Дурман

22

Под вечер две женщины вошли в город. В сотне шагов впереди шли арестованные. Они попросились, чтобы вместе идти, но стражник не позволил.

— Не положено… Я в ответе, — нахмурил он брови. — Старосту надо было раньше попросить.

Под зданием околийского управления бабы долго вертелись, не зная, что дальше делать, советовались, с чего начать. Наконец Вела решилась:

— Пойду прямо и спрошу, что тут такого?.. Моего мужа заарестовали ни за что ни про что, а я молчать буду… Как раз!

— А если ругаться начнут? — с испугом уставилась на нее Марела. — Тут ведь сватьи Марийки Димитр служит… Его спросим, он тутошний человек, ему лучше знать…

— Ничего он не знает… Надо прямо к начальнику.

Между казармой и канцелярией постоянно сновали стражники, чиновники, арестанты. Носили баки с едой, судки и миски, хлеб.

Бабы стояли у железной ограды и ждали. На них посматривали со двора, но никто не останавливался, никто не спрашивал, что им нужно, кто они такие. Им хотелось обратиться к какому-нибудь стражнику, и только они соберутся с духом, как он уже пройдет мимо. Наконец рядом с ними остановился толстый полицейский, вроде околоточный, окинул их с ног до головы взглядом и важно спросил:

— Вы чего ждете?

— Задержали тут наших… Моего мужа, а у нее сына, — залепетала Вела, смущенная неожиданным появлением полицейского.

— Хотим к начальству… попросить… — пришла в себя и старуха, просительно заглядывая ему в глаза.

— Зачем вам начальник, о чем просить хотите?

— Узнать чтобы. За что их арестовали и долго ли держать будут…

— А кто они такие? Уж не те ли, что по убийству Георгия Ганчовского?

Обе женщины так и ахнули, испуганно переглянулись.

— Те самые, — глухо подтвердила старая хриплым голосом, — Дак ведь… Ганчовский-то жив?

— Да вроде жив… Так говорят, — кивнул околоточный спокойно.

— Так ведь его другой убивал, а наших-то за что? — пришла в себя окончательно Вела. — Или как что в селе не так, все наших хватают, все мы виноваты…

— Не знаю, — пожал плечами полицейский. — Из Пловдива приказ пришел. Взять под стражу… Следователь, значит, будет расследовать, — пояснил он.

Бабы чуть не зашатались. Следователь… До этого момента они все еще надеялись, что все выяснится здесь, в городе… А теперь…

— Да за что же их?.. Они-то в чем виноваты? — заплакала старая.

— Да вы не бойтесь, — сказал околоточный, явно сочувствуя. — Допросят их и отпустят. Ганчовский указал на них, дескать, и они на него напали… Ничего страшного, не станут их держать… Это я точно знаю…

Он важно подчеркнул свою осведомленность в таких делах, но бабам теперь стало легче: они знали точно, что ни Иван, ни Димо в этом деле не замешаны.

— Дак почему же их-то заарестовали? Ведь Мангалов на него с топором кидался, — не унималась старая.

— Раздоры у них какие-то были… Ганчовский заявил, что это ваши науськали на него этого… Мангалова… — Околоточный снова глянул на Велу и погладил усы.

— Науськали! Наши науськали! — забормотала, как в бреду, старая. — Сам довел человека, а теперь ему другие виноваты… Почему землю у него отнял, а?

Полицейский снова пожал плечами, усмехнулся и, слегка, наклонившись, сказал скорее Веле, чем старухе:

— К тому же начальник сейчас не в управлении. Если хотите, приходите завтра утром. — И вошел во двор.

И только сейчас старая вся подобралась, прикусив губы. Она вспомнила, что Мангалов заходил к ним и разговаривал с Иваном. „Может, Иван что ему сказал? — подумала она с испугом, но тут же успокоилась: — Что он ему скажет? Сказал, чтобы в суд подавал, через суд требовал землю назад… Только и сказал“. Она была рядом и своими ушами слышала, как Иван ему посоветовал идти к адвокату. Она успокоилась, но ненадолго. Может, Мангалов этот, будь он неладен, разрази его гром, чего наплел, когда начали его допрашивать, может, впутал Ивана? Наверно, наболтал чего, иначе не пришли бы за ними… Но почему так поздно? Если Мангалов чего и сказал, так еще тогда сказал…

Старая снова начала себя подбадривать, покачивая головой: „Ах, мироеды, кровопийцы! Чтоб вам самим кровь повыпили! Хотите в тюрьму его упрятать, чтоб вас господь в могилу упрятал!“

— Ну, а теперь что? — спросила Вела.

— Не знаю, — опомнилась старая и огляделась кругом. На дворе околийского управления уже не было ни души: ни стражников, ни чиновников, ни арестантов.

— Ждать будем или нет? — снова спросила Вела.

— Чего больше ждать?

— Вот и я так думаю…

— А, может, подождем, а? — остановилась в нерешительности старая. — Поискать бы Димитра сватьи Марийки.

— Ну подождем, — остановилась и Вела.

— Нет, — махнула старая рукой, — что хотели узнать, теперь знаем. Что нам Димитр скажет? Да и смеркается уже, где ночевать будем?

— Есть тут у меня свои люди, — поджала губы Вела. — Гочо, сын тетки Маламы, только не знаю, где живет…

— Поспрашиваем, авось кто знает… Не велик город, зесь все друг друга знают, ровно в деревне…

— Ну давай поспрашиваем, — согласилась Вела.

Бабы в последний раз обернулись к зданию управления, словно прощаясь с арестованными, вскинули на плечи свои сумки и пошли по улице. Начало смеркаться. Через закопченные окна кофеен виднелись сидящие внутри люди, из кабаков доносился шум, пахло жареным мясом, скумбрией. Окна магазинов еще светились, но покупателей почти не было. Бабы несколько раз прошли по главной улице, рассматривая витрины, разглядывая редкие электрические фонари. В эту пору в селе уже было темно и глухо, только изредка доносился топот копыт и грохот телег да собачий лай. Для сельских женщин это был новый мир, полный невиданных чудес. Едва мерцающее электрическое освещение небольшого околийского городка казалось им сверкающим, как солнце в ясный день. И сколько народу на улицах, в кофейнях, и это в будний-то день!

— Господи боже! В темноте живем, ничего не знаем! — заговорила Марела, у которой голова пошла кругом.

— Мы одно, сестрица, знаем, работаем, как волы, всю жизнь бьемся-колотимся… — подхватила с жаром Вела, остановившись около ярко освещенной, красиво оформленной витрины. — Да это еще что?! Ты в Пловдиве побывай, вот там увидишь, какие чудеса есть на свете.

— Вот потому-то каждый в город норовит, — закачала головой старая. — Жизнь легка, хлеб сладкий…

— Смотри, смотри, — Вела показала пальцем на один магазин. — Как мухи, слетелись в одно место и ждут…

Но хотя этот шум, новые впечатления, огни витрин ошеломили, почти ослепили, их не оставляла тревожная мысль о ночлеге. Они обратились к одному старичку в потертом городском костюме: не знает ли он, где живет Гочо, Гочо Терзистоянов.

Старичок подумал, потом извиняюще улыбнулся и пошел своей дорогой: такого человека он не знал. Остановили одного парня в фартуке. Он куда-то спешил, но задержался и начал припоминать: — Гочо? Гочо? Какой Гочо? Как фамилия? Терзистоянов… Гочо Терзистоянов?.. Чем он занимается, где работает, знаете?

Бабы переглянулись.

— Нездешний он, — сказала Вела. — После войны переехали. Сын у него на железной дороге…

Парень пожал плечами.

— Терзистояновых в городе вроде нет, не знаю таких. Да какого он возраста: молодой, старый?

— Старый, старик уже, — с готовностью ответила Вела. — Сын у него железнодорожник.

— Не знаю, не знаком с таким, — улыбнулся парень и поспешил по своим делам.

И впервые с тех пор, как они начали свое скитание по городу, бабы испуганно переглянулись. Куда податься теперь? Ночь длинная, холодная… Где ночевать? Обеим пришла в голову одна и та же мысль: постучаться в какие-нибудь ворота, попроситься переночевать, ведь им только и надо, что сухой закуточек, не больше. Но тут же раздумали: никто не пустит на порог, выгонят, как нищих… Это ведь не село… Там любой тебе кинет какую ни на есть подстилку где-нибудь под навесом… Все не на голой земле… Коли есть деньги, можно поискать постоялый двор, да денег-то нет! Кое-как наскребли они сто шестьдесят левов. Сто взял Димо, пятьдесят — Иван, десять осталось у Велы. Старая хотела, чтобы Вела и последнюю десятку отдала им, да та не согласилась. „И нам понадобятся, сестрица, в городе все чужое“. Старая теперь увидела, что в городе и на самом деле все чужое. Она дрожала от холода и страха, но все равно не отрывала глаз от светлых витрин, от больших окон. Она не раз бывала в городе, но только в базарные дни и во время ярмарок. Сейчас же вечерний свет ослепил ее, многолюдье и оживление на улицах в будний день поразило… Казалось, весь город выплеснулся на улицы и не собирается уходить домой. Она словно попала в другой мир, странный, незнакомый, чудной.

— Боже, боже, мы-то для чего живем? — шептала она с какой-то неясной скорбью и радостью, что открыла для себя этот новый, до сих пор незнакомый мир. Вот если бы только не страх за Ивана, если бы сердце не сжималось от страха за его будущее…

Вела обратилась еще к троим, но никто из них ничего не мог сказать о Гочо Терзистоянове. В город переселился еще один человек из их деревни, богатый торговец, дом его стоял на видном месте в городе. Но о нем они и не думали. Если попросятся, наверное, не выгонит, но идти к нему не хотелось: его дом не для них, да и они не для его дома… Не дай бог узнает, кто они и зачем в городе…

Вела все еще не теряла надежды разыскать дом своего дальнего родственника. И все примерялась глазами, кого бы еще спросить, авось, окажется более отзывчивым…

Они уже долго бродили по улицам, устав от впечатлений, ослабев от голода. Хотелось присесть, перекусить, но все еще надеялись найти человека, который им укажет дорогу. Холодные жалюзи и почерневшие ставни скрывали одну за другой сверкающие витрины. Наконец Вела собралась с духом и обратилась к одному бедно одетому седоголовому мужчине и спросила, здешний ли он.

— Да, здешний, — ответил он, удивленно на нее глядя.

— Ищем мы одного родственника. Гочо его звать. Гочо Терзистоянов, но никто не знает, где он живет, — начала объяснять Вела. — Видно, тут его по-другому кличут, а то ведь не трудно было бы разыскать, город не велик… Так вот, — продолжала Вела, чуть запнувшись, — если вы не знаете, где он живет, не могли ли бы мы у вас переночевать… Где-нибудь в уголочке… нужда нас привела.

Старая стояла рядом и смотрела на незнакомца с трепетной надеждой: пустит переночевать или выругает?

— Нельзя у нас… нет места, — смутился незнакомец, осмотрел их несколько подозрительно и повернулся идти. Но, сделав несколько шагов, обернулся и показал рукой: — Идите на станцию, в ожидальню…

Женщины только молча переглянулись, обидно им стало. У них в селе сколько разного народа ночует: и цыгане, и нищие, и разный сомнительный люд, никого от ворот не гнали, всем находилось место на гумне, сеновале, под навесом… А их теперь… И как им в голову не пришло раньше, что ведь, может, заночевать в городе придется? Все кто-нибудь бы знакомый нашелся, заранее бы договорились… Вот теперь и остались прямо на улице… Горько им стало, сердце сжалось мучительно, тяжелый камень обиды лег на грудь, ни говорить об этом, ни жаловаться друг другу. Да и слов бы не нашли. „Ведь знала я, что так будет, и все равно полезла со своей просьбой“, — упрекала себя Вела. Теперь городок казался им еще более чужим, еще более бессердечным. А старуха в уме снова принялась перебирать свои угрозы: „Пусть только эти городские появятся у меня на дворе, узнают они… Так нам и надо за наше добро: когда они припрутся к нам, не знаем, как встретить, куда посадить…“

— Пойдем на станцию? — спросила Вела.

— А что делать? Пойдем.

Когда они подошли к станции, поезд только что отошел. Люди с поезда расходились в разные стороны, по домам, по перрону все еще расхаживал железнодорожник в красной фуражке. Женщины долго рассматривали деревянное здание, часы, водонапорную башню, прислушивались к каким-то мерным постукиваниям в аппаратной и растерянно поглядывали друг на друга. Войти в ожидальню или поскорее убираться отсюда, пока не прогнали? Не могли решить, что делать. В зале было пусто, был бы хоть кто-нибудь, тогда и им не так страшно притулиться где-нибудь в уголочке… А так боязно. Выгонят! Но и на улице не простоишь… Что делать? — молча спрашивали они одна другую.

— Войдем! — наконец решилась Вела, но скорее сказала это, чтоб самое себя подбодрить, чем приглашая Марелу ее последовать.

В маленькой комнате для ожидания было грязно, накурено, пахло потом и еще чем-то неопределенным. Но усталые женщины ничего этого не замечали, их радовало, что внутри тепло, не дует и есть деревянная скамейка. Только боялись, как бы их отсюда не выгнали снова на холодную улицу. Тогда придется всю ночь дрожать где-нибудь под забором…

Они притихли на скамейке, подложив узелки себе под спину, и задумались. Хотелось есть, но было боязно вытащить хлеб из сумок, не дай бог кто-нибудь войдет и наругает, что намусорили…

В ожидальню вошел носильщик, молодой мужчина в помятой пестрой куртке и замасленной фуражке набекрень с облепившейся кокардой, ударил ногой об ногу и уставился на женщин. Вздрогнув от испуга, они зашевелились, готовые тут же уйти, прихватив свои узелки.

— Вы куда? — спросил спокойно носильщик. — В Пловдив?

— В Пловдив, — ответила Вела, не долго думая.

— Скорый уже ушел, придется ждать до утра.

— Что поделаешь? Будем ждать, — тут же нашлась она.

— А вы по какому делу в Пловдив? К доктору?

— Да нет, по другому делу…

— Ага! — Носильщик помолчал. — Есть время… успеете…

Он снова топнул ногой, повернулся и вышел. Женщины облегченно вздохнули. Значит, ночь могут побыть здесь, в тепле.

На следующий день рано утром они снова были у околийского управления. Как и вчера, по двору сновали люди, занятые своим делом, и на них никто не обращал внимания. Когда солнце поднялось над городом, к ним подошел какой-то человек в штатском.

— Кого ждете? — спросил он слегка раздраженным тоном.

— Арестованные тут… В Пловдив их должны отвезти, к следователю, — ответила Вела.

— Кто такие? Откуда?

— Двое, которые из-за Ганчовского тут, только по наговору…

— А! Вчера вечером отвезли…

— Куда? — ахнула Вела.

— В Пловдив, — ответил сухо незнакомец и вошел во двор. Женщины как стояли, так и застыли, словно громом пораженные. А он прошел мимо полицейских, чистивших сапоги у колодца, и направился прямо в канцелярию. Должно быть, важная птица — все встали навытяжку, поедая его глазами.