Дети черного озера

ГЛАВА 3 ХРОМУША

Облако пыли появляется за полями, сперва такое маленькое, что мне приходится щуриться, вглядываясь поверх свежевспаханной земли. Я поднимаюсь с колен. Мы с матушкой и остальными работницами провели утро в поле близ деревни, засевая черную почву пшеницей. Облако вздувается, в центре появляется черная крапинка — конь, летящий бешеным галопом. У меня слабеют колени: вот-вот появятся остальные семь лошадей, сверкающие доспехи и мечи! Вскоре конь и всадник становятся различимы: это не римлянин, а друид в белоснежном одеянии, бьющемся у него за спиной, словно раскинутые крылья. Что-то тут не так.

Друиды, наши верховные жрецы, приходят на Черное озеро благословлять праздничные пиры и совершать наисвященнейшие обряды — жертвоприношения, которыми мы надеемся задобрить богов. Друиды служат для нас законодателями и судьями, посланниками, несущими людям повеления богов. Именно друиды в давние времена взбаламутили народ на сопротивление римским вторженцам. И отец уверяет, что римляне не забыли, какой властью обладают жрецы, как хорошо умеют подстрекать, а то и напрямую принуждать к восстанию против захватчиков. Поэтому друиды всегда появляются только под покровом ночи. А этот несется среди бела дня — в жизни не видывала такой беспечности!

Когда я была маленькой, воздетые руки друида внушали мне успокоение и надежду. Но постепенно я стала замечать, что взрослые говорят о жрецах приглушенным шепотом и поскорее прикладывают пальцы к губам, а потом к земле. «Ты боишься друидов?» — спросила я однажды у матери. И сейчас помню ее ответ. Даже помню, как она сплела пальцы лежавших на коленях рук, — она до сих пор так делает, обдумывая свои слова. Матушка рассказала, как во времена ее юности случился неурожайный год, когда пшеница сопрела в полях. Я кивнула, поскольку уже знала про дождь, гнилую пшеницу и голодавших соплеменников. Старая история, которую в деревне рассказывают с торжественным выражением лица, а затем прикасаются к губам и к земле.

Помню, матушка тогда взяла меня за руку и сказала: «И тогда, Хромуша, друид потребовал принести жертву». Жертвоприношениями мы возвращали себе милость Матери-Земли. Во время нашествия моли отдали на заклание дюжину несушек. В другой раз, в засуху, — пару куропаток. Такие подношения — домашняя птица, а иногда даже овцематки — были для нас обычным делом для обеспечения доброго урожая.

Но дальше мои воспоминания начинают расплываться. Порой мне кажется, что голос у матушки сделался хриплым, будто слова царапали ей горло, и она сказала: «Он велел зарезать слепого мальчика».

Порой я вспоминаю, как спросила: «Порченого?», и матушка, сжав мне ладонь обеими руками, беззвучно прошептала: «Да».

Но иногда мне не верится, что такой разговор вообще был.

Я представляла, как слепого мальчика затаскивают на каменный алтарь; представляла руки, державшие его, когда ему перерезали горло, когда кровь покидала его тело. Столько раз воображаемая картина в конце концов превратилась в незыблемое воспоминание. Совпадало ли оно с рассказом матери об умерщвлении порченого? Обычно я склонна думать, что тут память меня подводит. Мать больше не заговаривала о том случае, и ни один житель деревни, вспоминая мрачные последствия погибшего урожая, даже не заикался, что тогда, помимо обычных несушек или овцы, боги получили кое-что еще. И если во времена матушкиной юности на Черном озере действительно жил слепой мальчик, странно, что болотники о нем никогда не упоминали. Уму непостижимо.

Друид мчится к нам средь бела дня, не пряча своего развевающегося одеяния. Я высматриваю отца и вижу, что он уже вышел из кузни. Его окружают притихшие соплеменники. Кроены[5] перестают ткать холсты, жернова — перемалывать зерно. Пальцы замирают над штопкой, на тетиве лука. Рассматривая издалека деревенских, теперь стекающихся к середине прогалины, я замечаю Щуплика: он висит в перевязи на спине своего отца.

Щуплик родился четырьмя годами позже меня, он пятый сын Дубильщика, главы клана дубильщиков, выделывающих кожи на Черном озере. Лоб новорожденного был вдвое больше обычного, а из поясницы выпирала мягкая, будто сало, шишка. Такой лоб означал давление изнутри черепа, головную боль. Из дома Дубильщика посылали за моей матерью, и она оставила для новорожденного ивовый чай — сосать с тряпицы.

Я вспоминаю, как матушка потом вернулась с опущенной головой, как объясняла отцу, что с искривленным хребтом ничего поделать нельзя. Встрепенулось ли отцовское сердце, когда до него дошел смысл слов, почувствовал ли он проблеск облегчения? Счел ли везением, что теперь я не хуже всех на Черном озере?

Щуплик пошел только в четыре года, но и тогда отличался от обычных малышей, у которых два нетвердых шажка сегодня, шесть — завтра. Он мог сделать от силы дюжину шагов, после чего валился на землю. Теперь большую часть времени он проводит на спине отца или сидит, привалившись к стене, охая и держась за больную голову, которой ивовый чай, сколько его ни пей, не в силах помочь.

Зачем же явился друид? Недавно скончался старейшина Плотников (этот клан на Черном озере почитают за добротные колеса): рухнул, даже не успев выпустить из рук ремень, с помощью которого таскал бревна. Но мы и без друида знали, как действовать, и уже несколько дней назад отнесли тело на Поляну Костей — туда, где гниет плоть, а черви и стервятники дочиста обгладывают скелет. Может быть, друид всего лишь хочет положить жертвенные хлебы в поля, когда те будут полностью засеяны? Но тогда к чему такая спешка, если мы управились пока только с половиной работы? И с чего бы ему скакать днем?

Матушка заслоняет меня от друида, который уже совсем близко, но я выглядываю из-за ее худощавого тела, напряженно высматривая, не мчатся ли за жрецом по пятам восемь вооруженных римских всадников.

На полном галопе друид огибает поле. Когда он минует меня, я замечаю изборожденный морщинами лоб и глубоко ввалившиеся щеки: лицо, исхудавшее, надо полагать, от неустанных трудов и бдений.

Он не старый, — замечает Долька, моя неразлучная подружка; она родилась, когда луна на небе была тонким ломтиком. — Друиды должны быть старыми.

— Обычно они такими и бывают, милая. Тихо. — Мать Дольки Хмара трогает губы, землю.

— У него короткая борода, — вторит Дольке младшая сестра Оспинка: кожа вокруг рта у нее изрыта отметинками.

— И она не белая, — добавляет Крот; глаза у него, когда он щурится, что-нибудь разглядывая, становятся узенькими щелочками.

Ни волосы, ни борода друида, аккуратно подстриженные, еще не потеряли рыжевато-каштанового цвета. Он сидит на коне прямо, не горбясь. Работницы, пошептавшись, приходят к согласию, что этот друид еще не появлялся на Черном озере и, судя по лицу, поблажки от него не жди, и что молодость его предполагает безрассудство и нетерпение.

— Не нравится он мне, — говорит Старец.

Долька дергает мать за рукав и тянет в сторону прогалины:

— Пойдем узнаем, чего ему надо.

Дети работниц начинают канючить:

— Лошадка! Хочу лошадку посмотреть.

— А вдруг он нас благословит?

— А вдруг уедет!

— Так нечестно — не пускать нас!

Работницы пытаются утихомирить малышей, прижимают к себе, разделяя мой страх, и несколько мгновений я упиваюсь этим утешением.

Зачем он приехал? — спрашивает Долька.

— Чтобы положить хлебы, — отвечает Хмара; ее слабая улыбка убедительна не больше ранней оттепели. — Вот зачем.

— Эти ваши римляне… — бормочет матушка так, чтобы я услышала, и подносит пальцы к губам.

Лошадь друида останавливается в шаге от моего отца и тех, кто собрался в центре прогалины. Когда друид спешивается, все мы — в полях и на прогалине — прикладываем пальцы к губам, к земле. Преклоняем одно колено. Наконец Охотник, первый человек на Черном озере, встает, чтобы обратиться к друиду. Он глава деревни, у него нет выбора. Некоторое время эту обязанность выполнял мой отец, пока клан Охотников не возвысился над Кузнецами. Хотя утрата положения все еще саднит, как открытая рана, сегодня я не ощущаю ни намека на сожаление. Охотник и друид переговариваются; первый склоняет голову. Как я ни стараюсь, не слышу ничего, кроме резких вскриков куропатки, мечущейся в клетке перед дверью круглой хижины Охотника.

Друид жестом подзывает нас, коленопреклоненных в поле, рубит рукой воздух раз, другой: мы не сразу решаемся подняться со вспаханной земли.

Старец первым делает шаг в направлении прогалины, за ним следуют Долька и Оспинка. Долька еле удерживается, чтобы не кинуться вперед, затем оглядывается в ожидании разрешения, но мать хватает ее за плечо, возвращая в толпу работниц. Мы с матушкой медлим, откладывая момент, когда хромота выдаст во мне порченую. Я ищу храбрости в соображении, что друид уже видел уродца, привязанного к спине Дубильщика, но обретаю ее в более благородной мысли: скоро я покажу жрецу, как умею бегать.

Подойдя к отцу, мы с матушкой опускаемся на колени по обеим сторонам от него. Он кладет руку мне на плечо, другой рукой обнимает мать, и она не отшатывается, а, напротив, приникает к нему.

— Мое имя Лис, — говорит друид.

Я пытаюсь не думать о лисьей смекалке, о пресловутой лисьей хитрости. Поднимаю глаза к рыжевато-каштановой бороде жреца: кустистая, и впрямь лисий хвост.

Лис прохаживается меж селян, кончики пальцев прикасаются к плечам, затылкам. Приближается к нашей семье. Я перестаю дышать, когда он садится на корточки и двумя пальцами приподнимает мне подбородок, так что мы смотрим глаза в глаза.

— Порченая, — говорит он.

Я невольно кошусь на Щуплика в ничтожной попытке перенести внимание друида на истинного калеку Черного озера. Но пальцы Лиса сжимают мне подбородок, и я даже не могу отвернуться. Затем матушка трогает друида за рукав, поднимает голову. Грациозная, белокожая, с правильными чертами лица, она прекрасна какой-то неземной красотой — но сейчас кажется хрупкой, как вздох, робкой, как росинка.

— Провидица, — говорит матушка и вновь опускает голову. На шее у нее медленно взбухают и опадают, тяжко бьются жилки.

Лис раздраженно фыркает:

— И что же видит порченая?

— Римлян, — отвечает отец. Голос у него тихий, но в нем чувствуется сила.

Родители рискуют, переводя меня из порченых в провидицы, из бесполезных в ценные — в понимании друида.

В глазах Лиса пробуждается интерес. Он наклоняется так близко, что я чувствую его влажное дыхание:

— Римлян?

Я моргаю и медленно, едва заметно киваю.

Лошадь роет землю, и пальцы Лиса отпускают мой подбородок. Он похлопывает скакуна по крупу, гладит ложбинку на шее. Оборачивается к собравшейся толпе.

— Встаньте, — повелевает он.

Люди выпрямляются, отряхивают пыль с колен. Отец поднимает меня с земли и крепко прижимает к себе. Тут Охотник, выступив вперед, трогает Лиса за рукав.

— Пойдем, — говорит он. — Пойдем, ты поешь и отдохнешь у нас. — Будучи первым человеком, он обязан обеспечить друиду отдых после долгой дороги в седле.

— Ты, — говорит Лис Охотнику, — присмотришь, чтобы моего коня накормили и напоили. — Потом поворачивается ко мне: — Как мне называть тебя?

— Хромуша, — выдыхаю я с трепетом. Девушка, что хромает при ходьбе.

Друид кивает отцу:

Твоя юница?

— Да.

— Тогда я пока поживу у тебя и твоей прозорливицы.

Матушка останавливает руку, потянувшуюся к губам, возвращается на свою сторону. Отец медленно, сдержанно кивает. Охотник берет лошадь под узцы, и я замечаю, как вытянулось у него лицо: он недоволен, что Лис предпочел ему отца — ему, первому человеку Черного озера.

— Набожа, Хромуша, идемте, — зовет отец, и толпа расступается, пропуская нашу маленькую семью.