Дети черного озера

ГЛАВА 36 ХРОМУША

Отец подводит под доску долото и начинает крушить стену, запершую его в кузне. Отдирает одну доску, затем вторую. Когда он приступает к третьей, появляется Плотник со своим инструментом и начинает отковыривать доску с другого конца. Подходит Охотник, берется за следующую. Потом Песельник, за ним Старец, Пастух, Дубильщик и еще дюжина мужей. Вскоре кузня принимает свой прежний вид: ее окружают низкие стены, чтобы уходил жар, чтобы отец мог приветствовать проходящего мимо сородича, чтобы мог высматривать меня в полях.

Я приношу на просеку медовуху, затем Рыжава и супруга Охотника делают то же. Сородичи сидят на груде досок в свете позднего полудня, смеются, со вкусом пьют мед, переговариваются, что пшеница хороша, что через пару лун можно вострить серпы. Долька расчесывает мне волосы, старательно выбирает, как уложить косу. Когда волосы заплетены, уложены и заколоты, Вторуша, вырезающий рогатку, откладывает ее в сторону.

— На гать пойдем сегодня?

Обычно, пробежав положенный отрезок, мы с Вторушей усаживаемся на дальней оконечности гати, болтая ногами над мочажиной. Когда солнце сползает ниже, я впервые со времени изгнания матери заглядываю в черную глубину. Сначала я мысленно составляю лоскутное одеяло нашей истории, затем, когда оно почти закончено, начинаю внушать свою волю матушке, воде, которую она пьет. Вторуша выстругивает или шлифует таблички, заказанные моим отцом, либо лежит на спине, сцепив руки на затылке. Всегда терпеливый, он наблюдает, как пикируют и прядают в сторону стрекозы, или размышляет над тем, как усовершенствовать ярмо, улучшить плуг.

Кивнув на греющихся на солнышке деревенских, я говорю ожидающему ответа Вторуше:

— Мне сейчас очень хорошо.

Брови у него ползут вверх.

— Неужели правда?

Я киваю. Сегодня черное облако, загораживающее свет с тех пор, как ушла матушка, исчезло.

— Славно, — говорит Вторуша, и его губы — я знаю, что они мягкие, потому что он уже два раза целовал меня, — растягиваются в улыбку.

В какой-то момент отец встает, допивает из кружки мед и направляется ко входу в кузню. Тянется к бронзовому блюду, снимает со скоб, крепящих его к бревну, и несет назад, в собрание, со словами:

— Я думаю, это мы можем обменять на пару молодых быков. Расчистим подлесок к востоку от полей, там вода лучше отходит. И урожай увеличим, и поле у нас будет, которое не побоится обильных дождей.

Охотник кивает, встает с самодельной скамьи из досок, пересекает прогалину и возвращается с черепом, издавна висевшим у него над дверью.

— Не дам тебе менять блюдо, пока не возьмешь этот старый череп.

Отец трогает череп, дыру, оставленную копьем Старого Охотника. Если подарок будет принят, его значение переменится: при виде его всякий будет думать о союзе и даже дружбе. Я оглядываю лица собравшихся на прогалине, замечаю тепло в их глазах, которые они не сводят с отца в ожидании ответа.

— Ладно уж, — говорит отец, — возьму я твой череп.

Я думаю о том, как видел мир Лис: словно через полую тростинку. У него была лишь одна цель, и он шел к ней напролом. Не имело значения, что я предсказала обратное. Не имело значения, что у разношерстной толпы соплеменников не было ни малейшей надежды выстоять против римлян, что каждый из нас даже без предсказания знал правду. Друида не поколебала история, не убедило ни наше поражение семнадцатилетней давности, ни разгром последнего оплота сопротивления римскому правлению на северном плоскогорье. Он отвернулся от закаленных клинков и пластинчатых доспехов и упражнялся в метании копий, вращении пращи. Мы были свидетелями того, как ослепляет человека одержимость. Видели, как друид склонился перед завершающим ударом, который, как ему верилось, обеспечит единственно возможный исход. Я слышала, как Охотник сказал моему отцу, что причина гибели друидов заключалась в их приверженности старинным обычаям. Помню, отец тогда кивнул, и, полагаю, римляне знали, что друиды замышляют вернуть себе былое превосходство, вернуть Британию в старые времена. «Мы не должны этого забывать», — сказал Охотник.

Как же я хочу, чтобы матушка узнала: из-за такого, как Лис, в сородичах пробудилась мысль. Как же я хочу, чтобы она увидела мягкость, вернувшуюся к отцу, зарождающуюся в Охотнике. Как же я хочу, чтобы она ощутила единение и добрую волю, растущую в жителях деревни у Черного озера.

К ночи мы собираемся в Священной роще, в том самом месте, где с уст отца слетели слова: «Изгоняю тебя» — и скользнули в наши уши, на ковер из черного мха, в морщины коры древнего дуба, в ямки между камнями и землей. Отец проводит рукой по мху, по стволу, по камню, земле. Облизывает ладонь, собирая слова языком. Проглатывает тяжелый комок в горле и поднимает руку, чтобы сородичи видели его пустую ладонь. За рощей носится дубонос, уже не в первый раз возвращаясь к своим чирикающим вылеткам, а отец переходит от мужа к жене, от жены к ребенку и прикладывает губы к каждому уху. Он набирает полный рот воздуха, выдыхает, и каждый житель болота произносит: «Прочь. Прочь. Прочь слова».

Наконец отец подходит ко мне, кладет руку мне на затылок, другой рукой берет за подбородок. Его нижняя губа касается мочки моего уха, верхняя — козелка. Он делает глубокий вдох, проглатывает горечь слов, некогда вырвавшихся у него, и теперь они уносятся с его выдохом.

Он трогает губы, затем черный мох, опускается на одно колено и долго стоит, склонив голову.

Я думаю о том давнем празднике Очищения, когда амулет недолго висел на шее матери. Представляю холодные пустые поля Зяби в тот день, медленную оттепель Просвета, который еще не наступил. Затем вспоминаю видение, посетившее меня, когда я терпела последнее объятие матушки здесь, в Священной роще: мать прикасается к амулету, висящему на ее шее, и поле у нее за спиной не умерщвлено Зябью, но омыто сверкающей зеленью — такой же, какая покрывает поля сейчас.

Я оборачиваюсь к коленопреклоненному отцу, сгорая от желания описать ему свое видение, которое вот-вот обернется явью посреди наливающейся пшеницы: мама выйдет к нам, такая же, как в тот последний день в Священной роще, — вот только ее синее платье истрепалось, подол облеплен грязью, на шее висит амулет, а лицо лучится надеждой.