Дурман

8

На другую ночь Иван снова вернулся поздно. Старая ждала его и опять уснула, не дождавшись. На следующий день она убрала одеяло из амбара и постелила ему под навесом, рядом со своей кроватью. Иван рассердился, не говоря ни слова, сдернул одеяло и понес его на старое место, но она была тут как тут: бросилась ему на грудь и повисла, крепко обняв его за плечи. Хитра была старая: покажи она, что хочет удержать его, он рассердился бы и назло ей все равно забрался бы куда-нибудь на сеновал. И потому она начала его упрашивать:

— Ложись здесь, сынок, дай матери на тебя посмотреть, дай сердцу нарадоваться, на тебя глядя… Даст бог, завтра женишься, тогда и самому захочется, да нельзя будет… сын ведь ты мне родной, мил ты мне… Да не силком тебя тяну, прошу только… Останься со мной, хочется по душам поговорить, а то я все одна да одна, сердце от тоски ноет…

Не выдержал Иван, вернулся.

Через два дня снова задержался допоздна. Старая караулила до первых петухов, но все же уснула, уверенная, что услышит, когда он вернется. Но Иван бесшумно, как кошка, пробрался под навес, шмыгнул под одеяло и притих. В воскресенье он вернулся очень поздно, после двенадцати. Он вошел в дом на цыпочках, но на этот раз старая не спала. Когда он накрылся одеялом, она сделала вид, что только что проснулась, и, приподнявшись на локте, сердито спросила:

— Где ты шлялся так поздно?

— На посиделках был.

— Знаю я твои посиделки! Такие посиделки ни к чему тебе, понял? С брата пример берешь? Я не позволю, так и знай… Дай мне хоть последние годы пожить спокойно, хватит мне прежних тревог… — сердитые, резкие нотки в ее голосе постепенно смягчились. — Занимайся своим делом, сынок, — продолжала она мягко. — Политика не для таких бедняков, как мы, ею сыт не будешь… А коли свяжешься — потом не развяжешься, даже если захочешь… И пользы от нее никакой… Ты меня слушай, я свой век прожила, старая уже — больше видела, больше знаю… Зацапают тебя завтра, как раньше брата, останусь я одна куковать в четырех стенах. И зачем все это? „Для людей“, — скажешь. А ты думаешь, тебя кто-нибудь пожалеет, поможет тебе в трудную минуту? Никто не пожалеет, никто не поможет. Крепко запомни. Наоборот, вместо того, чтобы где помочь, еще больше напакостят. Таковы люди. Если засядешь где-нибудь по колено, утопят по горло… Такой народ пошел, сынок. А ты решил за его добро бороться…

— Я за себя самого борюсь, — ответил он глухо. — Мне тоже ничего даром не достается и с неба не валится.

— За самого себя борешься? Нет, не за себя. Что это за борьба такая — с людьми браниться, с соседями в неладах жить… Ни к чему все это, сынок, не лай попусту на ветер, этим никого не испугаешь, только себе навредишь… И с богатыми не цапайся, они этого никому не прощают… А будешь с ними ладить, глядишь, на какое-нибудь место пристроят, службу дадут…

Иван виновато моргал, ворочался в постели и не знал, что ей ответить. Смутила она его душу, стало ему как-то не по себе, радостное чувство, которое еще недавно им владело, постепенно потускнело, смешалось с сомнениями, растерянностью, колебаниями и досадой. Мать не права, конечно. Но как ее разубедить, как ей объяснить его правду? Вот брат мог бы, он был другим человеком. Когда старая начинала ворчать, он брал ее за руку и, глядя ей прямо в глаза, говорил с шутливой улыбкой:

— Накрой меня стеклянным колпаком, мать.

Поддаваясь его шутке, начинала улыбаться и она.

— Ты, Минчо, о доме, о хозяйстве больше пекись, — переходила потом на серьезный тон, — не маленький поди.

Минчо умел и шутя говорить людям правду.

— Кто только о доме своем да о хозяйстве печется, дальше носа своего не видит. А я думаю, что ты сама скоро помогать мне станешь, а не держать у себя под юбкой.

И вот теперь, когда мать выговаривала Ивану, как несмышленышу, тому вдруг стало стыдно перед братом, он рассердился на самого себя и раздраженно оборвал мать:

— Ну, довольно! Мои дела тебя не касаются!

— Вот, вот! — рассердилась она. — Вырастишь сына, а потом тебя не касается, куда он ходит и с кем лоботрясничает.

— Это я-то лоботрясничаю? — вспылил Иван.

— Иисусе Христе! — перекрестилась старая, не вставая с постели, — возвращается домой к утру, да еще спрашивает! — Потом опустилась на постель, повернулась к нему и вздохнула. — Ходи, сынок, ходи! Как это в песне поется: „Был Ванюша молоденек — мать забот не знала…“ А мне уже теперь — один черт. Молода была, счастья не видела, так чего же на старости лет дожидаться?.. Ходи, ходи!.. Вот сдохну, тогда находишься вдоволь…

— Ну, хватит! Дай мне уснуть.

— Ладно, ладно. Мне уже в могилу пора… Выспись хорошенько, — а завтра снова пойдешь шляться по деревне с разными бездельниками…

— Болтаешь попусту. С какими это бездельниками я шляюсь?

— С какими? А Хычибырзов? Куда с добром: людей уму-разуму учит, а сам жену из дому выгнал.

— Это мать его ее выгнала, — ехидно поправил Иван.

— Все матери вам виноваты… Ну, ладно, пусть матери… А сыновья — святые угодники?.. Да разве мать о своем сыне не заботится, плохое ему думает? Не хочу я, чтобы ты с них пример брал, с этих негодников, слышишь? Не хочу, чтобы с ними дружбу водил!

— Вот и их матери обо мне то же говорят.

— И правильно, — подхватила она. — У вас ведь как? Соберетесь в одну кучу, один другого стоит, и давай друг перед дружкой выхваляться, кто поважней да побойчей выйдет… Когда человек подальше стоит от таких компаний, сам по себе он и за ум быстрее возьмется, и в толк добрый совет возьмет… А ты заради чего все дела забросил? Заради людей. Сам свои дела не устроил, а о людях печешься. Был тут у нас один учитель. Никифоровым звали. Ты еще тогда в школу не ходил, но, может, помнишь, он все брата твоего настрополить норовил с этой партией, будь она неладна… Кабы я знала!.. К нам ведь ходил. Думаю, вот ученый человек. Минчо добрым делам от него научится… А оно вон как вышло… Если бы брат твой за другое взялся, может, сейчас бы положение имел… не нужно было бы деревья выкорчевывать…

Иван только сопел, слушая слова матери. Странно, думал он, откуда это у ней? Как она поняла, что в людях, когда они вместе, кроется такая сила? Ни прочитать она не могла об этом, ни от людей услыхать. Без поддержки товарищей человек может не выдержать, согнуться, сойти с прямой дороги, впасть в отчаяние. Совсем другое, когда есть кому тебя поддержать.

Одно плохо: Иван не мог спокойно ее слушать. Осточертели ему эти вечные попреки, эта слежка, постоянный страх за его жизнь. В какой-то степени он ее понимал и оправдывал: ведь он один у нее остался. Но вместе с досадой на ее ветхозаветные истрепанные поучения и советы в голову тайком, как вор, прокрадывалась мысль: а, может, она и права?

Иван делал мучительные усилия, чтобы прогнать эту мысль, но она досадной осою вертелась в голове и время от времени выпускала свое жало.

— Я так тебя не оставлю, заруби себе на носу, — пригрозила старая, ободренная его молчанием. — Я твоя мать, добра тебе желаю, поэтому ты должен меня слушаться.

Он дал ей слово, вроде только чтобы отделаться, но где-то в глубине души чувствовал, что сбит с толку. Да и вообще…

После этого столкновения с матерью Иван старался допоздна не задерживаться, но невозможно решить все дела за час, два. Встречались вроде бы на минуточку, на пару слов, но потом слово за слово, то да се, вопросы, разные мнения — а время, будь оно неладно, летит незаметно…

Однажды ему удалось вернуться вовремя. В другой раз еще на крыльце снял обувь, чтобы не шуметь, и незаметно прокрался к постели. Или, может быть, она притворилась уснувшей? В третий раз она не спала, ждала его. Сердитая, с всклокоченными волосами, видно, только что проснулась, она не сказала ему ни слова, только упала на подушку и начала причитать тихим, печальным голосом, как по покойнику:

— Почему господь не прибрал меня вместе с отцом твоим, почему оставил здесь горе мыкать, зачем, для чего только живу в этом доме? Здесь меня ни во что не ставят, только измываются да насмешки строят… Боже всемилостивый, возьми меня к себе поскорее, пусть они, куда хотят, ходят, не стану им мешать, досаждать своими советами. Помоги им отделаться от меня, от постылой матери!

Иван усмехнулся: она говорила так, будто Минчо еще жив. Хотел было одернуть ее, но не посмел. Эти слезы и причитания оставили в душе его какой-то горький, противный осадок. Он не ожидал, что она так его встретит. Что он мог ей сказать? Как объяснить? Сам-то он понимал ее: один он у нее остался, вот она и трясется над ним, как бы чего не вышло. Ну, как ей понять? Попытаться объяснить? И слушать не станет, только попусту время потеряешь…

— Ну, довольно! Это в последний раз, больше не буду, — дал он слово, чтобы только остановить эти жалкие причитания и слезы. — Поздно уже, спи.

— Земля черная — моя постель. Не вставать бы мне, не просыпаться больше… А ты ходи себе куда хочешь, можешь вовсе домой не возвращаться, ни забот у тебя будет, ни тревог!

— Хватит, сказал!

— Кричи, кричи! Ругай мать!.. Раз в доме хозяина нет, поноси мать, топчи ее в грязь! Ругай, ругай! Я тебя плохому учу, добра не желаю… А они — чужие-то, по шерстке тебя гладят, умные слова говорят… О, господи, боже мой! Сколько мне еще терпеть эти муки?

Иван схватил одеяло и убежал на гумно. Сердце кровью обливалось, хотелось закрыть глаза и бежать подальше отсюда. Нет, мать его в покое не оставит, будет реветь, будет выть, долдонить одно и то же, пока он не выйдет из себя, как в эту ночь… Оставшись совсем без сил, окончательно опустошенный, убитый, он еле добрался до амбара, где спал раньше, и свернулся было там. Но вдруг подумал: начнет еще искать… И взобрался на сеновал. Лежа в углу, прислушался. Кругом было тихо, спокойно, ни звука, даже собаки не лаяли. Посиделки кончились, над деревней не звенели звонкие девичьи голоса, только жуки-древоточцы точили старые балки сеновала, упорно вгрызаясь в дерево с резким, противным звуком. Иван попытался отделаться от этого звука, не вслушиваться в него, но не смог. Как назло, чем больше он старался отвлечься, тем сильнее был этот звук, будто рождался где-то в глубине его мозга. Мысли стремительно пробегали в голове, путались, рвались. Он хотел сосредоточиться на чем-нибудь одном, но тщетно. Ему чудились то споры его товарищей, то причитания матери, то обрывки каких-то давних разговоров со знакомыми и случайными людьми, какая-то пустая болтовня… Он попытался думать о своей девушке, о последних свиданиях, вспомнить их разговоры. Но и на этом не задержалась его мысль. Все выглядело мелким, пустым, ему было даже досадно, как он мог говорить такие глупости…

Закричали первые петухи.

Иван слез с сеновала, кутаясь в шерстяное одеяло.

Стояла светлая, спокойная, прохладная ночь.