Цветины луга

14

Дянко Георгиев и Мара расписались и в воскресенье должны были играть свадьбу.

Была суббота. Смеркалось. Прогудел заводской гудок. Рабочий день кончился.

Все до одного орешчане во главе с Тучей, собираясь на свадьбу председателя и учительницы, кинулись в магазин покупать подарки молодоженам. Приглашен был и инженер. Узнав о предстоящей свадьбе, он впервые выдал себя: оказывается, учительница-то ему нравилась.

«Ну, дела! И как это у них быстро все вышло!» — подумал он. Молчал, молчал, а потом со вздохом вымолвил:

— Что ж, нужно их поздравить! Да так, чтобы всю жизнь помнили, как поздравляет завод!

Но самый большой подарок несли Маре с завода ее дяди. Они даже выпили на радостях, набили карманы бутылками с вином и ракией. Ведь не кто-нибудь, а Мара, дочь их брата, погибшего в Отечественную войну, замуж идет. Да не за кого-нибудь, а за нового председателя кооператива, агронома.

Они гордились этим и хотели показать перед всем селом и заводом, что Маре есть на кого опереться, что она не одна. Они ее вырастили, помогли закончить университет, пеклись о ней, как о родной дочери…

Братья никогда не ругались за землю, жили в согласии. В свое время тихо, мирно разделились, а если и была какая обида, то она не вышла за стены их домов и угасла, будто уголья в очаге, которые некому было раздувать. Они стояли друг за друга горой. Стоило кому-нибудь слово сказать против одного из них, как остальные, словно львы, бросались на его защиту. Никто никогда не видел их пьяными, распоясавшимися, потерявшими человеческий облик. Пили они только по большим праздникам, никогда не теряя головы. В остальные дни целиком отдавались работе, трудились исправно, не покладая рук, труд наложил отпечаток на их лица, отполированные ветрами, красновато-коричневые, словно отлитые из бронзы. О них говорили, что из-за постоянной занятости братья разучились разговаривать с людьми и меж собой. Этим объясняли молчаливость и замкнутость всего их рода. Они вели разговоры лишь с землей да домашним скотом, им поверяли свои мысли и чаяния. Не будучи богатыми, никогда никому не отказывали в помощи, чем заслужили уважение и любовь односельчан.

Слух о свадьбе Мары взбудоражил все село. Девушки, поревев втихомолку, проглотили горечь обиды и скрепя сердце отдали пальму первенства Маре, порешив, что она больше всех достойна председателя.

Особенно много слез украдкой пролила Милка, они катились из ее глаз одна за другой, словно зерна бус с порвавшейся нити. Но когда прибежали подружки, она, словно собрав раскатившиеся бусины и выбросив их за ненадобностью — все равно из них уже не выйдет монисто: нить разорвана, не соединить, — через силу засмеялась и сказала:

— Ну что ж! Счастья и долгой жизни им! Каждому свое! Ученый к ученому идет, как золотая монета к золотой.

Даже некрасивая Вида всплакнула тайком. Она никогда не тешила себя надеждой, что председатель возьмет ее замуж. Но, когда ей удавалось встретить его, у нее появлялось такое чувство, будто она повстречалась с самим солнцем. Под его лучами Вида хорошела, и в сердце ее зацветала мечта. Она плакала больше оттого, что председатель, женившись, будет светить теперь одной-единственной женщине, а ее, Виды, солнце навсегда закатится. Не осчастливит ее больше ласковым взглядом, веселой шуткой-прибауткой, не приветит теплым словом, которое запоминалось на всю жизнь, поскольку таких хороших, участливых слов ей не говорил никто. Зная, что она дурнушка, Вида ни на что не надеялась, но она боялась, как бы после женитьбы председатель не переменился к ней. Очи Мары будут неотступно преследовать его, и он уже не будет таким веселым, общительным. Раз у него есть жена, он все лучшее будет отдавать ей, а им будет доставаться то, что останется, чужие объедки. Но постепенно радость односельчан передалась и ей. Она даже начала думать, что так лучше. Породившееся среди девушек соперничество часто приводило к распрям и ссорам. Теперь этому конец. Председатель станет одинаковым для всех. Никто не будет иметь права претендовать на него. Он ко всем будет относиться одинаково — и к ней тоже. Каждая будет получать свою долю внимания, которая раньше ущерблялась в пользу девушек покрасивее. К такому же выводу пришла и толстуха Митона, которая напоследок все старалась выпятить перед председателем свою пышную грудь. Злые языки поговаривали, что она привезла себе из Софии корсет, перехватывающий талию, и бюстгальтер особого, вызывающего покроя…

И вышло, что те, кто должен был почувствовать себя обиженным и отойти в сторону, оказались в первых рядах, стали застрельщицами, двигателями, взбудоражившими село, зажегшими в каждом доме огонек радости будто накануне большого праздника.

Первыми помчались в магазин девушки, раскупили все вазы, сервизы, пудреницы и духи. За ними потянулись отцы и матери — пока в магазине не стало пусто хоть шаром покати. В домах задымились печи, заставленные пышными караваями. Каждый старался не ударить в грязь лицом. Словно по тому, как и с чем пожалует гость на свадьбу, будет даваться оценка, что он за человек и как он любит свое село. Свадьба была для орешчан испытанием, проверкой: умеют ли они дружить, постоять один за одного, уважают ли друг друга. В этом своеобразном поединке между селом и заводом орешчане стремились показать, что они едины и нерушимы, как стена, и горой стоят за своего председателя и директоршу.

Ждали на свадьбу гостей из соседних сел, должны были прийти и с завода. Кто-то пустил слух, что сам Солнышко собирается прикатить на машине, да к тому же в самый торжественный момент, когда будут раздавать подарки, а жених с невестой поведут хоро — последнее девичье хоро.

Накануне выпал первый снег. Деревья стояли белые, будто припорошенные мучной пылью. Чернели только фермы да провода высоковольтной линии на голых холмах, где раньше красовались пышные шапки ореховых деревьев. Они стояли одинокие и застывшие. Люди не подходили к ним и близко. Дети, которые раньше так любили карабкаться по толстым ореховым стволам и веткам, обходили их десятой дорогой. Обходили их и дяди учительницы Мары, которые, поспешая на свадьбу, обогнали остальных орешчан метров на триста-четыреста.

Они хотели прийти первыми. Шли широким, размашистым, с раскачкой шагом, разрывая большими сапогами пушистый снег. Лица покрылись капельками пота. Братья все прибавляли ходу, шагали не оглядываясь. До них уже долетал запах паленой щетины, они спешили поскорее добраться до дома, чтобы и себе заколоть кабанов. Подойдя к речке, они увидели, что один из проводов безжизненно болтается над самым мостиком. Первый брат поскользнулся на шатком обмерзшем мостке, на котором к тому же не было перил, ухватился рукой за провод и повалился наземь. Второй и третий бросились его спасать и тоже рухнули… Когда подоспели орешчане и осторожно жердью отвели провод, они уже лежали посиневшие, словно пораженные громом.

Завыла сирена, набежали рабочие, врачи, но братьев, торопившихся на свадьбу, уже было не поднять.

Когда на селе узнали о случившемся, все живое замерло.

— Завод! Это завод их убил! Этот завод убьет все село! — изрыгали проклятия бабы.

По селу пошли плач, причитания, забилась в обмороке невеста, забегал, заметался по селу, как угорелый, председатель. Нужно же было случиться, чтобы судьба преподнесла ему такой подарок в самый счастливый день его жизни! Не было мочи говорить. Все плакали. Самым твердым оказался Туча. Завод вселил в него железность, перекроил на свой лад. Он тоже плакал над распростертыми на белом снегу тремя посиневшими трупами, но в отличие от других, которые все словно окаменели с горя, бегал, хлопотал, распоряжался. Мертвых нужно было предать земле. Со свадьбой было покончено; надо было хоронить братьев, оплакивать их у орешчан больше, не было сил.

Сельские столяры сбили три гроба, одинаковых, одной длины. — по росту покойных. Покойников обрядили и понесли на руках род звуки траурной музыки. Вместо свадебного шествия к кладбищу потянулась скорбная, погребальная процессия… Колокола звонили не по одному, не по трем, а по целому селу.

Словно огненный ураган, завод с его зловещей электрической силой поднял на ноги, вымел из домов все село — от мала до велика. Шел густой снег, закрывая лица, почерневшие от горя, белой завесой заволакивая шествие, застилая кладбище. Челебийский лес, завод, небо и земля слились в одно, скованные вечной тишиной, имя которой — смерть.

Неожиданно процессия, будто натолкнувшись на невидимую преграду, остановилась. Ворота кладбища были перегорожены четырьмя рядами колючей проволоки. Мертвых не пускали на кладбище. Они лежали в гробах почерневшие, как обгоревшее железо. Погибли из-за завода, а завод не хотел их пускать…

— Мамочка, родненькая! Боже, что делается на этом свете! — причитали женщины.

— Как можно?! Где это видана такая бесчеловечность! — крикнул Туча и ухватился за проволоку. — Несите! Я отвечаю! Похороним их здесь в братской могиле! Пусть все знают, что на этом кладбище погребено старое село Орешец!

Навстречу им вышел сторож с ружьем…

— Запрещено, товарищи! Возвращайтесь!..

— Прочь с дороги, собака! — рявкнул Туча. — Про-о-очь!

— Так ведь сами рассудите, товарищи, сегодня похороните, а завтра надо будет откапывать и переносить на другое кладбище!

— Нам в Софии сказали, что кладбища завод не тронет! — кипятилась Игна.

— Такого распоряжения я не получал. Может, завтра будет, а сейчас нет! — не унимался сторож. Он был не местный, из какого-то дальнего села.

— Инженера сюда! Где инженер? — послышались голоса в толпе. — Позовите инженера, пусть разрешит.

— Где его сейчас найдешь?

— Здесь похороним, только здесь! — кричали орешчане, наседая на сторожа, и уже было двинулись вслед за Тучей, но жены убитых запричитали-заголосили, ужаснувшись слов сторожа.

— Назад! Возвращайтесь! Не хотим, чтобы завтра тревожили их еще не остывшие кости.

И перед их скорбью, их великой печалью все отступили. Шествие тронулось назад, к Пениному рву, где было решено отвести участок под новое кладбище.

Дяди учительницы Мары первыми легли в эту землю.