Дурман

13

Тошка дала себе слово никому не жаловаться на свою злую участь, но жить со свекровью стало совсем невмоготу.

Что ни слово, то жалит, как гадюка, что ни взгляд — леденит кровь… Сначала Тошка решила собрать свои пожитки и перебраться к тетке Геле. И там не сладко, но все же лучше, чем здесь. Но, подумав, отказалась. Явится туда с малолетним сыном, в эту тесную комнатенку, тетка потерпит, потерпит для приличия, а потом и она станет коситься. Тошке ли не знать, что это за птица!

А если отделиться на особицу, куда-нибудь на другой край? Но куда? Да разве там оставят ее в покое? Старая ведьма и там ее найдет, сплетнями да пересудами замучит. А как по деревне молва пойдет — людям только дай языки почесать…

Надо к Димо идти. Все ему рассказать, пусть он с ними поговорит. И сора из избы не вынесут, никто ни о чем не узнает. Старой и это против шерсти будет, но вины тут Тошкиной нет.

Однажды Димо проходил мимо и зашел к ним. Свекровь на гумне коноплю чесала. Тошка позвала его за дом, под навес, и всю боль свою выплакала. Начала она вроде спокойно, ровно, как по книге читала, а потом слезы задушили ее, она беспомощно хватала ртом воздух и терялась в мыслях. Димо молча слушал, но по всему было видно, что ему не по себе.

— Я однажды с ним уже разговаривал, — наконец начал он, резко мотнув головой. Тошка смотрела на него во все глаза: — С кем ты разговаривал? Когда?

— С Иваном. Не так давно.

— Обо мне говорил?

— О ком же еще? Слухами земля полнится…

— Какими слухами? Что же это, господи…

— Пустые слухи, болтовня пустая. Будто у вас со свекровью нелады… Тетка твоя Тела язык распустила… А жене вроде бы Кина Бунарджийкина сказала.

Тошка побледнела, губы задрожали. — Димо, родненький, — взмолилась она, — да я же никому об этом ни словечка не сказала… Ни одному человеку… вот только тебе… только сейчас.

И вдруг вспомнила, как плакала перед теткой Гелой. Вот, значит, откуда все пошло. Теперь Тошке стало ясно, почему Иван и свекровь косо на нее смотрят… „Тетка! Это все тетка!.. — билось у нее в голове, — это от нее все…“

— Ивана я крепко проберу за это, — пообещал Димо. — Тогда я спросил, правда ли то, о чем люди говорят, а он: мать, дескать, дуется, а почему, на что, понять не могу.

— Это он правду тебе сказал… только мать его… А он хоть и молчит, а все равно, что и он против меня. Меня словно не видит, будто я место пустое, а так ничего…

Тошка пыталась как-то смягчить положение, оправдать Ивана, боясь, что Димо чересчур резко возьмется за него. Да ведь и она сама знала, что все дело в свекрови.

— Он не скотина бессловесная, а мужик в доме, и с ним должны считаться! — строго глянул на нее Димо.

— Только вот что, Димо, — робко начала Тошка, — пусть весь этот разговор между нами останется… не говори никому… — Она хотела добавить: „И Веле не говори“, но запнулась, совсем растерявшись, и смолкла.

Боялась она очень, что Димо расскажет жене, а та разнесет по деревне. Жена Димо, Вела, была строгая и замкнутая женщина, но, наверное, тут и она не сможет молчать. Димо и вправду в тот же день все рассказал жене и даже решил посоветоваться с ней: с кем поговорить — с Иваном, со старухой или с обоими сразу.

— Лучше с Иваном, — не раздумывая много, сказала Вела. — Если заговоришь об этом с Марелой — поссоримся непременно… Да она и слушать тебя не станет…

— Но, слышь, об этом никому ни слова! — предупредил ее Димо.

— Да с кем мне и разговаривать-то, — она почувствовала себя слегка задетой. — Ты там постарайся их как-нибудь помирить, а то перед людьми срам…

Но в тот же вечер, встретив жену своего деверя, все ей и выложила. А та — своей сестре. Сестра жила рядом с Албанкой и тут же, вроде бы случайно, зашла к ней и спросила, правда ли все то, о чем говорят про Тошку со свекровью. А Албанке только этого было и надо.

— Чистая правда! Правда, как бог свят!.. Ох, замучат они мою девочку, изверги проклятые!.. Надо пойти взять ее оттуда! Сейчас пойду и приведу сюда!

Албанка, как всегда, только языком болтала. Никуда она не пошла, ничего не сделала, потому что еще раньше, когда до Ивана дошли слухи о ее разговорах, он заявил, что прогонит ее колом со двора, пусть только сунется. Ну двор-то двором, а по деревне ходить ей никто запретить не может. И вот уже на другой день все в деревне знали, что Марела Сайбийка выгоняет сноху из дому. Бабы собирались кучками на улицах, переговаривались через плетни, приукрашивая историю тут же сочиненными подробностями.

— Чуть до драки не дошло, бабоньки!

— Ай да Сайбийка! Плюнь — зашипит!

— Исподтишка кусает, как собака из подворотни…

— Ну, и молодуха-то не сахар… В тихой заводи и черти водятся.

— Говорят, как пошла у них перепалка, весь околоток сбежался…

— Какая тебе перепалка? Так друг другу в волосища и вцепились, хорошо, что Мал-Трифон разнял.

— Мал-Трифон разнял?

— Он.

— А ему какая печаль? Да пусть хоть перегрызутся, как собаки.

— Моча в голову ударила! Ведь обе вдовицы, без мужиков взбесились, ха-ха-ха!

Еще Димо не говорил с Иваном, а до ушей свекрови уже дошли отголоски людских пересудов. Кина все ей выложила, дескать, так и так, вот о чем по селу люди судачат. Марела разъярилась. И посыпалась брань на Тошкину голову:

— Ах, она шлюха, сучка бездомная! Ей заделье по чужим дворам ходить, своих дел мало, да людям голову морочить! Ну, погоди она у меня!.. Прогоню из дома поганым помелом, тогда пусть люди судят, хоть будет за что!

Но и на следующий день ей не подвернулся случай расправиться с Тошкой. И когда вечером она уже готовилась за нее взяться, во двор вошли Иван и Димо. Они молча прошли. По всему было видно, что разговор у них будет острый.

— Откуда пошли разговоры — не важно, — начал Димо, нажимая на каждое слово. — Я и прошлый раз намекнул тебе, а ты: пустые разговоры, ничего такого нет. А есть, оказывается. Попусту только собаки брешут. А пока ветер не подует, кусты не закачаются. А тут так подуло… Ганчовские только этого и ждали, теперь дуют вовсю и раздувают. Албанка по дворам ходит, масла в огонь подливает…

— Ну, а мы-то тут при чем? — пожал Иван плечами. — Кому не терпится, пусть языком болтает. На каждый роток не накинешь платок…

— Нет-нет! Ты должен вмешаться.

— Куда вмешаться?

— Мать одерни! Вот что.

— Да ничего такого нет, Димо. Мать после смерти Минчо немного не в себе, как ей скажешь?.. Может, и не сдержалась, сорвала злость… дак ведь она и меня не много жалует…

— Ты эти штучки мне брось! — взорвался Димо. — Тетка Марела накинулась на Тошку, когда вы кукурузу ссыпали…

— А ты откуда знаешь? — раскрыл широко глаза Иван.

Димо слегка смутился:

— Не важно, откуда знаю! Важно, что правда! — но потом решительно отрезал: — Ну, а если хочешь знать, так об этом вся деревня судачит. Малтрифониха за дувалом сидела и все слышала, как тетка Марела Тошку чихвостила.

Иван понурил голову.

— Вот оно что… Малтрифониха, значит, — протянул он удивленно, словно вслух рассуждая. — И что ж она там услашала?

— Да-а… слышала… Когда вы с Илией ушли, тетка замахнулась на Тошку: дескать, ты чего мне кобелей сюда водишь, сучка такая…

— Так и сказала?!.. — вскинулся Иван, и в глазах его блеснули злые огоньки.

— Да и не только об этом люди болтают, — Димо уже осмелился, видя растерянность Ивана. — Разное говорят…

— Понятно! — Ивану вдруг все стало ясно, и он угрожающе набычился. Только теперь ему стало понятно поведение матери в тот вечер — почему она была чернее тучи, а Тошка, как прибитая собачонка, забилась в свой угол и не вышла к ужину.

Весь день до вечера Иван пытался поговорить с матерью, но она будто чувствовала, что разговор будет неприятный, и уходила от него. А он заранее, как актер, разыгрывал роль, шептал про себя слова обвинения, строил свою речь, причем так увлекался, что даже непроизвольно начинал подкреплять слова будущего разговора энергичными жестами.

И вот в такую минуту мать вдруг его свалила с высот на реальную землю:

— Ты чего это себе под нос бормочешь, как поп Манол? Скоро совсем спятишь из-за своих политиков!

Он так и ощерился:

— Из-за твоей брехни, вот из-за чего! — Он хотел добавить словечко покрепче, но не нашелся сразу.

— Из-за меня, значит?! А, может, тут твои голодранцы мозги тебе закрутили? — не осталась она в долгу и перешла в атаку: — Пусть только сунутся еще раз на двор, все ноги им переломаю, так и знай!

— Вот оно что?! — Иван даже руками всплеснул. — Закрутила шарманку и в одну дуду дуешь! А я вот что тебе скажу: ты почему разорялась на гумне да Тошку срамила, как последнюю?

Старуха слегка смутилась.

— Чего это ты несешь? Когда это было?

— Когда кукурузу ссыпали.

Старуха помолчала, поджав губы, и потом упрямо крутанула головой.

— Ну и что?

— Ничего. А вот теперь по всей деревне бабы языком трепят, насмешки над нами строят… Поняла?

— Мы в своем доме — слова наши. Что скажем, здесь должно остаться! — Метнулась она к нему, как разъяренная кошка. — А вот кто из избы сор несет, а? Кто?

Иван не сразу нашелся, он только шевелил губами в растерянности. Старуха уже совсем озверела:

— Кто, я тебя спрашиваю?

— Сама ты во всем виновата! От злобы ослепла и не знаешь, что и у стен есть уши.

— A-а, значит, вот кто?! Голубушка это тебе в уши надула! Хороша…

— А ну остынь! Не тронь девку, она ни при чем здесь. От других слышал… А у тебя только сестра Тошка, как заноза в глазу, все ее норовишь уесть…

— Сестра Тошка! — Губы старухи сложились в ироническую усмешку, — вот как ты ее жалуешь! Пусть я буду постылая…

— Ты, ты! Только ты во всем виновата!

— Я по-матерински с ней — не пошла по всей деревне звонить, аль права не имею?

— Нет у тебя никакого права, постыдись!

— Я — мать, вот и все мои права…

Тут Иван совсем вышел из себя: — Да пойми ты, — кругом ты, только ты виновата… Я — мать, говоришь… Да какая ты мать, балаболка чертова! В ложке воды удавишь, и все будет мало… Мать!.. Не смей больше ее мучить, поняла?

— Морду матери будешь бить, да?

— Это ты брось! Достаточно тебе одной Малтрифонихи — у нее уши длинные…

Старушка опешила.

— Малтрифониха? — у нее враз в горле пересохло.

— А ты думала! Когда ты на гумне разорялась, она все за дувалом подслушивала.

Старуху словно кипятком обдало. И как это она упустила?! Ведь соседи-то как псы злющие, с потрохами проглотят… Малтрифониха, значит… Ну, погоди, погоди ты у меня… — сжала она кулаки, — попадешься мне, будешь знать…

Помолчав, она подняла глаза на сына:

— Слушай, сынок! Что ты меня, как последнюю тварь, срамишь? Уж коли сказала что не так, дак ведь для твоего добра, о тебе печалуюсь… Ты не думай, что Вылюолов ради тебя к нам ходит… У него другое на уме, ты не будь лопухом… Баба — что тесто: и мягко и липко… Начнет он около нее вертеться, да так прилипнет, что от твоего добра только клочья полетят… Время-то идет, вот уже скоро год, как Минчо помер, а мы ушами хлопаем…

— Ну, вот что я тебе скажу, — начал Иван жестко, — сделать ты ей ничего не можешь. А если с добром к ней, то, глядишь, и выиграем время, а там видно будет… А если ты свое будешь гнуть, и года не пройдет — она снова замуж выскочит…

— Выскочит, да не перескочит. — В лихорадочных глазах старой вспыхнуло жуткое пламя.

Ивану больше нечего было сказать, он горько вздохнул: — Разнесут нас по всей деревне, куда денешься?