Дети черного озера

ГЛАВА 32 НАБОЖА

Набожа взяла Молодого Кузнеца в супруги после того, как Правда напророчил, что она родит во время Роста. Она заметила, что с той поры Кузнец не просто ходит — он летает от счастья. И еще заметила, что он куда реже откладывает молот, чтобы размять плечо, — похоже, оно теперь меньше беспокоит его. Когда они шли куда-нибудь вместе, Кузнец окликал Охотника или Песельника и у них на глазах обнимал Набожу, словно напоминая им — а может, и самому себе, — что сподобился заполучить ее в супруги. Теперь он смеялся часто и от души, и возле уголков глаз у него разбегались белые лучики — крохотные незагорелые бороздки в коже, и однажды Набожа притронулась к этим лучикам. Обычное дело для супруги, и он, как тоже нередко бывало, потянулся к ней и прижал к себе. На мгновение она пожалела, что дотронулась до него, но отмахнулась от этой мысли — как и в тот раз, когда у нее чуть не слетело с губ другое имя, или когда она лежала в объятиях Молодого Кузнеца, еще разгоряченная любовным пылом, и поняла, что представляла себя не с ним, а с Арком.

За столом Стряпуха подносила сперва Молодому Кузнецу, затем его матери, потом двум оставшимся супругам его братьев и их детям. Набоже подавали последней, ибо она была крестьянкой от рождения и крестьянкой оставалась. Это означало, что ей надлежало жевать хрящи, высасывать мозг и обгрызать с костей скудные остатки мяса, а в те разы, когда Стряпуха раздавала порции невнимательно, Набоже могло не достаться ни ложки мокричника. Но Молодой Кузнец перекладывал ей со своей тарелки стегнышки и бедрышки, нежные кусочки оковалка, самые толстые ломти вырезки. Она отнекивалась, говорила, что обойдется, что ей даже костный мозг — лакомство. «Ты моя супруга, — отвечал он. — Ты из Кузнецов».

Однажды Набожа сказала:

— Твоя матушка больше не сердится, когда ты отдаешь мне лакомые куски. Она подарила мне отрез крашеной шерсти. И еще ходила к Старому Охотнику и просила за меня.

Его матушка и впрямь ходатайствовала перед старым Охотником: мол, Набожа — знахарка Черного озера, ее надо беречь, деревня без нее не обойдется. Нехорошо, что целительница без продыху трудится в полях от рассвета до заката, не имея возможности готовить лекарства. Разве сможет Старый Охотник обходиться без отвара из одуванчиков, благодаря которому его лицо не наливается краснотой, как вымя недоенной овцы? В конце концов тот дрогнул, и Набоже было даровано разрешение покидать поля после полудня.

— Она переменилась ко мне? — спросила Набожа.

Молодой Кузнец взял ее руку, накрыл ладонями:

— Над нами только Охотники, да и то потому, что мои родичи обладали храбростью, которой нет у их клана. Я в долгу перед отцом и братьями и обязан вернуть звание первого человека. Ты можешь помочь мне, зачав нового Кузнеца.

— Я крестьянка.

— И поэтому должна держать спину еще прямее.

Впрочем, Набожа считала, что деревенских не обманут ее расправленные плечи, гордо поднятая голова. Ей придется работать в полях, ибо такова ее доля, покуда она не ослабеет и Старый Охотник не решит, что подошло ее время уйти на покой. Теперь ей позволили бы отдохнуть в старости, ведь у Набожи появилась родня, которая кормила ее. В отличие от Старца, она не испустит свой последний вздох в поле.

— Кузнецы опять возвысятся, — заявил Молодой Кузнец. Он смотрел решительно и прямо, куда-то мимо нее.

Набожа осторожно высвободила руку из его ладоней. Она не сумела бы объяснить причину, но отчего-то ей стало не по себе оттого, что он мечтает о большем, лелет свои планы.

— Мы не бедствуем.

Он упорно смотрел вперед, в какие-то иные времена.

— Наш лежак полон мехов. Мы едим мясо. У меня есть отрез богатой ткани.

— У тебя будет еще больше. — И он вновь взял ее руку и накрыл своими ладонями.

Набожа часто бывала на болоте — чаще, чем приличествовало, и всегда по темноте, когда сородичи жались ближе к очагу. Она ходила без факела, нащупывая корни и камни носком башмака, и, скорчившись на дальнем конце гати, выла и причитала, как в тот день, когда пропал Арк, словно это было вчера. Наплакавшись, ложилась на бок и смотрела в густой болотный мрак. После рыданий приходило изнеможение, предвестье блаженного состояния между явью и сном. Она блуждала по этой узкой полоске, по грани, где Арк полностью занимал ее мысли: его удлиненное лицо и внимательные глаза, светлые ресницы и брови, мягкий изгиб пятна в форме полумесяца на щеке, слипшиеся от влаги тонкие волоски на шее. Она вызывала его в воображении и усталым рассудком узнавала на щеке его горячее дыхание, его легкую ладонь на спине.

Дни становились все короче, и сумерки наступали раньше. Так продолжалось долгое время, но Набожа, казалось, ничего не замечала, пока однажды внезапно не осознала сдвиг времени, который поразил ее не меньше, чем поражает при пробуждении вид укрытой первым снегом земли. И на гати было то же самое. Набожа взглядывалась в туман, в мельчайших деталях вспоминая лицо Арка таким, каким видела его в один из вечеров. Затем его руки, тяжесть его тела, отчетливый бугорок у основания его большого пальца.

Днем она понимала, что тяжесть тела и бугорок были воспоминаниями из прежней жизни, которую уже не вернуть, но ночью на гати кожа у нее покрывалась мурашками под ладонями Арка. Так живо. Так по-настоящему. И ей хотелось еще.

Набожа стала строить весь день вокруг этих ночных бдений. Поднималась до петухов, разводила огонь, молола пшеницу и готовила творог, если Стряпуха оставляла на ночь молоко, смешанное с крапивным соком. Потом в обе горсти рвала мокричник и щавель — глаза всегда чуть опережали руки, высматривая следующий пучок. Травы она всегда собирала в одиночестве, не тревожимая детской беготней или словоохотливой невесткой. Ее уединение было полным, когда она потворствовала своей ежедневной привычке — жевала листик крапивы и говорила: «Сегодня я беру Арка». За ужином она ела без удовольствия: торопливо проглатывала мясо, чтобы поскорее пойти оттирать песком котел, с чистой совестью оставив на других грязные тарелки и миски. Ввечеру Набожа собирала дикий хмель, развешивала на просушку чистяк, толкла коренья. Она стала вести тщательный учет снадобий. Сумерки же она оставляла для гати и распределяла дела так, чтобы в это время не задерживаться у очага. С наступлением темноты, несмотря на оставшиеся дела в хижине, ею овладевала настоятельная необходимость пополнить запас сального корня.

Уходя со двора Кузнецов, она не искала предлогов: сушеный малиновый лист подошел к концу; младенцу Хмары нужен медвяный корень, чтобы натирать десны. Если Молодой Кузнец решит искать ее, он не будет знать, куда пойти. В лачугу Карги? Или в хижину матери, где Набожа частенько готовила свои отвары и мази? Теперь она считала подарком судьбы запрет матери Молодого Кузнеца держать у них в дому все эти «вонючие склянки» и «тухлое сено». Если супруг твердо решит отыскать ее, но не застанет в материнской хижине, есть еще семь домов, и Набожа может оказаться в любом из них, смазывая сыпь бальзамом из мокричника или накладывая на рану примочку из плакун-травы. Но он не станет унижаться и ходить по домам, ища супругу.

Что-то сдвинулась с мертвой точки: теперь матери Молодого Кузнеца по вечерам все чаще хотелось общества Набожи. Возможно, в душе она и впрямь переменилась по отношению к девушке: подарила отрез, а недавно сказала, что ее творог лучше Стряпухиного. Однажды вечером в проливной дождь Набожа, не имея возможности выйти из дома, сидела в свете мерцающего огня вместе с остальными; теперь это случалось почти каждый вечер. Подняв голову, она заметила, что мать Молодого Кузнеца, обшивавшая мехом плащ, наблюдает за ней, отложив работу.

— Тебе к лицу жизнь с Кузнецами, — сказала мать Молодого Кузнеца. — Твоя бледность стала привлекательной.

Скорее всего, причина была проста: матери Молодого Кузнеца не нравилось, что сын нередко остается у очага в одиночестве. Он точил нож на обломке песчаника или правил его на полоске кожи, и ласковая ладонь супруги не ложилась ему на плечо, и никто не подносил ему чашу с водой. Как бы там ни было, но стоило Набоже встать из-за низкого столика, как мать Молодого Кузнеца начинала всячески препятствовать ей выйти из дома. То жаловалась, что большой палец на ноге болит, будто его протыкают гвоздем, и спрашивала, не может ли Набожа приложить мазь, чтобы облегчить страдания старой женщины. То ей требовалась помощь при ополаскивании волос ромашкой или распутывании мотка шерсти. Однажды вечером, когда она объявила, что Набожа неважно шьет, и вызвалась обучить девушку этому искусству, та пришла в ужас. Сколько вечеров на гати у нее отнимут? Она обернулась к Молодому Кузнецу в надежде, что тот прочтет на ее лице недовольство и напомнит матери, что его супруга — крестьянка, которая работает в полях в платье, не украшенном вышивкой, или что ее день доверху заполнен всеми этими отварами и мазями. Но вместо этого она увидела глаза супруга, исполненные гордости: ее выучат благородному искусству вышивания!

Набожа пропустила три вечера подряд, затем четвертый. Она держала костяную иглу, слюнявила нитку, продевала ее в ушко. Она спешила, и оттого стежки получались неравной длины или далеко отступали от линии, процарапанной на куске кожи. Она заставила себя шить медленнее, показала свою работу матери Старого Кузнеца, но, хотя каждый стежок был теперь одинаковый, Набожа пропустила еще один вечер на гати. «Бегущий стежок» — это только один из швов, сказала мать Молодого Кузнеца. Нужно еще освоить шов «за иголку».

Набожа изучила и его, но прошел еще вечер, прежде чем мать Молодого Кузнеца удовлетворенно кивнула. Дальше последовало шитье «в раскол», за ним стебельчатый шов, а потом петельчатый.

— Сколько еще? — спросила Набожа, втыкая иглу в шкуру.

Молодой Кузнец положил ей руку на плечо, словно говоря: я понимаю, как ты устала, — и ушел за шерстяную занавеску. Набожа услышала, как открывается сундук, и вскоре Молодой Кузнец вернулся с крошечной кожаной шапочкой в руках.

— Для нашего малыша, — сказал он. — Попробуй расшить ее, глядишь, и умение твое пригодится.

На глазах у Набожи выступили слезы, покатились по щекам. Это были и слезы радости оттого, что их обетованное дитя будет носить украшенную вышивкой шапочку, и слезы печали от понимания, что она недостаточно хорошая супруга, и слезы скорби о потерянных одиннадцати вечерах. Теперь ей придется сидеть у огня и торопливо шить, мечтая скорее завершить работу и отправиться на гать, отделавшись от урока, связавшего ее по рукам.

Набожа взяла шапочку из рук Молодого Кузнеца и, поддавшись внезапному порыву, коснулась его щеки.

Она выбрала шерсть: глубокую желтизну золотарника, красную ржавчину кровяного корня, синеву вайды. «Бегущий стежок» был самым быстрым швом, стебельчатый — сподручнее для плавных линий, а петельчатый — самый отрадный глазу. Она обшивала край шапочки, намечая место, где ляжет первый круг стежков. При неверном свете очага завязала узелок, протянула иглу сквозь кожу, чуть помедлила и принялась накладывать «бегущий стежок», который займет меньше времени.

Однажды она осознала, что забыла сжевать крапивный лист и сказать «сегодня я беру Арка». Потом не могла с точностью вспомнить, один раз пропустила или два. Порой, сощурившись, она глядела через прогалину на Молодого Кузнеца в кузне и внезапно ощущала глубокое чувство, бездонную нежность. Она знала любовь, подобную лихорадке, возникающую независимо от воли, и вооружалась против этой неукротимой силы. Она сорвала горсть листьев крапивы — горячий трепет растекся по языку, по внутренней стороне щек, по деснам — и не стала охлаждать жжение прибрежным щавелем. Как вышло, что ее чувство к Арку начало ускользать? Как она могла допустить это? Любовь не бабочка: сегодня есть, завтра нет. Набожа не отступится, не подведет его.

Арк не исчезнет.

Теперь она начала лгать. В преддверии новой луны сказала, что ей нужно приготовить корень кошачьей травы для селянок, страдающих с приходом кровей, хотя на самом деле запас у нее был изрядный. Мать Молодого Кузнеца склонила набок голову, сжала губы в куриную гузку. Ночь светлая, сказала Набожа, и она знает местечко недалеко от прогалины. В другой раз она заявила, что Старцу требуется примочка для колена, но едва не проговорилась, что примочка уже готова и Старец сам умеет накладывать снадобье, так что ей нет нужды убегать из дому.

Вечера, когда Набожа не лгала, она проводила у огня с иглой в руке, испытывающе поглядывая на Молодого Кузнеца, открывая для себя, что его густо опушенные ресницами глаза не цвета ореха, а скорее серые с золотистыми искрами; восхищаясь тем, как он придирчиво изучает клинок и нередко возвращается к нему, оттачивая на ремне; чувствуя, как ее охватывает тепло, когда он закидывает вопящего, хохочущего племянника себе на плечо и кружит по хижине.

Она не ходила на гать тринадцать вечеров кряду, прежде чем солгала впервые. Затем восемь, до того как солгала во второй раз. Затем шесть. И даже тогда, на гати, вспоминая в мельчайших подробностях лицо и руки Арка, удерживая их в памяти, она скрипела зубами от усилий. Она плакала — слезы служили обычной подготовкой к призыванию духа Арка, — но скорбь превращалась в оплакивание еще одной бесплодной ночи. Ей хотелось колотить кулаком по бревнам гати — но нет, кулак не был звеном той цепи, что прежде обычно притягивала Арка к ней. Набожа возвращалась на прогалину подавленная, перебирая в памяти точную последовательность предыдущих вечеров, продолжительность своих слез, положение коленей, когда она переворачивалась на бок. Она все исправит, сократит разрыв до следующей лжи. Она не станет торопиться на гати, не станет цепляться за воспоминания. Она дождется, когда ощущение Арка само снизойдет на нее. Но ни в следующий раз, ни потом кожа не покрывалась мурашками. Арк ускользал от нее, постепенно отходил тем дальше, чем ближе делался Молодой Кузнец, занимая место в ее сердце. Набожа закрыла лицо ладонями.

Приближалась ночь Усопших — порог, за которым начиналась холодная, бесплодная Зябь. В эту ночь ворота между тем и этим миром оставались приоткрытыми, и духи праотцев, потерянных детей и возлюбленных подступали ближе. Болотники собирались на берегу Черного озера, вспоминали ушедших любимых, притягивали их к себе. Эта ночь была лучшей возможностью для Набожи удержать тающую тень Арка. Она задохнулась, осознав, что его появление в ночь Усопших будет означать, что он скорее обретается в Другом мире, нежели в каком-то отдаленном уголке Римской империи.

Она тронула губы, землю. По крайней мере, она узнает наверняка.