Георгий Караславов ДУРМАН

1

Лопаты вонзились в землю — комья земли забарабанили по крышке гроба. Мать раскинула руки и повалилась без чувств. Соседки подхватили ее под руки:

— Сватья!

— Марела!

— Воды! — крикнул мужчина, стоявший рядом, и засуетился, бестолково и ошалело глядя в лицо упавшей в обморок.

— Минчо! Родной! На кого же ты меня оставляешь! — взвыла молодая вдова и ринулась в открытую могилу. Ее удержали.

— Тошка! Ну что ты так! — сгрудились около нее женщины.

— Родимый, родной… — кидалась она к могиле с жалобным стоном и отчаянно рвала на себе волосы. — Ваня, милый! Ну сделай что-нибудь! Верни его мне! — бросилась она к младшему брату покойного.

Иван беспомощно переводил глаза с бледного, как смерть, лица матери, лежавшей без чувств, на совсем обезумевшую, с дико всклокоченными волосами сноху. Сердце его сжимала боль и жалость, воздуха не хватало, слезы подкатывали к горлу, но глаза были сухи и пусты, как стеклянное небо засушливым летом.

Панихида кончилась. Батюшка сказал несколько слов о бессмысленности и суете земной жизни и ушел.

— Был человек — и нет человека, — глубокомысленно заключил какой-то пожилой дядюшка, еще раз взглянул на свежий холмик и нахлобучил шапку.

— Позавчера еще только видел его: здоровила, улыбка так и светит… и подумать только…

— И я сначала не поверил, — пожал плечами другой. — Минчо Милев, говорят, помер. Да вы что, говорю, чего плетете… А оно вишь…

— Да как же это вышло, — тормошил Ивана дядя Продан. — Там бы причина какая, а то…

— Помер хороший человек! — вздохнул сухонький мужичонка. — Вот радости-то Ганчовским…

Друзья покойного Минчо отстали от расходившейся толпы и окружили Ивана. Один голубоглазый парень тронул его за рукав:

— Как же это его угораздило?

— Да что тут говорить! — растерянно пожал плечами Иван. — Я ему — мол, оставь, братушка, его на осень!

— Что оставь?

— Да вяз этот. А он, вы ведь его знаете, нет, говорит, давай перенесем, пока сухо, осенью, говорит, других дел хватит… — Иван вздохнул: — А оно — вон куда… Видно, так уж ему на роду было писано…

— Писано, писано! — отмахнулся голубоглазый. — Вот Георгию Ганчовскому не писано, он лопаты в руки не берет!

— Да как же вы его выкопать ухитрились за один день, — хмуро, чуть сердито спросил крепкий мужик с широким лицом. — Здоровенное было дерево-то.

— Да мы и до того дня откапывали, — начал объяснять Иван, словно оправдываясь. — А в тот день занялись с утра, думали к вечеру закончить…

— Закончили, нечего сказать, — бросил нервно кто-то сзади.

— Да, ведь, Димо, и я ему то же говорил, — обернулся к нему Иван. — Вяз что надо, говорю, а он, ведь вы же знаете, раз решил… Вяз-то, говорит, ничего, да пользы-то от него чуть. Грушу хотел на его месте посадить.

— Да как оно вышло-то? С дерева, что ли, упал или споткнулся? — все встревал какой-то любопытный старичонка, шустро забегая вперед.

— Да нет, какое там! Накинул он на него канат с петлей и слез. А подкопали-то мы вяз под самый корень, глубоко. Братушка дернул слегка, попробовать, а тот ка-а-к ахнет… туда-сюда… растерялся брат, что ли не могу понять… Один здоровенный сук трах его по голове — на месте.

— Ну-у-у!

— Ах, мать честная!

— Смотри-ка ты!

„И надо же — такая смерть! Хоть бы как-нибудь по-человечески!“ — приходило одно на ум.

Бабы расходились небольшими кучками, не торопясь.

— Жалко парня! — вздохнула одна старушка, до слез тронутая ракией, только что выпитой за упокой души.

— Парня-то жаль, а девку-то еще жальче! — злобно зыркнула на нее Гела Албанка, сводная сестра Тошкиного отчима.

— А мальчонку-то какого сиротой оставил, господи, загляденье парнишка! — поддержала первую жалобщицу вторая сердобольная старушка.

— Кому как на роду писано! Кому какое счастье! — вставила третья и сокрушенно покачала головой.

— Ох, не говори, сестрица, безотцовщина — какое уж тут счастье!

— Вот судьба человеческая, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — ударилась в философию коротенькая толстуха — соседка.

— А ведь какой красавец был! — попыталась придать разговору более элегический тон какая-то далекая родственница. — Только-только встали они с Ваней на ноги, начали уже в дом носить, ну, думаем, можно позавидовать матери с такими сыновьями… А оно вон как повернулось…, как ей теперь, бедной!

— Пока их вырастила, выходила, от нужды голову некогда было поднять, — всхлипнула старушка.

— Разве пенсию не получает?

— Какая тебе пенсия! — отмахнулась тетушка.

— Братушка Милю дома умер. А болезнь-то его с войны, оттуда ее принес, так кто ж признает?

— Да и пенсия-то — одно название, — покачала головой одна сухонькая бабенка. — Пятьсот — шестьсот левов в три месяца…

— А все — подмога, — обернулась к ней старушонка. — Имей их сватья Милювиха, и сыновья, да и сноха так бы и вились около нее…

— Они и без того ее уважают, — перебила далекая родственница.

— Уважают, уважают… — прошамкала старушонка, и ее беззубая челюсть вытянулась вперед, как у черепахи.

Вместе с Марелой шли родственницы и соседки. Сестра крепко поддерживала ее под руку, стараясь ступать твердо и спокойно, чтобы придать бодрости несчастной матери. Соседки попытались было заговорить о чем-то постороннем: о полевых работах, о безработице и о деньгах, которых всегда не хватает, но виновато умолкли, словно кто за горло схватил. Когда подошли ближе к деревне, старая легонько высвободила руку и пошла сама. Все слезы уже были выплаканы, и она только всхлипывала время от времени. Сестра ласково ей выговаривала:

— Ну что поделаешь, Марела, уж он к нам не вернется, теперь мы пойдем к нему…

— Ах, Кина, сестрица, мне бы надо, мне бы, не ему!

— Ну кто ж нас спрашивает… Кому какой черед…

Тошка шла поодаль, содрогаясь от сдавленных рыданий, только тупой стон вырывался глубоко из груди: „Что же мне делать? Как одной жить? Кому я теперь нужна? Кто пожалеет?“ — проносилось у нее в голове. Только слезы, сладкие, успокоительные слезы приносили облегчение. — „Кто теперь обнимет мою сиротиночку, кто его поцелует, кто сделает ему игрушку?.. Петюшка!“ — заревела она в голос и уткнулась в мокрый платок. Женщины смотрели на нее с состраданием и сочувствием. „Бедная, горемычная душа!“ — думала каждая, но ни у кого не нашлось утешительного словечка.

Когда бабы вошли в деревню, старая снова начала причитать: „За что же, господи?! Все только нам в черном ходить, все только нам на могилах плакать, слезами заливаться?! За что, господи?! Все по кладбищам, все поминки справляем…“

Она судорожно натягивала черный платок на глаза: не видеть бы ни этот двор, ни эту ограду, ворота — все напоминало о Минчо. „Вот дом Пеню. С Пеню они сидели на одной парте в школе… Вот в эту дверь он входил… Вот у этого дувала разговаривал…“

— Мать ведь, мать! — шепотом сокрушалась соседка. — Легко ли, такого сына в могилу проводить…

— Кому гром грянет, тот крестится, — покосилась на нее старушка.

— Для матери — это верно… А молодые-то еще свое счастье найдут, — поддакнула толстуха.

Бабы украдкой посмотрели на Тошку.

— Вишь какая красавица… для нее мужиков-то, мужиков еще — пруд пруди, — шепнула одна молодуха с полным лицом и черными озорными глазами.

— Какое там счастье! — сердито перебила их другая, с укором глядя на шушукающихся баб.

Загрузка...