Дурман

30

Прошло семь месяцев со дня смерти Минчо. Старая лежала в постели и подсчитывала на пальцах. Оставалось еще пять месяцев. Пройдут и они, растают незаметно. Отслужат ему годовщину, потом сноха найдет себе нового мужа и соберет свои манатки. А уйдет из дому, тогда ничего с ней не сделаешь. Вернуться-то она вернется, но только как? Не своим человеком войдет во двор, а чужак-чужаком, чтобы только наступить им на шею и приставить нож к горлу: делиться!

Старая металась в постели, стонала, не в силах справиться со своими мыслями, со своим горем. День сменялся за днем, время шло, а она все чего-то ждала, все собиралась что-то предпринять. Но ни за что не бралась, так и сидела, сложа руки.

„Что ж делать, господи мой боже, — заламывала она руки, — что же мне делать, когда все против меня! Ждешь одно, а выходит совсем другое. Ей бы заболеть, в постель слечь, а ей хоть бы хны. Не ее, а меня болезнь одолела, чуть совсем не кончила, бог спас… Теперь не знаю, что делать, с какого конца подойти, совсем ума лишилась…“

Старая не находила себе места, стала нервной. Ни с того ни с сего ее била дрожь, а то вдруг она начинала метаться из угла в угол, словно что-то потеряла и никак не могла найти. Столкнувшись с Тошкой, она не в силах уже была погасить жуткий огонь, вспыхивающий в глазах, с губ были готовы сорваться грубые, обидные слова. И тогда она не выдерживала, и отравленные стрелы летели в бедную Тошку. Или же вдруг начинала говорить о том, о чем ее не спрашивали, о чем-то совсем постороннем. И все сворачивала на землю, на имущество, с таким трудом нажитое, в таких муках приобретенное. То и дело набрасывалась с бранью на Тошку за то, что она не прибрала на место какую-нибудь лопату или оставила корзину не там, где ей полагалось быть. Два-три раза Иван был свидетелем таких придирок, и сердце его беспокойно сжималось.

„Неужели опять взялась за старое, — встревожился он, — или, может, она давно уже так с ней разговаривает, только мне невдомек…“

Что делать? Пойти и устроить скандал? Не поможет, он знал ее упрямый характер, строптивый нрав, она и слушать его не станет, не только что изменит свое поведение. Разве только припугнуть ее, что по деревне, мол, снова поползли слухи о неладах в доме… Только этого одного она боялась. А то, что Тошка может уйти из дому, как побитая собачонка, ее вовсе не волновало…

И чем больше ярилась старая, тем добрее и внимательнее становился Иван. И не потому, что ему хотелось позлить старуху-мать или перед людьми добряком выставиться, просто он смирился с неизбежностью дележа имущества, все равно, что Минчо вовсе и не умирал. Иногда ему было жаль себя: ведь у него оставался клочок земли, но он только пожимал плечами: что поделаешь, такова жизнь — дальше носа не прыгнешь. Живы будем — не помрем. Да и не вечны законы такой жизни, настанут новые времена, возьмутся люди за ум, и бедняки вздохнут свободно. Не век Ганчовским чужими руками жар загребать!

Понимая все это и сознавая неизбежность сложившегося положения вещей, Иван уже без опаски думал о возможном замужестве Тошки и предстоящем разделе имущества. Домашние заботы и хлопоты, дела общественные отвлекали его от мысли о будущем, о том, как дальше жить. „Мать припишет мне свою долю, — успокаивал он сам себя, когда вспоминал о разделе, — как-нибудь проживем, мне много и не надо…“

Иван решил этой весной раздобыть где-нибудь немного денег, под проценты или ссуду в банке, но покончить с этой болячкой. Дальше откладывать уже было опасно, мать уже в летах, все может случиться. Она и так уже слабела с каждым днем, таяла, как свечка, неровен час, и совсем угаснет. А так проведут раздел имущества, там будет видно, кому сколько отойдет.

И в самом деле, старая совсем стала сдавать. После перенесенной инфлюэнцы еле ноги таскала, все охала да постанывала. Видно, не жилец она больше на этом свете. Руки-ноги дрожат, ложку до рта донести не может.

Иван часто подумывал показать ее врачу. И все откладывал: надо было ехать в город, а стояли еще холода да и с деньгами было туго. Визит к врачу обойдется не меньше сотни, а то и во все полтораста левов. А где такие деньги возьмешь? А к врачу надо, так оставлять нельзя. Она, конечно, упрется, это уже как пить дать, но он и спрашивать не станет ее согласия. Посадит на телегу, хоть бы и силой, и в город. Но, главное, денег раздобыть…

Глядя на ее словно отсутствующее лицо или слыша, как она измывается над невесткой, Иван голову ломал, что с ней такое приключилось. Что за болезнь такая? Ну, если с животом что или там сердце, голова, не так уж страшно, будет лечить, сколько может, но а если с нервами что не так или, может, головой повредилась… Тогда что с ней делать? Эта мысль бросала его в дрожь, и он гнал ее прочь. Но что-то его подталкивало: „Да ты только посмотри на нее! Погляди внимательней!“ И он часами сидел около матери, наблюдая за каждым ее движением. Взгляд у нее был холоден и неподвижен, руки дрожали, движения неуверенные и неловкие. Губы ее беззвучно шевелились, словно она рассказывала что-то, спорила с кем-то, причем так увлекалась, что начинала говорить вслух. До Ивана доходили только обрывки слов, он не мог понять сути.

Однажды он не выдержал, сел к ней и стал просить.

— Мама, отдохни, хватить тебе работать, ты еще не оправилась после болезни… И без тебя все сделаем… Ну, а если что не так, не беда, все равно отдыхать нужно… А годы твои немалые, ты свое уже отработала, теперь отдыхай…

— Без меня, сынок, ничего не сделаешь, так все оставишь! — отвечала она ему, угрожающе покачивая головой. — Вижу, ни о чем-то ты не думаешь, ни о чем не печалуешься… А время идет, ждать некогда, когда ты за ум возьмешься… — Она на миг умолкла, как-то жалобно глянула на него и снова покачала головой. — Без меня, сынок, ничего не сделаешь!

Иван испуганно смотрел на нее. „Значит, и до этого дожили!“ — ломал он в отчаянии пальцы, не зная, что ей сказать в ответ, как успокоить, как отвлечь от странных мыслей.

— Без меня ничего не сделаешь, ничего не сделаешь! — шептала она, как в бреду, слабым голосом и качала головой.

— Невестка по дому управляется, я за скотиной хожу и в поле работаю, — начал спокойно Иван, — тебе-то о чем беспокоиться?.. Возьми внука, гуляй с ним, ходи в гости, — вот и вся твоя забота…

— Пойду, пойду в гости скоро… на погост…

— Ну что ты, мать, — в глазах Ивана стояли боль и мольба, — одно заладила… Ты только скажи, если что болит, если мочи нет, к доктору в город тебя свожу… Продам немного жита или взаймы возьму… Так не оставлю…

— Свозишь, как же, в чертово пекло.

— Сама подумай, что говоришь, — ласково укорял ее Иван. — Ну, хоть разок меня послушай, да и одна поездка не бог весть во сколько обойдется…

Старуха молчала. Но потому, как она на него глянула, как снова покачала головой, ему стало ясно, что говорит он впустую.

„Ах ты, мука смертная! — в отчаянии готов был вскричать он, — ну что же мне с ней делать, к кому везти, чем лечить?!.. Тьфу, ты пропасть! Правду люди говорят: пришла беда — отворяй ворота. Брат помер, а вот теперь мать… — он не докончил мысли, такой ужасной она ему показалась. — А, может, и не того… — пытался взять он себя в руки, хватаясь за соломинку надежды. — Она ведь сроду была такая, строптивая да поперечная“.

Иван пошел в кухню и остановился в дверях.

— Плохо дело! — вздохнул он. — Плохо!

Тошка стирала, стоя к нему спиной; ее стройное, красивое тело изгибалось в тонкой талии в такт движений, руки так и мелькали. Она увлеклась работой и не заметила, как он появился за ее спиной, только услышала его тяжелый вздох и последние слова.

— Что ты говоришь? Что случилось? — испуганно обернулась она к нему, не вынимая рук из корыта.

— Мама совсем плоха, — сказал тихо Иван.

— Опять слегла?

— Да нет, но… это самое…

Тошка оставила стирку, обернулась к нему с тревожным вопросом в глазах:

— Что с ней?

— Не пойму… — пожал плечами Иван.

— Ты говоришь, снова заболела?

— Да нет… не знаю… — замялся Иван. — Похудала очень… И все… это самое… нервы, может быть, или что другое… не пойму ничего…

Тошка помолчала, глубоко задумавшись. „Нервы, говорит… Вот оно что, — дошло до нее, — поэтому, значит, она такая, теперь понимаю…“

— К доктору бы надо, — предложила Тошка.

— Вот и я то же самое ей толкую, — оживился Иван. — И знать не хочет… я и так и этак… не желает, ты же знаешь, какая она…