Дурман

29

От вина или от вчерашнего гвалта в доме, а, может, от простуды, на следующее утро старая проснулась с тяжелой головой. Руки и ноги словно отнялись, болели суставы, першило в горле. Она послонялась по дому, вышла во двор, накормила кур. Хотелось ей немного поразмяться, авось пройдет. „Это от вина, — успокаивала она сама себя. — Не надо бы столько пить, да и шум такой подняли, галдеж да песни — голова треснет…“

Старуха вернулась в комнату, села у печки и взялась за прялку. Но стоило ей только сесть, как в висках застучало, голова бессильно повисла, боль, словно ножом, заполосовала по телу. Как только она оставалась одна в комнате, бросала веретено и прятала лицо в ладони. Раза два Тошка заставала ее в такой позе и думала, что старуха дремлет.

— Мама, ты бы прилегла, если дремлется, — наконец не выдержала Тошка.

— Ничего, ничего! — отмахнулась старая. — Это я так… Голова что-то…

— Уж не инфлюэнца, а?

— Какая тебе инфлюэнца! Не бывает у меня такого…

Старая крепилась до обеда следующего дня. Поев, она встала из-за стола, прилегла на подушку и притворила глаза.

— Что с тобой? — тревожно спросил Иван. — Захворала, никак?

— Ничего, — не сдавалась старуха, — устала маленько, полежу.

— Глаза покраснели, — заметил Иван.

— Это так просто… Они у меня всегда такие…

— Слушай, мать! Если нездоровится, надо полечиться: липового цвету заварим или бузины, а? — настаивал Иван.

— Вы обо мне не беспокойтесь… за собой присматривайте…

— Как так не беспокойтесь? — обиделся Иван. — Коли больна, как нам не беспокоиться?

— Не больная я, ничего…

На следующее утро старуха уже не могла подняться с постели. Иван встал рано, пошел в хлев, почистил, задал корма скотине, разогнал соседских собак, дравшихся у них на гумне, и вернулся, когда бледное зимнее солнце уже вставало над Малтрифоновским дубом.

— Мама еще не вставала, лежит, — сказала ему Тошка с тревогой в голосе.

— Лежит?

— Да.

— Инфлюэнца, — поджал губы Иван с видом старого, опытного врача, — я еще вчера догадался…

— Я спрашивала, не нужно ли чего. Нет, говорит, полежу немного, потом встану.

— Встанет, как раз! — рассердился Иван и пошел к ней.

Старая отбросила одеяло и глянула на него. Лихорадка изменила ее черты. И без того ее худое, в морщинах лицо теперь было лицом мертвеца. Иван так растерялся, что слова застряли у него в горле. Она тоже молчала. Только то и дело облизывала побелевшие, растрескавшие губы, не сводя с него грустного взгляда.

— Что с тобой, мама? — приблизился он к постели. На лице его были тревога и испуг.

— Ничего, — прошептала она. — Голова только болит, пройдет…

— Может, фельдшера позвать?

— Никого звать не будешь, — приподнялась она с трудом. — Только деньги тратить… Мне уже полегчало…

— Может, липового цвета заварить, согреешься немного, а?

— Липового цвета можно.

— А вина с черным перцем? — вопросительно посмотрел на нее Иван.

— Не нужно, не нужно, — отмахнулась старуха. — Если понадобится, сама налью.

— Ну, ладно, — ответил Иван, выходя из комнаты.

Старая бодрилась, но иногда мысли о самом страшном приходили ей в голову. „Много ли человеку нужно? — путалась она. — Горит, горит, теплится, как лампадка, и смотришь — уже угас… Бог даст, поживу еще, а, может, уже пора…“

Умереть! Эта мысль не раз посещала ее и раньше, но теперь старая встретила ее совсем по-другому, и чем больше думала, тем сильнее начинало стучать сердце. А потом-то что? Что он будет без нее делать?.. Малолетка еще, в поднебесье летает, так и останется ни с чем, ровно как на улице бездомным; что такое две-три нивы? С голоду подохнет…

К обеду ей немного полегчало, она с трудом поднялась, и постепенно дурные мысли оставили ее. Только вот боль под лопатками, в пояснице не отпускала, во рту горчило, словно от мыла, горло болело, и она с трудом сглатывала горькую слюну. Посидев немного на постели, она встала и поплелась в другую комнату, где спали Пете и Тошка. Но после обеда у нее вновь поднялась температура и она снова свалилась. На этот раз старая не на шутку испугалась: „Помираю, помираю!“ — шептала она пересохшими губами, уставившись лихорадочно блестевшими глазами в закопченные доски потолка. И пыталась представить, что будет после ее смерти. Тогда ее имущество, ее долю, тоже будут делить поровну. Что же тогда останется Ивану? Гол как сокол, ее сын будет гнуть спину на чужой земле, батрачить за кусок хлеба. В эти проклятые времена и своей-то землей не прокормишься, так чего же ждать от чужой?.. Значит — землю пополам, двор пополам, дом пополам, все — все на двоих делить будут… Пустит она его по миру, погубит ее сына… И почему? „Это я, старая дура, во всем виновата! — сокрушалась старуха. — Все от большого ума!“ Сердце учащенно билось, вот-вот разорвется в груди, голова раскалывалась, она задыхалась от боли, от ужаса и тревоги. „Почему я, пока была здорова, не уладила в городе дело с моей долей! — вздыхала она, проклиная себя за недогадливость. — А теперь останется бедный на улице, без земли, без дома, сирота сиротой, до конца дней своих будет недобрым словом меня поминать… Продала бы свою часть земли, а деньги на его имя положила… Все бы уладилось, да теперь поздно… ах, голова моя дурная, совсем я уже из ума выжила!..“ Ей казалось, что в любой момент сердце у нее остановится. Тогда… Оставит она его одного на земле, доброго слова о ней не скажет, лихом поминать будет… „А что отцу его скажу, когда там увидимся? — пришла ей в голову еще одна страшная мысль. — Ох! Михаил архангел! Погоди еще немного, не вынимай душу…“

Временами старая забывалась и начинала причитать вслух. Однажды Тошка услышала ее не то стоны, не то молитву, тихонько подошла к постели и стала рядом с больной. Старая опомнилась, приподнялась на локте и уставилась на нее.

— Мама, плохо тебе? — испуганно спросила Тошка.

— Плохо, — с явной досадой призналась старая. — Ну, иди, иди, занимайся своим делом… Пройдет… Огонь у меня, жжет в груди…

— Может, Иван… за доктором сходит, а?

— Поздно уже… Да ничего, авось…

Весь день и всю ночь старая стонала, бредила, молилась. Только через сутки жар немного ослаб, она начала постепенно приходить в себя. „Ох, слава тебе, боже! — вздохнула она облегченно и благодарно. — Еще не конец…“

Мечась в жару, она дала обет Михаилу архангелу, что, если дарует ей еще немного жизни, она пожертвует ему свою большую скатерть с голубой каймой. Она сама ткала ее, когда была еще молодухой, это была ее гордость, она берегла ее как зеницу ока, ни разу в жизни ее не постелила на стол.

Когда высокая температура сжигала ее старое тело, Иван без толку топтался около нее, не зная, чем помочь, что подать. Тошка ловила каждый ее взгляд, предугадывала каждое ее желание: попить водички, растереть больное место, сделать компресс. Старая не противилась ее заботам, но ни разу не обронила слово благодарности, ни разу не взглянула на нее. Тошка видела все это, и горькая обида разрывала ее сердце. „Чем же я так ее озлобила, когда разве в чем перечила?“ — перебирала она в памяти их совместную жизнь в доме мужа. Она помнила все, как сейчас, с первого дня свадьбы, но ответа так и не находила… Почему же она так на нее смотрит?

Почувствовав себя лучше, старая отказалась от их забот. Попыталась даже встать, но Иван ее припугнул:

— Смотри, как бы не было осложнений.

— А может случиться?

— Может, конечно. И тогда вовсе не встанешь, поняла?

— Ох, господи, лечь бы совсем да не встать, — запричитала она жалобно. — Легко умирать тому, у кого все в жизни налажено да устроено. А каково мне-то?

— Лежи, лежи! — ответил ей немного шутливо Иван. — Умереть каждый дурак сумеет, а вот жить — это надо уметь.

И она подчинилась. И не вставала с постели, пока совсем не выздоровела.