Дурман

31

Старуха прислушалась. Тошка кашлянула раз, другой, но в этом кашле было, пожалуй, нечто серьезное, не простое откашливание. „Постой, постой! — навострила уши старая, как охотник, выслеживающий дичь. — Если еще раз закашляется, значит, и она эту инфлюэнцу подцепила!“

Тошка повертелась в другой комнате, занятая каким-то делом, и вышла. Точно у дверей старухи она остановилась и шумно высморкалась. „Ага! Ага! — радостно вытаращила глаза старуха. — Точь-в-точь, как у меня началось. Только бы покрепче ее разобрало!“

Тошка прошла в кухню. Старая прильнула к окошку, вслушиваясь, но не могла ничего понять. Ей не терпелось услышать кашель еще раз. И, не услыхав больше ни звука, отпрянула от стены и приподнялась. „Постой, пойду-ка я сама посмотрю, — решила она. — И если это неспроста, я ей сейчас устрою лечение… Пока еще есть время, а не то опять упущу случай, как в тот раз…“

— Невестка, свари немного фасоли на обед, — распорядилась старая, входя в кухню.

— Похлебку или как? — спросила Тошка в нос. И когда повернулась к ней лицом, старуха увидела, что кончик носа у нее покраснел, глаза влажно блестели, она тяжело дышала. Старая вздрогнула, не помня себя от радости, к которой примешивался и страх, как бы ей вновь не обмануться в своих надеждах. Настал тот момент, которого она так долго ждала. Сейчас! Сейчас я тебе покажу… „Пресвятая богородица, царица небесная, помоги!“ — прошептала старуха и прислонилась к лавке, стоявшей у дверей. Салтамарка, лежавшая поверх аккуратно сложенных покрывал и половиков, упала к ее ногам. Но она даже не заметила. Сердце ее дико колотилось в груди, руки дрожали мелкой дрожью. Впервые за эти дни глаза ее радостно засверкали, хотя в них мелькали и тревожные искорки страха, как бы и на этот раз не упустить такой долгожданный момент. Но на этот раз она не даст промаху. Все наладит, как надо. Только бы дурман не подвел. „Пресвятая дева Мария! — перекрестилась старая за спиной Тошки. — Помоги и наставь! Что сначала подсыпать? Молотый дурман с перцем или подлить из пузырька? А потом и еще дурману подсыпать! Подсыпать! — затрясла старая головой. — Если одно не проймет, другое свалит. Только бы конец всему, только бы конец“.

Старуха словно ожила заново, почувствовав неожиданный прилив сил, вмиг, как рукой, сняло все боли в плечах и пояснице. „Сейчас! Сейчас! — подбадривала она себя в радостной тревоге, смешанной с неведомым до сих пор страхом. — Наконец-то и мне полегчает, а то и кусок в горло не идет, хоть высплюсь наконец спокойно! Скорее, скорее!.. Сказать ей? А, может, прямо пойти и нацедить вина? А вдруг Иван? Она совсем забыла о нем. В другой раз в кофейнях с утра до вечера пропадает, а сегодня, как назло, в хлеву застрял, особого приглашения ждет… И Пете тоже под ногами вертится… Ну с ним-то просто: она уведет его в комнату, займет чем-нибудь… Но вот Иван-то, Иван!“

Старой не терпелось покончить с этим делом поскорее, чтобы можно было, наконец, вздохнуть свободно, сбросить этот камень с груди… Вдруг она оживилась от пришедшей в голову счастливой мысли. Она пошлет Ивана по какому-нибудь делу, куда-нибудь подальше, чтобы она могла спокойно сделать свое дело… „Есть еще время, есть!“ — успокаивала она сама себя. Но ей уже не терпелось, она спешила, словно боялась опоздать… Столько дней ожидания, столько дней надежды, столько времени она следила за каждым ее шагом, за каждым ее вздохом, кашлем или чихом… И вот теперь, когда она уже было начала терять надежду…

Тошка суетилась около очага, раздувала огонь, подбрасывала щепки и сучья, готовилась к дневной работе. Свекровь следила за ней со спины и слегка покачивала головой. „Попалась наконец-то мне в лапы!“ Той, другой, крепкой, ненавистной Тошки уже не было. Перед ней была больная Тошка, которая скоро выпьет стакан вина с дурманом…

Старая не думала о последствиях. Впрочем, она уже все обдумала заранее за эти долгие месяцы и была абсолютно уверена, что все кончится благополучно. Придут соседи, удостоверятся, что умерла скоропостижно, как ходила, так и умерла, быстренько похоронят и дело с концом… На скольких похоронах была старая, и никогда не заходило разговору: как умер тот или этот. Умер, вот и все, так было богу угодно. Много всяких болезней на свете, откуда людям знать: здоров был человек или хворый. В прошлом году, когда Пеню Арабаджия помер, все диву дались. Такой был здоровила, богатырь да и только, не было человека, который бы не позавидовал его здоровью. Общее мнение было, что если не умрет от ножа или пули — всякое бывает — то жить ему не меньше ста лет. А оно вон как вышло… Поправлял колесо тележное, да так и остался на месте. Смотрят люди — лежит рядом мертвый и все… Но никто и слова не сказал, никто ни в чем не усомнился. Умер человек, что из того… И с Делей Пангалкиной такое же случилось. Днем опыляла анис, вечером слегла в постель, заохала и, пока сообразили, кончилась… И она была молодая и крепкая, как репка… Люди, может, и пошушукаются насчет Тошки, но о старой дурного слова не скажут, в этом она была уверена. Да и откуда таким словам пойти? Жили добром, в согласии, чего еще желать надо? Да и если и узнают про отраву, опять ничего. Ну, выпила яду, выпила, кто тут виноват? Мало ли люди травятся, и молодые и старые… Каждый сам своей жизни хозяин, разве остановишь? Ну, поинтересуются, почему, дескать, руки на себя наложила? Невмоготу жить стало или что? Ну, и пусть интересуются… Захотела и умерла. А почему да отчего, это она одна знает… Да у них в деревне очень-то и не копаются в таких делах. Враги да недруги пошипят немного, ну и пусть шипят, их дело. Ей бы только свое добро сохранить, а они пусть болтают, сколько хотят… Да нет, никто ни о чем не догадается. „Только бы дурман не подвел!“ — молилась старая в страхе и отчаянии.

Вошел Иван. Шерстяные онучи обрызганы грязью, на спине солома. Отряхнулся и сел к огню на низкий трехногий табурет.

— Нет ли чего пожевать? — обернулся он сначала к матери, а потом глянул на Тошку. Старая словно только сейчас его заметила, удивленно взглянула на него и заворчала:

— Ишь, сколько мусору в дом приволок, убирай за тобой, пойди отряхнись во дворе.

Иван осмотрелся:

— Две-три соломинки, не велика беда…

— Не велика беда! Для тебя, может, и не беда, а ты подумай об тех, кто должен за тобой убирать!.. — Старая повысила голос, явно показывая, что имеет в виду Тошку.

Чтобы Иван не подумал, что она пожаловалась свекрови, Тошка тихо заметила:

— Да ничего, мама, я сейчас подмету…

— Ничего! Как так ничего? — понизила старая тон и добавила уже совсем мягко: — Ну да ладно, дай ему чего-нибудь поесть, пусть идет по своим делам… А то, когда… — Старая хотела добавить, что в другой раз с раннего утра уже торчит в своих кофейнях, а когда ей не нужен и даже мешает, сидит дома, как назло, да еще и есть просит… Но вовремя осеклась и повернула совсем в другую сторону: … когда ты в такую рань есть просил…

— Да я вчера и не ужинал, оголодал, — начал оправдываться Иван.

— Шляйся побольше…

— Ну, завела… — перебил ее с досадой Иван. — Чем же мне заняться?

— Не знаешь, чем бы заняться?.. — Старуха запнулась: вот тебе раз, сам же и спрашивает. Она тут же вспомнила, что дядя его Продан просил зайти к ним помочь плетень у огорода поправить. Позавчера волы зашли в огород и повалили плетень. — Вот тебе и дело. Иди к дяде Продану, помоги плетень поставить… Вчера мы с ним виделись, так он просил тебе передать…

— Хорошо, схожу, — ответил Иван. — Прямо сейчас и пойду.

Строгость матери, защищающей Тошку, очень ему пришлась по душе. „Смотри-ка, как подобрела!“ — радовался Иван.

— Пойдешь к дяде Продану, возьми с собой Пете, пусть поиграет с Ангелчо, — продолжала старая. „Все устраивается, — подумала она, вне себя от радости. — Пусть уходят оба, а то, не дай бог, помешают еще…“

— Возьми его, возьми с собой, — попросила и Тошка. — Надоело ему все во дворе да во дворе. Да и играть ему здесь не с кем, все соседские ребята постарше, не хотят с ним водиться.

— Пусть идет, — кивнул Иван. — А где же он?

— Я сейчас его приведу, — сорвалась с места Тошка, — вместе и позавтракаете на скорую руку…

— Пусть садятся вместе за стол, не станем с каждым отдельно возиться, — поддержала ее свекровь.

Голос чуть было ее не выдал. Или, может быть, ей так показалось? Она чувствовала, как сердце бешено колотится в груди. От волнения горло перехватило и помимо воли вырвался какой-то хриплый звук. „Сейчас! Сейчас! — думала она. — Если не захочет сама выпить, я ее силой напою… Нет, она выпьет. Еще сама себе вина нальет и дурману сама всыпет… А отвар из пузырька старая потом куда-нибудь выльет украдкой…“

Старуха вышла из комнаты. Ей не сиделось на одном месте, да к тому же она боялась, как бы Иван не понял по глазам, что она задумала, и не испортил все. А теперь этим утром все складывалось как нельзя лучше. „Только бы… только бы, господи…“ — повторяла про себя старуха. Мысли ее мешались.

А время текло медленно, лениво. Иван и Пете все еще торчали на кухне, собирались так долго или еще что, черт их знает… Старая начала беспокоиться. Вот уже и обед скоро, а они все еще копаются… Если и этот день пройдет напрасно, если и сегодня она ничего не сделает, бог знает, когда еще выпадет такой удобный случай…

Старая очнулась. Калитка хлопнула, и Пете помчался по улице, как взбрыкивающий жеребенок, и в ясном воздухе разнеслось его веселое „тра-ла-ла! тра-ла-ла!“ Теперь? Да, теперь они в доме были одни. Никто ничего не услышит, не увидит. Только бы какая-нибудь гостья не приперлась. Старая так и ощетинилась, представив, что какая-нибудь соседка-трещотка может притащиться именно сейчас… Надо будет выгнать… Да как же ее выгонишь — она тут же почует неладное… Встань сейчас родная мать из гроба, старая и ее бы не пожелала видеть… Одна только единственная мысль сверлила мозг: скорее, скорее, не откладывая. Чтобы еще до обеда все кончилось.

Старая прильнула к окошку, напряженно всматриваясь во двор. Дверь слегка скрипнула. На дворе показалась Тошка, повозилась за амбаром, потом вышла и повернула к тумну. „За дровами пошла“, — проглотила старуха сухой комок в горле. И вдруг вся ослабла, силы ее оставили, голова бессильно упала на грудь, как тяжелый, огромный камень. Она знала, что ей надо делать, но не в силах была сдвинуться с места, ноги не слушались, словно перебитые. „Неужели не смогу?“ — спросила она себя, охваченная ужасом, и оперлась на руки. Поднялась, сама не зная как. „Скорее! Скорее!.. Время идет!“ — подгоняла она себя, шатаясь из стороны в сторону, как пьяная. В чулан, к сундуку… Нащупала ключ, привязанный к фартуку, освободила его и, держась руками за стены, вошла в полутемную каморку. Дрожащими руками она быстро отомкнула сундук и зашарила в поисках необходимого. Сначала она лихорадочно выбрасывала из сундука сложенные там вещи, но потом, сообразив, что нужно будет обратно их укладывать, стала искать более спокойно. „Что же я делаю? — сказала она вслух, — только бы она не увидела, как я ищу“. Старая вдруг испугалась, что Тошка увидит, как она что-то ищет в сундуке. Наверно, смеяться начнет над ней, так весь план рухнет… „Ох, господи, царица небесная! Ну, куда же я их сунула!“ — бормотала она себе под нос, роясь в старом тряпье. Теперь время летело стремительно, ей казалось, что прошел уже целый день. Тошка, наверное, уже вернулась в кухню и ждет ее. А когда увидит, что ее нет, пойдет искать и войдет в чуланчик. И застанет ее здесь. „А потом что? Тогда все пропало, все пойдет прахом… Как так, пойдет прахом? Почему?..“ Старая постепенно уняла волнение и с новой энергией продолжала свои поиски… Но страх не отпускал ее, и чем скорее хотелось ей отыскать отраву, тем менее это ей удавалось. Узелок с дурманом и пузырек с отваром словно потонули среди этого тряпья и старой одежды. Ну вот, наконец-то! Нашла! Она крепко схватила свое смертоносное снадобье дрожащими руками. Но нет, надо сначала запереть сундук. Неизвестно почему, но ей казалось, что надо непременно запереть. Войдет кто-нибудь и спросит: „А почему этот сундук не заперт?“ Но, повернув ключ, она вдруг сообразила, что теперь уже нет смысла запирать. „Пусть лучше будет не заперт, — пришла ей в голову новая мысль. — До сих пор стоял так, пусть и теперь будет, как раньше…“ И она снова протянула руку, но рука дрожала, ключ плясал и не мог попасть в замочную скважину, которая все уплывала куда-то в сторону. Да и свету было недостаточно, она действовала почти на ощупь. „Ах, ты, будь ты неладен! — разозлилась старая. — Да и я-то не лучше, руки как крюки!“

Замок наконец-то щелкнул, она приподняла крышку, убедилась, что сундук не заперт, и поспешила в комнату. Сколько времени прошло? Вернулась ли Тошка с гумна? „Наверное, вернулась! — подумала старая. — Меня, что ли, будет дожидаться…“

Она села к окну и снова начала жадно всматриваться, обшаривать глазами двор от гумна до кухни. Где же она? Может, у очага? Фасолью занимается. Наверное, там, но там не было слышно ни звука, никакого движения.

Старая чуть не подскочила от радости: Тошка с охапкой хвороста в руках вышла с гумна и направилась к кухне и, не задерживаясь, вошла в комнату к свекрови.

— Мама, — спросила она, — со вчерашнего дня немного сала осталось, зажарить в фасоль?

— Зажарь, зажарь, какой разговор… — ответила старая как в полусне, не совсем ясно понимая, о чем ее спрашивают. Она думала только об одном, одна мысль была ей понятна: скорее бы все кончилось, скорее бы…

— А как сало нарезать: покрупнее или помельче?

— Как хочешь, дочка, тебе лучше знать…

Тошка даже зажмурилась от такой похвалы, но тут же застыдилась:

— Да где мне знать…

— Слушай-ка, — вдруг обратилась к ней старая с озабоченным видом, — что это ты так все в нос говоришь? Может, и тебя… Это самое…

— Инфлюэнца меня на закуску оставила, — усмехнулась Тошка.

— О-о-о! — всплеснула руками старуха. — Вина с черным перцем, сейчас же! Не дай бог болезнь повалит, так и намучаешься, как я, да и как в доме без хозяйки, а на меня надежда плохая, сама видишь, никуда не гожусь… Такая хворь проклятущая, спаси господи и помилуй…

— Ладно, выпью стаканчик, — кивнула головой Тошка.

— Ага, ага, — радостно затеплились глаза у старухи, — и два можно… Как рукой снимет… Если бы не вино, не знаю, как бы я выкарабкалась. Вот и Ивану тоже помогло… — И, прижав руки к животу, где под фартуком были спрятаны заветные пузырек и узелок с дурманом, она быстро встала.

— Прямо сейчас? — спросила Тошка, радостно изумленная заботой со стороны свекрови.

— А чего ждать-то?.. Выпей, пока не поздно… На-ка вот тебе ключ, возьми большую миску, спустись в подполье и нацеди побольше… Только осторожней по лестнице…

Вне себя от радости, смущенно и растерянно улыбаясь, Тошка взяла ключ дрожащей рукой и пошла в кухню. Она не могла осмыслить, что произошло со старухой. Такая забота, такое доверие! Она сама спускается в подполье? Туда, куда был вход всем заказан!.. „Ну, ты смотри, что творится, — изумлялась Тошка. — Видно, верно говорят: старость не радость. Сегодня она тебе одно говорит, а завтра совсем другое на уме!“

Спустившись в подпол, она огляделась кругом, словно попала в сказочное подземное царство. „И почему она все это под ключом держала? — остановилась Тошка у подслеповатого оконца, прикрытого линялым мешком, — кого боялась? Хоть бы деньги, тогда понятно. Да какие у нее деньги?! Были бы деньги, не дрожала бы так над каждым грошом“. Но все же почему она закрывалась на ключ? Тошка снова осмотрелась, но ничего особенного не увидела. Видно было, что подпол выкопали уже после того, как дом был построен. Балки приколочены крепко, но несуразно. Снизу подбиты доски, чтобы прикрыть щели в полу. Сверху они гладко выструганы, а снизу походят на грубые, случайные заплаты. Но во всем чувствовалась хозяйская рука. Старый, видать, домовитый был человек. Все сделал своими руками. Его так в деревне и прозвали. „Мастер на все руки“.

Тошка медленно обшаривала кругом глазами, будто спустилась сюда впервые. Да, пожалуй, оно и так. Всегда, когда приходилось ей со старухой вместе спускатся в ее берлогу, та зорко следила за невесткой и не давала глазеть по сторонам. Поставь на место, что надо, и выметайся. А вот и бочонок. Какой маленький! Под краником на полу — глиняная миска. На донышке поблескивало несколько капелек вина, красного, как кровь. Тошка повернула краник, и в миску потекла тонкая неровная струйка: вина оставалось только на самом донышке. Наполнив миску, Тошка отпила немного, чтобы попробовать и не расплескать, поднимаясь по лесенке.

Войдя в кухню, она обернулась, чтобы поставить миску на деревянный топчан и пойти спросить, где черный перец, как вдруг заметила в дверях свекровь:

— Ну вот! — сказала та довольным тоном. — Выпей сейчас… сама увидишь, как сразу полегчает… вино силу дает…

— А перец у нас есть? — спросила Тошка с легкой улыбкой. Старая поняла смысл ее растерянности и с легким укором заметила: — Ничего, ничего, не стесняйся! Для здоровья можно и две чашки выпить… Ах ты, постой-ка, черный перец забыли… Иди принеси, в шкафчике там, в бумажку завернут… осталось немного, когда Иван пил вино с перцем…

Тошка пошла и снова усмехнулась: чуть было целую миску вина не выпила, стыд какой!.. Да еще на глазах у свекрови!

Когда она вышла из комнаты, старуха быстро вынула из-за пазухи флакончик с густой жидкостью и вылила ее в миску. Послышалось легкое бульканье, как последний хрип умирающего. Кончено! Руки у нее так и ходили ходуном, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, глаза виновато бегали по сторонам. Старуху шатало: она только одного боялась — как бы не было все напрасно. А ведь должно свершиться задуманное, должно во что бы то ни стало, а там будь что будет… один конец. Вот если придется ждать еще хотя бы день, старая не выдержит, с ума, наверно, сойдет от напряжения, от страха, или сердце разорвется… Понюхав пустой пузырек, она быстро сунула его за пазуху и направилась к двери. Но на пороге уже стояла Тошка. Сердце у старухи екнуло, как будто ее застали на месте преступления.

— Мама, это, да? — протянула Тошка свернутый пакетик.

— Да.

Старая хотела еще что-то добавить, но язык словно отнялся. Впервые за все это время, с тех пор как в голове ее созрел план убийства, она испугалась. Но всего на одно мгновение. Просто Тошка так неожиданно выросла перед ней…

Она прошла в комнату, взяла в руки прялку, снова уселась на обычном месте у окна и затаила дыхание. Сердце все еще колотилось. Удары его, словно молоточками, отдавались в висках. „Господи, помоги!“ — страстно и истово осенила она себя широким крестным знамением. По коже поползли мурашки. Ее била дрожь: не то от холода, не то от страха. „Только бы забрало… Только бы свалило ее, окаянную… Только бы не промахнуться…“ — шептала она, вперив лихорадочно блестевшие глаза в окошко. Почему-то ей казалось, что сейчас невестка выскочит из кухни во двор, поднимет крик. От дурмана иногда люди с ума сходят, а не умирают. В детстве, как она помнит, они гонялись друг за дружкой по улице и орали во все горло:

Старуха до боли стиснула ладони. „Ох, не дай бог, верно, спятит! Выбежит на улицу, заорет, люди сбегутся — что тогда…?!“

Она снова прильнула к стеклу: ей послышался какой-то крик из кухни. Или только так, почудилось? „Пойти посмотреть, а?“ — подумала, но потом отрицательно покачала головой. Страшно. А вдруг она обо всем догадалась да набросится на нее душить? „Нет, подожду пока! — успокаивала она сама себя, — там видно будет…“ Она вертелась на месте, глаза бегали с одного предмета на другой, как у безумной. „Может, лучше из дома уйти? К сестре a? Нет, так будет хуже. Отравила невестку, скажут, а сама бежать… Нет, нет, лучше дома сидеть, а когда все кончится, вот тогда можно поднять шум, людей созвать, будет волосы на себе рвать, причитать, убиваться, чтобы вся деревня сбежалась!.. Сколько времени прошло, а? Только не вернулись бы Иван с Пете… Нет, рано еще им возвращаться, до обеда еще далеко, а они там пообедают…“

В доме стояла тишина. По двору расхаживали куры, роясь в мусоре, петух прокукарекал, и вдруг хлопнула калитка. Собака залаяла, бросилась к воротам, потом снова вернулась. У старухи все оборвалось внутри. „Ох, только бы не Иван!“ Она была уверена, что он поднимет всех на ноги, бросится спасать невестку, и телегу найдет в город к доктору везти, если еще не поздно… Ну, а если она уже остыла, тогда… Что он скажет, будет молчать или… Последнее время он очень переменился, совсем другой человек стал, она видела. И не удивилась бы, если бы он схватил ее за шиворот и закричал в ярости: „Это ты все натворила, да?“ Старуха похолодела: „Да, он это может теперь, совсем рехнулся…“ И потащит ее в общину. Только он один может догадаться, чьих это рук дело…

Ей стало дурно. Держась руками за раму, она осела вниз. Но вдруг вскинулась, как ошпаренная: ей почудились шаги в кухне.

— Господи, пропала! — застонала старуха, корчась, как от острой боли в животе.

Но в кухне была одна только Тошка. Она высыпала половину пакетика перца в вино, размешала ложкой, постояла немного, глядя в миску, усмехнулась и снова развернула пакетик. „Выпью-ка я весь, не отравлюсь же!“ — подумала она, высыпая в вино остаток. Это лекарство ведь дала ей свекровь. Ей хотелось выздороветь поскорее, чтобы и та была рада, хотелось угодить старой, сделать ей приятное. Поэтому решила выпить все до капельки. „Я ведь тебе говорила, дочка, — одобрит она ее, — от этой инфлюэнцы, от простуды, — это первое лекарство“. — „Но как выпить? На голодный желудок или как? — подумала она, но потом решительно поднесла миску к губам: — Ведь это как лекарство лучше всего не евши принять“.

Вино было холодное, первые глотки так и резанули по горлу. Но от черного перца ее бросило в жар. Она немного передохнула, держа миску в руках, перевела дух и потом выпила все вино до капли. К приятному, резковатому вкусу вина примешивался какой-то особый и едва уловимый привкус. Но Тошка не обратила на это внимания. „Верно, от бочонка привкус, — подумала она и усмехнулась. Ишь ты как согрело вино-то“. Теплая волна медленно разливалась в груди, по всему телу, приятная истома мягко и незаметно смежила веки, ее клонило в сон.

„За что теперь приняться? — пыталась Тошка прогнать дремоту. — Дай-ка сначала посуду вымою, есть немного горячей воды. А эту миску только сполоснуть“. Она наклонилась над котлом с горячей водой, загребла немного, ополоснула миску и отставила в сторону. „Возьму-ка я немного пепла из очага, им хорошо посуду отчищать“, — наклонилась она над очагом и начала там ворошить щипцами. Попыталась взять пепел в пригоршню, но отдернула руку: „Горячий! Надо миской загрести“. Только выпрямилась, как вдруг в глазах потемнело, словно кто ударил по голове. Она замерла и слегка усмехнулась: „Смотри-ка ты, как в голову ударило, это с непривычки. Да и много выпила, целую миску“, обернулась она испуганно. И вдруг ей стало весело: „Напилась, вот сраму-то не оберешься“. А потом устыдилась, но улыбка не сходила с лица, она широко улыбалась: — Только бы мама не вошла… Да не дай бог, Ваня с Пете придут раньше, хорошо бы задержались там подольше, пока голова не пройдет… — Ох, как кружится… может, прилечь бы… Ну, нет, сдаваться не надо… Она постояла немного и шагнула к умывальнику. Вдруг она почувствовала, как засаднило шею, будто кто крапивой хлестнул. В горле пересохло, рот наполнился вязкой слюной. „Это от черного перца, — успокаивала себя Тошка. — Ух, как жжет, проклятый!“ Ей становилось все горячее, все жарче. Огненные струи растекались по жилам, все быстрее, все быстрее, захлестывали по горло. В груди накатила горячая волна, ей стало трудно дышать. „Ах, ты пропасть! — рассердилась на себя Тошка. — Неужто такая уж я слабая!“ Она почувствовала, как по всему телу расползлось полчище черных муравьев, они щекочут, кусаются, не оставляя ее в покое. Она начала чесаться, расстегнула ворот блузки, и ей стало немного легче, даже обдало холодом. Но только на мгновение. Шея снова запылала, огненное кольцо сжало горло, во рту совсем пересохло. „Ох, только бы не упасть! — с испугом подумала она. — А, может, лучше прилечь, пока не поздно…“ Она постояла, слегка покачиваясь, но снова рассердилась на себя: „Да что же это я?! И вина-то совсем немного…“ И шагнула к очагу, подкинуть хворост в огонь, фасоль вроде остывать начала. Но вдруг ее качнуло в сторону, она еле удержалась на ногах. „Господи, да что это со мной такое… Верно, не привычная я к вину, но все-таки…“ Раскинув руки, как аистенок, который учится летать, она сделала еще один шаг. Потом оперлась о стену и прикрыла глаза. Что-то с ней происходило, но она все еще надеялась, что скоро пройдет. Но когда она снова открыла глаза, пламя в очаге ей показалось странно искривленным… Обернулась к окошку — ограда напротив тоже покосилась и местами рухнула. Тошка провела ладонью по глазам. Может, это так ей просто показалось, потому что стекло кривое. Но нет, оконная рама тоже искривилась. Она снова прислонилась к стене и пощупала лоб. Странно! Лоб у нее пылал, но ощущение было такое, словно она касалась его чужими пальцами. „Рука затекла“, — подумала она. Но и вторая рука тоже повисла плетью. Ей стало душно, шею сжимал невидимый обруч. Она опять дернула блузку за ворот, резко щелкнули две кнопки. Что с ней такое? Она расслабилась и стала прислушиваться: послышались чьи-то голоса. Кто это пришел? Да, это голос тетки Гелы. Зачем она пришла? Что ей надо? Тошка попыталась взять себя в руки. „Нет, это мне показалось!“ — успокоилась она. Страшно хотелось пить. В горле все пересохло, слюны не было, нет была, но она словно впитывалась в сухой песок. Тошка, шатаясь, бросилась к медному котлу с водой и начала жадно пить. Но жажда не проходила. Горло палило огнем, во рту появился противный вкус, она корчилась от спазмов в желудке. С трудом подползла она к очагу и наклонилась. Тошнота подкатила к горлу. „Ох, только бы вырвало, авось полегчает“, — сообразила Тошка и поползла в полутемный угол, где стояло помойное ведро. Она добралась до него, наклонилась, упираясь руками, но удержаться не смогла. Снова накатила дурнота, голова гудела, как котел, ноги дрожали. Ей казалось, что у нее все чужое: и руки, и ноги, и голова, каждая частичка тела. Она прилегла поудобнее, немного полежала, и, кажется, ее немного отпустило. Но подняться уже не было сил. Она только перевернулась на спину. Взгляд ее задержался на двух черных балках потолка, только они тоже были кривые, изломанные, распавшиеся на две. Сколько времени прошло после того, как она выпила вина? Она пыталась вспомнить, — но мысль отскакивала от головы, как резиновый мячик. Ей казалось, что, если протянуть руку, можно его схватить. Всплыло в сознании, что фасоль подгорела, и кто-то подступает к ней с бранью. Кто это шел к ней браниться и ругаться. Она не могла понять. В кухню кто-то вошел, она слышала шаги. Пете! Как это она не заметила, что он открыл дверь. Она повернула голову и оцепенела от ужаса: потолочные балки вот-вот готовы были рухнуть. „Это я их сломала!“ — пронеслось у нее в голове, она из последних сил подняла руки, защищаясь от удара. Послышался чей-то голос. Голос Ивана. Сейчас он ее схватит и вышвырнет из дома. Вот он! Дверь тихонько приоткрылась, на пороге показалась одна нога, потом вторая. Вошел Минчо. Тошка облегченно вздохнула. Только он один не будет ее ругать. Она снова повернулась на бок, казалось, какие-то новые силы влились в ее тело. Все кружилось у нее перед глазами, искривленное, разбитое на куски, но это ее не удивило: так должно было быть. Но Минчо остановился на пороге и словно не смел войти. Точно так он стоял у дверей, когда она родила Пете. Но теперь она одна в кухне, почему же он не входит?

— Входи, входи! — пригласила его Тошка и тихо засмеялась. — Ну что ты так смотришь, чего испугался? Входи, я одна, мамы нет.

Он вошел, но ничего ей не ответил, только глянул строго и нахмурил брови.

— Почему ты так на меня смотришь? — с укором крикнула Тошка и раскрыла руки обнять его. Но он отступил назад.

— Где же ты был так долго? — застонала она. — Мать меня совсем изведет здесь без тебя… Почему оставил одну, разве ты не знаешь, какая она…

И только тут Тошка увидела, что это вовсе не Минчо, а Иван в одежде Минчо. Она отпрянула назад, споткнулась и рухнула на землю. Медный котел показался ей огромным, громадным, не он в доме, а дом в нем. Она повернулась к двери и крикнула. Но Ивана уже не было, в кухне оказалась собака. Морда у нее была закутана черным платком, глаза зловеще сверкали, пасть угрожающе торчала из платка. „A-а, попалась наконец-то!“ — проворчала она и шагнула к ней. Тошка в ужасе завопила и отпрянула назад: это была не собака, а свекровь. Но она, и не она. „Пришла меня задушить!“ — пронеслось в голове у Тошки. Она закричала и замахала рукой. Но свекровь не двигалась с места, она молча глядела на нее и злобно сопела. Тошка сжалась в комок и поползла в угол. Она ухватилась за висящую на стене одежду, привстала, готовая защищаться, а может, просто попыталась позвать на помощь. Но ни один звук не вырвался у нее из горла: оно было перехвачено стальными клещами. Раскинув руки в стороны, она пыталась удержаться на ногах, а глаза ее, затянутые предсмертным туманом, уже вылазили из орбит. Огромная, кровожадная пасть со страшными челюстями раскрылась перед ней, как черная бездонная яма, и сомкнулась. Тошка покачнулась, уткнулась грудью в одеяло из козьей шерсти, руки ее скользнули, она скорчилась и упала на холодный пол, как ворох одежды, сорвавшейся с гвоздя…