балкон, но Дянко не было видно. «Впрочем, это не его дело, — подумала она. — Я сама все устрою».

Она посмотрела на часы и стала одеваться.

— Если Пламен расплачется, дай ему каши, — сказала она матери и вышла.

Мара должна была успеть на пригородный поезд. Ей хотелось купить в городе для кума хорошую рубашку и на глазах у всех вручить ему. Муж ее не додумается до этого. Пусть он занимается рыбой, вином и всем прочим, что нужно для ужина. А она считает важным другое — отблагодарить этого замечательного человека. Но как? Этого не сделает ни вино, ни рубашка, пусть даже самая дорогая, из чистого шелка…

И все время, пока она ждала поезд, и пока ехала в город и даже когда ходила по магазинам и ехала обратно, она не переставала думать о главном инженере.

Ей казалось, что то чувство, которое так внезапно загорелось у нее в груди, перегорело и что при встрече с ним в ее сердце не вспыхнут прежние греховные помыслы и желания. Она встретит его спокойно, поздоровается и заговорит, как может говорить женщина, которая любит своего мужа и дорожит семьей, с любым знакомым. Но именно сейчас, когда неприятности в техникуме охладили ее сердце и еще больше привязали ее к мужу и ребенку, инженер опять завладел ее мыслями. На этот раз сам муж напомнил о нем. Более того, он сам приведет его к себе в дом. Эта мысль волновала Мару, превращая ее тайные помыслы в страстное желание. Сплетни, которые раньше действовали отрезвляюще, теперь толкали к решительным действиям.

«Протеже главного инженера», как сказал Дянко. Об этом, оказывается, знали все. «Тем лучше! Зачем ей скрывать?» Раньше Мара считала, что мужчина может покровительствовать женщине не дорожа своим именем только тогда, когда их связывает чувство. А главный инженер не думал, что о нем скажут, когда отвел кандидатуру свояченицы директора и отстоял ее. Значит, еще до рождения ребенка он связывал ее имя со своим. Вот почему он снял со спины рубашку и сделал все, чтобы спасти жизнь ее и ребенка.

А она как его отблагодарит? Подарит ему рубашку! Нет, не только это, она скажет, как ему признательна. Пускай потом болтают, что хотят! «Это наш большой друг, и мы будем ему благодарны всю жизнь», — вот что она скажет любому, кто полезет к ней с расспросами. Обдумав все и приготовившись ко всем неожиданностям, она заговорила с матерью о том, как лучше принять гостей…