Дети черного озера

ГЛАВА 27 НАБОЖА

Каждое утро Набожа, раскрывая глаза, глядела в пустоту и лишь затем вспоминала все то, что успела забыть за лишенную снов ночь. Сколько раз она просыпалась в недоумении? Как получалось, что эта огромная пустота в сердце изо дня в день казалась совершенно новой, хотя и вчера, и позавчера была точно такой же? Как выходило, что настоящий момент, ничем не отличающийся от момента минувшего, казался самым первым мигом полного осознания утраты?

Арк явился ей в утреннем свете, и картина была столь же тяжкой, что и накануне: пустые глаза, ошейник, римское копье упирается ему под лопатку, отделяет от процессии плетущихся на юго-восток соплеменников, подталкивает к трапу корабля, который должен увезти его в неведомые дальние края.

Старый Охотник приходил к ней в хижину, говорил, что освобождает ее от уз. «Арк, — сказал он, — отбыл в Другой мир. Или считай что отбыл: либо утонул, либо римляне увели». И в том и в другом случае они его больше не увидят. Набожа закрыла лицо руками, содрогаясь от холода, несмотря на шерстяное одеяло и гору шкур. Дыхание ее стало прерывистым, живот впалым, руки и ноги слабыми — словно плоть съежилась, увяла.

Ей было знакомо это ощущение. «Горе, — думала она, — сродни страху».

Но как ее соплеменникам удавалось продолжать обычную жизнь? Ее матери, потерявшей супруга? Старцу, потерявшему всех? Работнице, у которой не было молока и которая баюкала свое угасающее дитя? Недрёме, видевшей непостижимое: перерезанное горло собственного сына? Проще всего было предположить, что ее горе превосходит их потери. Но разве не ложился Старец со своей супругой двадцать шесть лет подряд? Разве не описывала ее мать тьму, в которую впала, лишившись мужа? А по сравнению с мукой Недрёмы страдание Набожи казалось терпимым. Обычное дело. Боги холодны и бессердечны. А римляне? Они изверги! Злые духи! Сейчас она могла бы убить, могла бы вонзить кинжал, вырезать сердце.

Мать погладила Набожу по голове.

— Я понимаю, — сказала она. — Я правда понимаю, но ты должна встать. — Обхватив дочь, она помогла ей сесть. — У меня оставалась ты, и я должна была о тебе заботиться. Выбора не было. Идем, поешь похлебки у огня.

— Меня тошнит, — сказала Набожа, но это была неправда.

Она осознала свою ошибку, увидев, как засветились глаза матери. Даже теперь у Набожи были крови, как и на каждой новой луне.

Когда Набожа не вернулась, мать, Старый Охотник и Молодой Кузнец пошли к болоту, захватив факелы, и увидели перевернутую бадью, а дальше, на тонком льду, на полпути к полынье, — скорчившееся тело Набожи. Они помедлили, рисуя в воздухе колесо Праотца, прижимая к груди руки — все, кроме матери, которая без колебаний ступила на лед и склонилась над дочерью, прижавшись щекой к ее спине.

Старый Охотник, вытянув руку, преградил путь Молодому Кузнецу:

— Лед слишком тонок.

Молодой Кузнец увернулся, ступил на лед, надышал теплом в щель между щекой Набожи и ледяной коркой и подсунул туда пальцы.

— Оставьте меня, — проговорила Набожа сквозь рыдания. — Оставьте меня для Другого мира. — Она знала, что эти слова происходят из жалости к самой себе: у нее ведь была возможность ступить в черный омут. С трудом поднявшись на ноги при помощи Молодого Кузнеца, она выдавила, всхлипывая: — Проклятые римляне, они его увели…

Холодное сердце Старого Охотника осталось глухо к рыданиям крестьянки; к тому же поблизости могли шнырять римляне. Набежавшие облака закрыли луну, и, когда Набожа не смогла сразу найти тот участок со взрытым гвоздями снегом, он буркнул:

— Не надо было ему удить тут, на таком тонком льду. Как бы и с нами такой беды не вышло.

— Тебе нужно к огню и горячего похлебать, — сказал Молодой Кузнец, крепче обнимая дрожащую Набожу. — Я вернусь сюда утром.

Но поутру снег растаял, а с ним пропали и следы римлян, и, возможно, след работника, поглощенного студеными водами Черного озера.

Матери не удалось стащить Набожу с лежака, и несчастная девушка мучилась, уговаривая себя встать, но не откидывала одеял и не ела похлебки у огня. Встала же она из-за того, что в хижину пришла охваченная ужасом Хмара, которую вел за руку Песельник. Хмара, бывшая на сносях, шагнула вперед.

— На заре у меня воды отошли, но… — Она указала на твердый купол живота.

— Хмара твоя подруга, — с нажимом сказал Набоже Песельник. — Ты целительница и должна помочь ей.

В другое время Набожа сочла бы благословением богов появление Хмары именно в тот момент, когда было необходимо покинуть лежак. Но на льду на нее снизошло просветление: богам безразлично, встанет она или нет.

Набожа держалась, растирая в ступке сушеные листья малины, которые вызовут схватки; держалась, пока Хмара глотала их.

— Возвращайся в хижину, — велела ей Набожа. — Отдыхай. Тебе понадобятся силы. — Она с тоской поглядела на лежак, но отвернулась, налила воды в большой котел и подвесила его над огнем, чтобы потом смыть пот, грязь и вонь, скопившиеся на теле за ту луну, что миновала со дня исчезновения Арка.

Зябь подходила к концу, и Набожа окончательно встала на ноги: готовила отвары и мази, учила детишек собирать щавель и мокричник, ходила за Хмарой, когда у той заболела грудь: разбухла, покраснела и стала горячей на ощупь. Значило ли это, что Набожа окончательно поставила крест на Арке? Несомненно. Прежде она порой давала волю мечтам, представляя счастливый момент, когда он необъяснимым образом вынырнет из редколесья, истощавший, оборванный. Но грезам пришел конец, когда заезжий торговец поведал, что беспощадные римляне ради забавы спускают на рабов диких зверей и радостно вопят при виде разрываемых на куски людей.

К ней в хижину пришел Молодой Кузнец и принес железный пест, так удобно легший в ладонь, что она поняла: он пристально изучал ее руки. В тот вечер девушки болотников собирались есть кабанятину, плясать и получать подарки в канун праздника Очищения.

— Никто не знает, придешь ли ты вечером, — сказал Молодой Кузнец, — вот я и подумал…

Я — Хо-хо, — заметил Старец, когда Молодой Кузнец ушел. — Он по-прежнему без ума от тебя и делает ясными свои намерения.

— Ты все не так понимаешь, — отмахнулась Набожа. — У него просто мало работы.

— Ты должна пойти вечером на праздник, — принялась увещевать мать, жалуясь на больную спину, на то, что силы ее на исходе. — Я думала, будешь мою старость лелеять, а ты… — добавила она и нахмурилась, намекая на шаткое положение крестьянки, у которой никого нет, кроме матери, к тому же вдовицы, восемь лун ходившей без благословения.

— Не могу, — сказала Набожа.

Мать не знала о вечерах, которые дочь проводила на гати, обняв колени и положив на них голову. Она не видела, как вздрагивают и трясутся от рыданий плечи Набожи. Не догадывалась, что каждый день Набожа съедает кусочек крапивного листа, приговаривая: «Сегодня я беру Арка», словно воссоздавая тот вечер, когда он стал ее супругом. Мать не знала, как дочь старательно обходит полку, на которой стоят его любимая миска, чаша, вырезанная им из рога, кожаный ремень, приспособленный им для носки дров. Набожа не открывала плетенку, где он хранил свои крючки, силки и старый башмак, из которого в те счастливые времена мог вырезать полоску кожи, когда требовался новый шнурок. Она спала лицом к краю лежака, как в те времена, когда ей стоило лишь раскрыть глаза, чтобы увидеть его сонное лицо. Она никогда больше не забиралась на Предел, не в силах пройти мимо мшистой поляны или выступа песчаника, где лежала с Арком. И конечно, не выносила вида душистых фиалок. Знакомые вещи ворошили воспоминания, а воспоминания вызывали скорбь, неоглядную, как половодье.

— Молодой Кузнец — взрослый муж, он ждать не станет, — предупредила мать.

Набожа бродила по редколесью, через силу улыбаясь, даже смеясь. Она запретила себе возвращаться на прогалину, пока не ощутит твердой уверенности, что на вечернем пиру сможет держаться непринужденно. Наконец, дойдя до поляны, она увидела полдюжины девушек, собравшихся на праздник у хижины Молодого Кузнеца. Его мать вынесла им лишь небольшой кувшин.

Когда девушки скрылись в хижине, Набожа — уже не девица — осталась на поляне. Были споры о том, следует ли допускать ее на пир. Но, освобожденная от брачных уз, она имела право выбрать нового супруга, и Старый Охотник намекнул на избыток молодых людей на Черном озере. Мысли ее перешли на поле душистых фиалок, которое подарил ей Арк в тот же самый день двумя годами раньше. Она с трудом сдержала слезы, боясь, что они покатятся по ее щекам. Только не сегодня! Не сейчас, когда мать Молодого Кузнеца вышла из хижины и, похоже, направляется в ее сторону. Набожа напряглась.

— Это я не хотела, чтобы ты приходила на праздник, — объявила женщина, положив ладонь на руку Набожи — доброжелательный жест, как подумал бы любой при виде этой сцены, однако посыл был совершенно недвусмысленный: скорее небо обрушится на землю, чем ее сын возьмет в супруги Набожу.

Когда мать Молодого Кузнеца отошла от нее, Набожу охватило облегчение. Она не сумела бы ни смеяться, ни притворяться веселой. Можно забыть тревоги о том, что однажды руки Молодого Кузнеца лягут на изгибы ее тела, которое прежде принадлежало Арку. Она не сможет лечь с Молодым Кузнецом, закрыв глаза и думая о другом. Она не станет участвовать в этом, не станет капля за каплей высасывать его сердце.

Поздно вечером Молодой Кузнец подошел к ней среди раскатов барабанной дроби Песельника и голосов, укрепившихся от медовухи и пшеничного пива.

— Весело тебе, Набожа?

— Какое рядом со мной веселье.

— Ты хвораешь, что птица с подбитым крылом. — Молодой Кузнец отхлебнул из кружки. — Тебе нужна забота… чтобы тебя кормили и укрывали, пока ты снова не войдешь в силу.

Мысль была заманчивой: она хворая птица, и кто-то ухаживает за ней, пока не срастется крыло.

— Птица может проникнуться добротой того, кто за ней ходит, — добавил Молодой Кузнец.

Она опустила глаза, и он наклонился ближе, настойчиво ловя ее взгляд:

Потом, когда птица выздоровеет, ей не захочется улетать.

— Медовуха придает тебе отваги.

— Есть вещи, Набожа, которые нельзя держать в себе.

В тот момент он был уверенным и храбрым — достаточно храбрым, чтобы восстать против матери, известной своей суровостью. Но что принесет новый день?

— Я знаю, о чем ты думаешь. — Молодой Кузнец заглянул ей прямо в лицо. Я не склонюсь перед ней. Она ведь запрещала мне ковать пест.

В последующие дни Старец передавал Набоже гневные отповеди, которые приносила ему Стряпуха, рассказывал о глиняном кувшине, который мать Молодого Кузнеца в сердцах швырнула об пол. Она вопила, что Набожа бесплодна: восемь месяцев — и все еще нет ребенка! Она шлепала рукой по столу и говорила о Хмаре, о младенце, которого та кормила грудью, в то время как чрево Набожи оставалось порожним, как поля под зябью, а груди — сухими, как полова. Экий ты дурень, Молодой Кузнец, приговаривала она. Попался на красоту крестьянки — но красота увянет. Неужто сын не понимает, как шатко положение их клана? И как насчет старинных порядков, хотелось бы ей знать. Ему отлично известно, что мастер не может взять за себя бесплодную женщину. Кто будет пахать землю и разрабатывать рудники, вострить ножи и ловить рыбу, если молодые люди начнут бросать свое семя в сосуды, слишком хрупкие, чтобы выносить дитя?

— Он говорил, что ты не бесплодна, — добавил Старец. — Он сказал, что в старой шахте получил все доказательства. А ведьма, по словам стряпухи, заорала, что ей плевать на детские причуды.

Набожа стиснула руки, вспомнив шаги на гати, свою уверенность в том, что это их дитя — ее и Арка. Как просто иногда придать значение тому, что совершенно ничего не значит.

Старец сказал:

— Молодой Кузнец послал за друидом. Он заверил ведьму, что друид предскажет тебе ребенка.

Она забеспокоилась: а если друид действительно приедет и ей придется предстать перед ним? Набожа похолодела при мысли, что Молодой Кузнец совсем отчаялся, раз уж отважился на такое: завлечь друида на Черное озеро.

— Друид не приедет. Они попрятались. Все купцы так говорят.

— Молодой Кузнец завернул два серебряных кубка в уплату, — возразил Старец. — И теперь мастеровой уехал на Священный остров с тяжелой сумой.

— Ты думаешь, серебряных кубков будет достаточно для подкупа?

— Их делал еще Старый Кузнец, — ответил Старец. — Тончайшая работа во всем хозяйстве, оба кубка изукрашены каемкой со скачущими оленями. Он наклонился ближе и понизил голос до шепота: — Говорят, что ведьма выхватила один кубок из сумы и пригрозила поколотить Молодого Кузнеца, если тот попытается его отнять.

Набожа притихла, прикусив губу.